Александр Иванович Герцен (1812—1870) — русский революционер, писатель, философ и публицист.
Художественные произведения, включенные в данный сборник, тесно связаны общей системой идей. Один из первых русских социально-нсихологических романов «Кто виноват?», повести «Доктор Крупов», «Сорока-воровка», цикл очерков «Скуки ради» пронизаны антикрепостническим духом. Пафос сочинений Герцена — в обращенности к будущему, в воспитании «характера свободного человека... готового на братство»

Герцен А. И.
Повести и рассказы

Предтеча России будущего

А.И. Герцен — один из тех замечательных русских писателей и мыслителей прошлого, которые значительно опережали в духовном развитии современников и по своим устремлениям, по взгляду на жизнь, даже по самому складу натур тяготели к России будущего.
Себя и своих друзей писатель ощущал детьми новой, молодой России, разбуженной в 1825 году восстанием декабристов и очищенной их великим подвигом. «Тридцать лет тому назад, — писал Герцен в «Былом и думах» (в конце пятидесятых годов), — Россия будущего существовала между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства... а в них было наследие 14 декабря...» 1 В статье, посвященной столетнему юбилею писателя, В. И. Ленин подтвердил справедливость такой исторической самооценки Герцена, достойного преемника дела декабристов, выдающегося мыслителя, писателя, «сыгравшего великую роль в подготовке русской революции» 2.
Рано осознанная преданность будущей России и ненависть к самовластию и крепостничеству определяют пафос всей многообразной деятельности Герцена.
В научных статьях «Дилетантизм в науке» (1843) и «Письма об изучении природы» (1845—1846) он заявляет о себе как самобытный мыслитель, для которого «вопрос пауки сочленен со всеми социальными вопросами» (II, 265). «Сильное и благодетельное» (выражение Белинского) влияние этих статей, пронизанных идеей революционного «действования», испытывают на себе такие выдающиеся современники Герцена, как Белинский, Грановский, некоторые участники кружка Петрашевского, позднее — Добролюбов и Чернышевский. Высоко оценил эти сочинения Герцена В И. Ленин.

1 А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, изд_во АН СССР, 1956, с. 35. В дальнейшем ссылки на это издание дается в тексте с указанием тома и страницы.
И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 21, с. 255.

С середины сороковых годов Герцен выступает и как талантливый романист. Его художественная мысль направлена к решению тех же кардинальных вопросов русской жизни, которые он ставит и в своих философских работах.
Несмотря на то что философские и литературные сочинения Герцена вызывают высокую оценку у его современников, теоретическая и литературная деятельность но могут вполне удовлетворить писателя. Будучи, по собственной характеристике, натурой «социабельной», рожденной «для форума, для трибуны», он стремится к участию в живом общественном дело, в открытой политической борьбе, возможности которой в крепостной России сороковых годов были закрыты. Покинув в 1847 году пределы николаевской империи, Герцен принимает решение остаться в Европе во имя практического служения русской революции. Он становится организатором вольной русской печати, создание которой В. И. Ленин признал великой заслугой Герцена. В обстановке общественного подъема, который переживает Россия в период шестидесятых годов, Герцен предпринимает издание газеты «Колокол» (1857—1867) и альманаха «Полярная звезда» (1855— 1869), на страницах которых он обличает царизм, выступает за освобождение крестьян, пропагандирует идеи демократических преобразований русской жизни.
Думы, слово и дело были нерасторжимо слиты на протяжении всей жизни Герцена.
Первые литературные опыты Герцена относятся к периоду его университетской молодости (начало 1830-х годов) и ссылки в Вятку (1835—1838), круто изменившей весь ход его жизни. Это литературное эссе, посвященное немецкому романтику Гофману, биографический рассказ из жизни Гете («Первая встреча»), наброски и эпизоды из автобиографической повести «О себе» и первое большое произведение Герцена «Записки одного молодого человека», основная работа над которым протекала ужо по возвращении из Вятки.
Несмотря на внешнюю пестроту тем и различие жизненного материала, ранние произведения писателя имеют один и тот же смысловой стержень. В каждом из них Герцен так или иначе ставит важнейший вопрос времени — вопрос об отношении к действительности, который в обстановке тридцатых годов имел актуальный теоретический и общественный смысл.
Возвратившись из ссылки, где он во всей безобразной наготе увидел цинизм власти, разврат суда, задавленность народа, Гер-
цен решительно отвергает попытки теоретического обоснования примирения с действительностью, которые в конце тридцатых годов предпринимает М. Бакунин, влиятельный участник некогда близкого писателю философского кружка. Даже такая революционная натура, как Белинский, разделяет в это время метафизическое, в сущности, бакунинское истолкование знаменитой гегелевской формулы «все действительное разумно», направленное к оправданию николаевской действительности.
Пораженный этими настроениями, возмущенный очевидной реакционностью политического смысла провозглашенной Бакуниным теоретической позиции, Герцен стремится отстоять свое жизненное кредо — кредо гражданской бескомпромиссности в отрицании «чудовищного самодержавия», в защите прав личности на свободное, действенное и многообразное проявление всех ее творческих возможностей. В своих философских сочинениях он исполняет эту задачу с помощью логического анализа, поставив себе на службу диалектический метод Гегеля. В литературных произведениях тридцатых годов он приходит к тем же выводам о несостоятельности общественного индифферентизма, о полноте жизнедеятельности как главной человеческой потребности, пристально всматриваясь в опыт отдельной человеческой судьбы.
Излюбленным жанром Герцена рано становится биография и автобиография. Это не случайно. Прослеживая ту или иную жизненную историю, Герцен, с одной стороны, раскрывает великий потенциал духовных сил человека, представляющего собой самобытную личность «особой чеканки». С другой стороны, он стремится обнаружить, как в развитии этой личности проявились коренные качества родовой природы человека, универсальный закон жизни. Биография используется Герценом как своего рода естественный эксперимент, подлежащий всестороннему художественному и научному изучению.
С самого начала литературной деятельности Герцен делает попытки создания автобиографической повести. Первое значительное произведение его в этом жанре — «Записки одного молодого человека» (1840—1841).
Написанная в атмосфере философских споров с Бакуниным я ого единомышленниками, эта повесть острее, чем другие ранние произведения Герцена, ставит вопрос об идеале и действительности, о выработке плодотворной жизненной позиции.
Повесть построена на противопоставлении, тесно связанном с диалектической природой мысли Герцена, мужественно «про-торгающейся» к истине через односторонние суждения, которые должны быть сняты п отвергнуты в поступательном ходе ее развития.
В произведении последовательно противостоят друг другу «молодой человек» и его житейски умудренный оппонент Трензинский, образованный и умный человек, чужеземец, по странной случайности оказавшийся в том же провинциальном городе, куда отнюдь не по своей воле является автор «Записок». Не случайно «молодой человек» выступает в повести безымянным героем: он важен Герцену именно в этом своем возрастном качестве, многое определяющем, как мы увидим, в его общем самочувствии и жизненной позиции. Повстречавшись друг с другом, «молодой человек» и Трензинский мгновенно узнают друг в друге «храмовых рыцарей одного ордена» п немедленно вступают в спор по поводу краеугольных для каждого из них представлений и верований. На первый взгляд, ближе к истине старший из них, Трензинский, который благодаря своей житейской опытности легко «побивает» «молодого человека» в этих спорах. Трензинский убедительно доказывает иллюзорность его надежд сохранить внутреннюю независимость от окружающих обстоятельств, с полным основанием иронизирует над его романтическим негодованием на действительность. И все же превосходство Трензинского в повести весьма относительно: оно проявляет себя только в отрицательной стороне его позиции, в критике уязвимых сторон романтического сознания. Предостерегая читателя от излишнего доверия к убеждениям Трензинского, Герцен не случайно выделяет в описании его облика признаки физической и духовной ущербности: мертвенную белизну щек, чрезвычайную худобу, вымученность улыбки.
Такое изображение внешности героя подготавливает в повести резюме автора, который оценивает общий взгляд Трензинского, отвергающего возможность активного поведения человека, как «скептицизм жизни, убитой обстоятельствами».
В центре повествования оказывается но фигура Трензинского, сходящего с жизненной арены, а личность «молодого человека», со свойственным ему иным отношением к жизни и другой оценкой своих возможностей.
Рассказанная самим «молодым человеком» история его жизни — это прежде всего история его духовного пробуждения, приобщения к мировой истории, к судьбам человечества, приуготовления к самоотверженному служению общему благу.
В отличие от Л. Толстого, который в известной автобиографической трилогии (написанной позже «Записок», в начале пятидесятых годов) превыше всех других этапов человеческой жизни ставит светлую, поэтическую пору детства («Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства!..»), дарующего каждому состояние безоблачной гармонии с миром, Герцен в «Записках» поэтизирует юность героя, ибо именно в этот период жизни происходит обычно акт самосознания. Человек только тогда оправдывает свое родовое назначение, когда он по мере возрастания выходит из состояния ребяческой непосредственности, вступает в мир «логики» и готов совершить следующий важный шаг — необходимый для полноты его жизни — в мир практики, «действования».
Юность в изображении Герцена — это вершинная пора жизни, в полной мере обнаруживающая запас ;человеческих возможностей, многие из которых впоследствии могут оказаться заглушёнными. Предваряя Чехова, Герцен видит в особом, праздничном самочувствии, которое свойственно человеку в период юности, в обуревающих его душу энергических порывах к деятельности, ту естественную норму бытия, в соответствие с которой человеку и следует привести окружающую его всеобщую жизнь.
О том, какой бунтарски-революционный смысл вкладывал Герцен в апофеоз юности в «Записках», свидетельствует аналогичное рассуждение о ней в «Былом и думах». Обнажая в этом сочинении, которое он издавал, уже будучи свободным от русских цензурных запретов, политический аспект своей мысли, Герцен с вызовом заявляет о том, что последними юношами во Франции были сенсимонисты и герои Великой французской революции.
Однако «молодому человеку» в повести Герцена не суждено столь достойным образом преодолеть разрыв мечты и действительности, как это сделали они. Оказавшись в далеком провинциальном Малинове и столкнувшись здесь с всеобщим «опошлением жизни», он испытывает непреодолимое желание отвернуться от нее, уйти в собственный мир.
С точки зрения автора повествования, такая позиция пе может быть окончательной: она болезнь роста «молодого человека», выражение его духовной незрелости, отсутствия у него «такта действительности», в чем легко уличает его Трензинский, также не обладающий полной истиной.
Общий смысл противопоставления друг другу столь разных характеров и внутренняя логика споров героев подсказывают читателю путь поисков, на котором может быть достигнуто повое, позитивное решение сложного вопроса об отношении к действительности. Позже сам Герцен так сформулирует вывод, к которому подводил читателя опыт духовных исканий обоих героев «Записок»: не игнорировать власть обстоятельств, а, «выразумев их смысл, стать во главе их, покорить их себе».
Повесть «Записки одного молодого человека» уже намечала развитие двух основных линий во всем последующем творчестве Герцена. С одной стороны, она предвещала появление произведений явной автобиографической окрашенности, непосредственно отражающих (и выражающих) процесс напряженных духовных исканий автора («Письма пз Франции и Италии», «С того берега», «Поврежденный», «Былое и думы»). Именно этого рода произведения Герцен считал своим «истинным призванием».
С другой стороны, перед писателем вставала задача глубокого познания действительности, противостоящей личности с развитым сознанием, той самой внешне неподвижной, немой и косной русской действительности, начало художественного исследования которой положили писатели «натуральной школы», и прежде всего Гоголь. В русле этого направления, с которым более всего было связано развитие новых реалистических тенденций в русской литературе сороковых годов, Герцен создает роман «Кто виноват?», сатирическую повесть «Доктор Крупов», повесть «Долг прежде всего» и некоторые другие произведения. Позже, в пятидесятые годы, обе эти линии герценовского творчества получат наиболее полное развитие в самом значительном его произведении — в «Былом и думах», где они образуют новый сплав, отражающий высокую зрелость сознания писателя.
Вопрос — кто виноват в безмерной тяжести жизни для всякого мыслящего человека в России — вставал уже перед «молодым человеком» на страницах его «Записок». Однако в этой повести русская действительность изображалась преимущественно через призму свойственного этому герою романтического сознания, что сужало возможности ее аналитического рассмотрения. В романе «Кто виноват?» (1845—1846) Герцен с присущей ему «отвагой знания» делает значительный шаг вперед в художественном изучении той жизни, в которой судьба «молодых людей» чревата драмой бессилия и отчаяния.
В центре его внимания — крепостная Россия сороковых годов, Россия помещиков и чиновников, традиционный для этой среды уклад жизни, ее атмосфера. Герцен не довольствуется теперь беглой обобщенно-сатирической обрисовкой ее. Предвосхищая принципы поэтики Чехова, Герцен предпочитает теперь общее показывать через частное, социальное — через личное, интимное. В своем новом подходе к действительности Герцен-художник как бы следует примеру ученого, который для изучения общих процессов и явлений, происходящих в живом организме, вынужден пристально всматриваться в жизнь микроклетки. Этот эстетический принцип был им сформулирован ранее в статье «По разным поводам» (цикл «Капризы и раздумья»). С сочувствием напоминая слова Наполеона, говорившего, что «наука до тех пор не объяснит главнейших явлений всемирной жизни, пока не бросится в мир подробностей», Герцен далее замечает: «Употребление микроскопа надобно ввести в нравственный мир, надобно рассмотреть нить за нитью паутину ежедневных отношений...» (II, 77).
В этой связи в художественной системе его романа резко возрастает значение детали: подвергая тщательному, скрупулезному изучению невидимые постороннему глазу и ускользающие от сознания самих героев частности и подробности их домашнего житья-бытья, писатель преследует интересы истины. В то жо время, замедляя изложение событий, укрупняя самые малые, казалось бы, ничтожные обстоятельства, Герцен пытается активно воздействовать на сознание современников, разрушить господствующее в обществе засилье ложных понятий, привычек, отношений, внушить читателю свое понимание вещей, усугубляющее, по его выражению, «силу и объем взгляда».
Герцен описывает крепостную Россию (если использовать его слова, сказанные о стихотворении Некрасова «Родина») «с чувством социалистической ненависти». И это не противоречит его установке на документальную точность наблюдений. Погружаясь в нравственно неподвижный, примитивный мир, Герцен безжалостно обнажает барский паразитизм Негровых и страшную духовную заскорузлость «сильнейшей головы в городе», председателя уголовной палаты — лиц, занимающих здесь самое видное, почтенное положение. С убийственным сарказмом бичует Герцен самодовольную пошлость существования людей, уподобивших свою жизнь росту гриба или жалкому прозябанию устрицы, утративших собственно человеческую сущность.
В этом мпре фикций и призраков тягостно, по убеждению Герцена, положение людей, сохранивших истину естественных понятий, не искаженных феодально-крепостническими предрассудками или очищенных гуманным развитием, воспитанием, образованием. Писатель не может и не хочет пройти мимо напряженных коллизий, скрытых душевных драм, неизбежно возникающих с жизни такого рода героев, и с «сердечной глубокостью» (Л. К. Толстой) прослеживает их жизненные истории. Общим чувством, связующим в романе подобные биографии, Белинский справедливо считал «страдание, болезнь при виде непризнанного человеческого достоинства, оскорбляемого с умыслом и еще более без Умысла» пафос гуманности.
Развивая пушкинские и гоголевские традиции русской литературы, Герцен с новой зоркостью обнаруживает различные проявления приниженности личности в крепостнической России, незащищенность ее достоинства, страшную зависимость ее

1 В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. 10. М., «зд-во АН СССР, 1956, с. 323.

благополучия от власти случая, от произвола людей привилегированного слоя, развращенных исключительными правами.
Изображая своих героев — жертв существующего социального порабощения, Герцен особенно дорожит любым проявлением их собственно человеческого развития, сразу делающим каждого из них инородным телом в окружающей среде. Уровень сознания — один из самых важных критериев ценности человека в художественной системе романа. С этой точки зрения писатель предъявляет наиболее близким ему героям высокие требования, критически изображая любые проявления их уступчивости силе обстоятельств, традиционному взгляду, инерции сложившихся отношений. С высоты представлений о духовной самобытности, которая должна быть свойственна развитой личности, Герцен критически относится к учителю-разночинцу Круциферскому, выявляя наивно-романтический характер его мировосприятия, чрезмерную мягкость натуры, инфантильность. Все это в представлении писателя усугубляет неизбежный драматизм судьбы Круциферского.
В свете излюбленной мысли Герцена о развитии как главпом начале жизни особое достоинство в его глазах приобретает личность Владимира Бельтова, который п оказывается поэтому главным героем произведения.
Присущая Бельтову оригинальность духовного и нравственного склада, широта воззрений, постоянно обнаруживающаяся в его думах «глубь понимания» ставят герценовского героя в один ряд с Онегиным и Печориным, открывшими собой галерею «лишних людей» в русской литературе.
В отличие от своих литературных предшественников, Бельтов испытывает еще более резкое недовольство жизнью, ему постыдна роль стороннего наблюдателя, которую он вынужден играть дома и в Европе, он более резко сознает свои потребности в деятельности, имеющей широкий общественно-преобразовательный смысл.
Объясняя свою пассивность, сам Бельтов говорит: «Ученым специалистом я по родился так, как не родился музыкантом; а остальные дороги, кажется, для меня не родились...» (IV, 155).
Страдающий от тоски бездействия Бельтов духовно близок автору романа, который на страницах своего дневника сороковых годов делает, например, такую запись: «Оттого, что мы глубоко, непримиримо распались с существующим, оттого ни у кого нет собственно практического дела, которое было бы принимаемо за дело истинное, вовлекающее в себя все силы души» (II, 383). Многие исповедальные бельтовекие высказывания заставляют нас также вспомнить созвучные им по мысли и тону письма Белинского пли стихотворения Лермонтова: это вопль живой души, которая не может и не хочет мириться с отведенными ей очень узкими границами существования, выражение той духовной драмы, которую переживала лучшая часть русской интеллигенции в период «моровой полосы» николаевского царствования, идущей от
1825 до 1855 года.
Подвергая глубокому рассмотрению противоречия жизни Бельтова, Герцен даст сложный ответ на вопрос, кто виноват, вынесенный в заглавие произведения. Известные права получает в романе точка зрения неизменного собеседника Бельтова и его лечащего врача доктора Крупова, человека иной, демократической среды, иного склада образования и отношения к жизни. При всей своей расположенности к Бельтову, доктор Крупов с присущей ему прямолинейностью суждений видит корень бездействия Бельтова в той барской обеспеченности, которая освобождает его от нужды трудом добывать кусок хлеба насущного.
Однако подобный «бездушный» материализм доктора в понимании автора столь же узок и односторонен, как и вытесняемый им беспочвенный, мечтательный идеализм Круцнферского. Впоследствии Герцен еще по раз будет вводить в свои сочинения образ доктора — позитивиста и скептика. Исповедуемый этим героем материализм, -при всей близости «натуре» — биологической первооснове жизни, будет и впредь расцениваться писателем как противоположная романтизму крайность современного мышления, которая, в свою очередь, должна уступить место новому, более зрелому, реальному взгляду на жизнь. Сомнительными и несостоятельными представляются Герцену попытки сторонников этой методы распространить естественнонаучные объяснения на область сложных духовных явлений человеческого бытия, принципиально несводимых, по убеждению писателя, к уровню простейших механических процессов.
Отвергая упрощенный подход Крупова к объяснению онегинского недуга Бельтова, его хандры и пассивности, Герцен далек от того, чтобы придавать решающее значение социальной принадлежности этого героя дворянской среде.
Однако, в силу развития реалистических начал в его художественном сознании, Герцен уже понимает, что, при всей своей исключительности, его герой не может быть выразителем беспри-месно чистой естественной человеческой сущности. В авторском истолковании жизни Бельтова существенное значение получают такие факторы, как ложное воспитание, полученное героем в оранжерейной обстановке дворянской усадьбы, непривычка к систематическому труду, невоспитанность воли, незнание действительности. Этот критицизм по отношению к типу личности «лишнего человека» отчасти уже подготовлял то новое, более суровое и требовательное отношение к нему, которое проявится в передовой русской критике и литературе в переломную эпоху шестидесятых годов.
Однако в романе Герцена, не снимающего личной вины с Вольтова за его изломанную жизнь, главным виновником праздности этого героя, несовместимой со степенью его духовной пробужденности, предстает общий уклад николаевской действительности с ее гнетущей атмосферой, отравляющей своим дыханием «самые сильные жизненные энергии». Усилия Бельтова преодолеть собственную слабость, побороть закрадывающиеся в его душу неверно и отчаяние, найти для себя живую деятельность неизменно разбиваются о косность противостоящего ему мертвенно-неподвижного мира русской жизни. В таком освещении его драмы нашел своё выражение социальный пафос романа, постоянно переключающего внимание читателя с отдельных трагических судеб героев на общее состояние русской жизни.
Тем не менее Герцен далек от мысли о фаталистической обреченности всякого отдельного человека па пассивность и отказ от собственной индивидуальности. Даже повествуя о самых горестных жизненных историях, он ищет случая поставить акцент не столько на степени нравственного порабощения, которое приходится претерпевать его героям, сколько на той силе сопротивления, которую они обнаруживают наперекор окружающим их обстоятельствам. Возвышающей человека способностью «творитъ наше поведение в ответ обстоятельствам» (VI, 131) в произведениях Герцена чаще всего обладают женщины. В романе «Кто виноват?» это воспитанница Негровых Любонька, являющая в сложных отношениях с Бельтовым «огромную силу души». Это мать Бельтова, бывшая крепостная, испытавшая в молодости страшные муки унижения и отчаяния и добившаяся тем не менее восстановления своего попранного достоинства. В известной повести Герцена сороковых годов «Сорока-воровка» это великая и безвестная крепостная русская актриса Листа.
Писатель чрезвычайно дорожит самим фактом появления в косной русской действительности подобных активных натур, внушающих ему надежды на возможность будущего обновления русской жизни. Доверяя рассказ об Анете некогда повстречавшемуся с ней известному артисту (в нем легко угадывается М. Щепкин), автор подчеркивает, что ее история — не вымысел художника, а судьба действительно существовавшего человека.
Возникающий в самом начале повести теоретический спор о национальном характере сообщает особый смысл следующему за ним свидетельству очевидца, потрясенного встречей с женщиной великого таланта и нравственной силы. На фоне этого факта все только что прозвучавшие рассуждения славянофильского и западнического толка выглядят искусным, но пустым доктринерством, не имеющим корней в самой жизни. Рассказ-исповодь артиста убеждает в существовании иных, неизведанных еще возможностей славянского характера. Неизгладимая сила впечатления от встречи с Анетой связана у знаменитого русского артиста именно с тем, что она высказала в своей игре и в своем жизненном поведении не только исключительную природную одаренность, но и непреклонную гордость, готовность в самом отчаянном положении бросить дерзкий вызов своему обидчику, бесстрашно посмеяться над ним, защищая свои человеческие права.
Такая концепция национального характера, который раскрывался в повести Герцена прежде всего в способности активно противостоять грубой деспотической силе, значительно опережала то его осмысление, которое возникнет в русской литературе периода нового освободительного подъема. Она давала самому Герцену ту веру в будущее, о которой он писал в эти годы на страницах своего дневника: «Вера в будущее своего народа есть одно из условий одействотворения будущего» (II, 339).
Неизменная преданность Герцена идее достоинства человеческой личности, которое он жаждет обнаружить и утвердить даже в сознании самых слабых людей, заставляет его быть сатирически беспощадным, когда главным предметом его изображения оказываются существующий порядок вещей и люди, уступившие этому порядку, ставшие его живым воплощением. Яркий образец такой сатиры — повесть Герцена «Доктор Крупов» (1848), встретившая при своем появлении восторженное отношение Белинского.
Повесть представляет собой резкий памфлет против самодержавно-крепостнической действительности, подавляющей сознание Человека Разумного скопищем «живых несообразностей» (как потом выразится Гл. Успенский) русского быта и русского социального уклада. Это художественный анализ общественной патологии, облеченный в гротескную форму «истории болезни». Поскольку патология, по убеждению автора, носит универсальный характер, захватывая весь общественный организм, явлениями одного и того же ряда представлены здесь и нелепицы частной, семейной жизни кухарки Матрены Бучкиной и вопиющий алогизм общего Устройства жизни, при котором «человек двести жителей» изображенного в повести провинциального города «были повергнуты в томительнейшую скуку от отсутствия всякого занятия, а четыре тысячи семьсот человек повергнуты в томительную деятельность от отсутствия всякого отдыха» (IV, 258).
Симптомы безумия доктор Крупов обнаруживает не только в современной ему русской жизни, но и в мировой истории.

Современная европейская жизнь, по его наблюдениям, тоже дает разглядеть «очень удовлетворительные симптомы» этой болезни. Таким образом сфера сатирического отрицания действительности в новом произведении Герцена значительно расширяется.
В то же время традиционная для просветительского гротеска тема безумия получает в повести Герцена и глубокую психологическую разработку. Сердечным лиризмом овеян здесь характер деревенского мальчика, «косого Левки», в котором все окружающие с неоправданным высокомерием привыкли видеть только жалкого дурачка. С большой бережностью приоткрывая на страницах записок Крупова душевный мир Левки, автор показывает, что в нем есть свое благородство, способность к самоотвержению, красота. Тем самым Герцен заставляет читателей осознать известное превосходство больного сознания мальчика над сознанием господствующего типа пошлого человека с огрубевшими чувствами, убежденного в праве смеяться над «юродивым». Больной рассудок и житейский смысл в том виде, в каком они существуют в современном человеке, как бы меняются местами в этой повести, пафос которой в том, чтобы побудить читателя совершить необходимую переоценку ценностей, увидеть «ненормальность нормального».
К середине сороковых годов относится и замысел повести Герцена «Долг прежде всего», работа над которой не прерывалась до самого отъезда писателя за границу.
Повесть была задумана как произведение широкого социально-исторического и нравственно-психологического содержания. Написанные осенью 1847 года первые пять глав содержат колоритную картину быта и нравственной атмосферы жизни столичного и усадебного русского дворянства эпохи конца XVII — начала XVIII века, формирующей особый склад характеров и отношений людей этой поры.
По сравнению с романом «Кто виноват?» в этой повести значительно осложняется художественная трактовка «лишнего человека». Главное внимание теперь обращено не столько на драматизм внешнего положения личности бельтовского типа, высокие стремления которой входят в противоречие с бедностью действительности. В фокусе наблюдений писателя оказывается прежде всего внутренняя противоречивость такого характера, чреватая сама по себе трагическими последствиями.
Повесть «Долг прежде всего» осталась неоконченной, но заменивший ее продолжение план второй части очень интересен. Он намечает ту социально-этическую проблематику, которая позднее определит главный пафос произведений Тургенева.

увлеченный событиями европейской революции 1848 года, очевидцем которой ему довелось стать, Герцен оставляет на время своя беллетристические замыслы и создаст в период своих заграничных странствий яркие публицистического сочинения «Письма из Франции и Италии», адресуя их близким его сердцу русским друзьям.
Пережитые им в мае 1848 года в Париже «страшные, гнусные дни» поражения революции, массового расстрела побежденных, торжества буржуазии, предавшей пролетариат, вызывают духовную драму писателя, вера которого в возможность революционного обновления жизни, в торжество одухотворяющих его с юности социальных идеалов, «общих» интересов оказалась поколебленной. «Половина надежд, половина верований была убита, мысли отрицания, отчаяния бродили в голове, укоренялись», — так передает Герцен свое тогдашнее состояние в замечательном публицистическом цикле «С того берега» (1848—1850), запечатлевшем не только саму духовную драму Герцена, но и мужественные попытки его преодолеть кризис (VI, 44).
Поясняя общий социально-исторический смысл этой драмы, Б. И. Ленин писал, что она была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела.
Горькие настроения и мысли, которые временно завладели душой писателя, нашли свое отражение в повести «Поврежденный» (1851).
Б центре произведения — личность человека доброй п впечатлительной души, тонкой и хрупкой психической организации, сильного и оригинального интеллекта, который приходит к еще более безотрадному взгляду на жизнь, чем тот, который развивал доктор Крупов. Герцену, несомненно, импонирует отвага мысли этого философа, его крайние суждения он ставит много выше здравых сентенций опекающего его лекаря, не желающего задумываться над сложными вопросами жизни. Однако беспредельный, космический пессимизм Евгения Николаевича все же воспринимается писателем как порождение больного сознания, автор упорно ищет в истории его жизни некую особую причину, вызвавшую сдвиг его психики. Впоследствии в цикле статей «Концы и начала» (1862—1869) Герцен выразит резкое несогласие с миросозерцанием Евгения Николаевича.
Повесть «Поврежденный» высоко ценил Л. Толстой и включил ее в составленную им хрестоматию «Круг чтения».
Поздние рассказы Герцена отражают ход его наблюдений и Раздумий над жизнью все более омещанивающейся Европы. Это скорбные историк раздавленных существований, попранных идеалов, измельчавших характеров. С участием изображая горе «побежденных», подавленных обстоятельствами людей («Трагедия за стаканом грога»), Герцен продолжает питать чувство возрастающей ненависти к той преуспевающей буржуазии, которая в итого революции 1848 года только упрочила свое господство («Скуки ради»).
Пронзительным отвращением к миру собственников проникнута повесть Герцена «Доктор, умирающий и мертвые» (1869),
Возвышенной личности старика Ральера, в котором автор видит одного из последних могикан великой революции 1789 года, сохранившего, несмотря на все превратности судьбы, верность якобинским принципам, в повести противостоят жалкие, мельтешащие фигуры его сына и невестки. В истории этой семьи Герцен видит отражение общеевропейской драмы, суть которой состоит в «убывании человеческого в человеке», в измене великим революционным традициям даже тех, кто претендует на роль идеологов п вождей.
Однако мысль Герцена не может остановиться на «отрицательных» истинах, она ищет новой опоры для его социальных чаяний. С вниманием относится он к выступлениям пролетариата, к первым раскатам новой революционной грозы, которую ему ужо не суждено было увидеть. В финале повести о гражданине Ральере он многозначительно возвещает о наступлении новых политических событий, решительно изменивших «тяжесть атмосферы» Парижа и Франции. «Равновесие, устроившееся от начала реакции после 1848, нарушилось окончательно. Явились новые силы и люди» (XX, кн. 2, 555).
В то же время, проявляя мужественную трезвость мысли, Герцен сознает сравнительную прочность старого порядка вещей в Европе, силу его основ. Буржуазный мир, по его убеждению, еще «внутри не кончен» («Письма к старому товарищу», XX, кн. 2, 577). Свои главные исторические надежды Герцен возлагает на Россию, обладающую, по его убеждению, неистраченным запасом творческих сил.
Погружаясь в русскую историю, писатель вырабатывает оригинальную концепцию ее развития («О развитии революционных: идей в России», 1859), которая именно в силу своей диалектичности оказывается проникнутой духом исторического оптимизма. Эта концепция находит свое художественное воплощение в книге «Былое и думы», над которой Герцен работает почти все годы своей эмиграции. По его собственному выражению, «Былое и думы» знаменовали собой «духовное возвращение па родину», завершившее его идейную эволюцию.

По богатству и многообразию содержания это произведение не укладывается в рамки известных нашей и мировой литературе традиционных жанровых форм.
Автобиографический рассказ Герцена органически вмещает в себя историю пробуждения русского национального и общественного самосознания. С надеждой следит Герцен за «зелеными всходами» русской истории.
В то же время эта книга — своеобразная летопись жизни Европы «перед революцией и после нее».
Это и бесстрашная исповедь человека, пережившего тяжелую семейную драму и все же нашедшего в себе силы остаться нравственно несломленным, с помощью сил разума одержать победу над силой темных инстинктов и влечений, продолжать борьбу.
Еще в юности Герцен пришел к мысли о высоком историческом значении личностей, которые могут выступать «развивателями» человечества, исполнять роль «фаросов», которые светят всегда и разгоняют тьму. Опираясь на эти представления, он сознательно строит свою биографию так, чтобы она могла служить той же цели.
Однажды Герцен сказал по поводу своего раннего рассказа «Первая встреча», что, прочитав его, хочется мечтать о будущем. Еще более правомерно отнести эти слова ко всему его творчеству, ибо пафос всех сочинений Герцена — в их обращенности к будущему, в воспитании «характера свободного человека», каким он должен выработаться, чтобы осуществились высокие идеалы социальной гармонии, воодушевлявшие всю деятельность этого замечательного русского мыслителя, писателя и гражданина.
И. Столярова