БЕЗ ЦВЕТОВ
Сыну Борису
1
Окончил я второклассную школу, получил свидетельство учителя грамоты. Жизнь впереди казалась привлекательной. От радости я готов был прыгать и смеяться до слез. В прощальный вечер собралась кучка веселых, улыбающихся второклассников, тоже получивших свидетельства деревенских учителей. Было нас двенадцать человек, двенадцать выкидышей, оторванных от сохи. И все мы радовались, что теперь мы — не мужики, не просто крестьянские ребята, а что-то получше, повыше, и жизнь у нас будто не похожа на мужицкую.
Уезжая в Кайдарово, Никита-брат дорогой спрашивал:
— На кого ты, Митя, вышел теперь?
Ехали ржаными полями. День солнечный. Небо голубое. Светлой радостью радуют черные пятна знакомых селений. Стучат кузнечики, тихим перезвоном поют жаворонки. Не хватает только маленького убаюкивающего колокольчика под дугой.
А чудак Никита спрашивает, на кого я вышел.
Сидит в подпотевшей рубахе, лениво дергает вожжами. Лицо простодушное, доброе. Смотрит сбоку на меня, разговаривает почтительно, как с господином из города.
Отчего я расхвастался?
Оттого ли, что кругом много воздуха, широкого полевого простора, или оттого, что получил свидетельство учителя грамоты?
Смеюсь над Никитой.
— Чудеса с тобой, брательник! Спрашиваешь, на кого я вышел. Известно — на учителя.
— А жалованья сколько положат?
Тут я совсем пренебрежительно сказал:
— Маленькое жалованье--десять рублей. Потом положат двадцать.
— Двадцать рублей в месяц?
— Разве много?
Никита причмокнул.
— Деньжонки! Куда будешь девать?
Да, двадцать рублей — большая кучка. И не только Никите, но и мне тогда, не имеющему двадцати копеек, кучка эта казалась огромной.
2
Вечером к отцу собрались родственники, ближние соседи. Всем хотелось поглядеть на приехавшего второклассника. Отец по случаю семейной радости угощал их чаем, кренделями, распластанной рыбой.
Родственницы своими поздравлениями до слез волновали старушку-мать.
— С сыночком вас, Макарьевна! С радостью! Здравствуйте, Митрий Петрович!
Меня усадили в передний угол, как самого важного, самого интересного человека среди потных улыбающихся мужиков.
А мне не сиделось.
Петухом выскакивал из-за стола, пресерьезным образом расхаживал по избе, заложив руки за спину. Это не крестьянская привычка — ходить по избе, заложив руки за спину, — и посмотрели тогда на меня, как на человека нездешнего, из другой земли, другой породы.
Всем ясно было: я — теперь не мужик, не пахарь, не косец, не молотильщик.
Кто же я?
Смотрели на меня отуманенными глазами и все, что я рассказывал, слушали охотнее, чем воскресную проповедь.
— А что, Митенька, на о. дьякона вы теперича можете выйти?
Я снисходительно улыбался.
— Конечно, могу, не сразу только. Хотя мне не нравится дьяконом быть — неинтересно.
Крестный лукаво подмигивал.
— Петь-то, чай, нюмеешь?
— Шагай в воскресенье, послушаешь, как «апостола» прочитаю...
Отец смотрел— и не верил: сон это или действительность?
Когда-то он примеривал ко мне сапожное ремесло, портновский аршин с утюгом, столярный верстак, но ни разу не думал об учительстве. И чумазое сапожничество, и пьяное кривоногое портновство, и столярные фуганки со стамесками казались возможными, допустимыми, а учительство нет. Учительство считалось привилегией немногих и, конечно, не для нашего брата.
Вдруг... я — учитель.
Господин учитель...
А со временем — дьякон. Настоящий, форменный дьякон!
— Миром господу помолимся.
Сверстники мои будут гнуться над десятиной, а я — прохаживаться с папиросой в зубах.
Вот она, наука, до чего доводит!
Хорошо!
Сердце матери переполнилось радостью. В глазах, вместе с чувством умиления, светилась материнская гордость. Я тоже терял голову под завистливыми взглядами мужиков и кружился весь вечер в молодом, непривычном тумане.
3
В сентябре провожали меня в Желобовку. Положили узелок с бельем, две пары шерстяных чулок, белый кле-ванчатый хлеб. Мать тихонько от семьи продала полсотни яиц, сунула в руку мне сорок копеек — последний дар любящего сердца.
Опять собрались родственники. Крестный, дядя Петр, принес бутылку водки, налил мне чайную чашку.
— Выпей, племянник. Приеду в гости к тебе, и меня угостишь.
Отец посоветовал:
— Выпей, Митя. Только там не зашибайся...
— Да уж, там не надо. Чужие люди —помилуй бог.
Наказы.
Предупреждения.
Счастливые обещания.
Отец раскошелился на свою бутылку.
Брат Никита затянул «Черного ворона». Крестный подделался тенорком, у кого-то нашелся басок — «Черный ворон» вышел трогательным. Расчувствовался отец, разволновался, послал еще за водкой.
Его удержали.
Перед отъездом он долго крестился в передний угол, просил бога утвердить меня на новой дороге.
— Ну, прощайся, сынок! Поклонись матери.
Старушка расплакалась. Достала с божницы кипарисовый крестик, купленный у проезжего грека с «Афон-го-ры>, трижды благословила меня.
— Не забывай, Митенька!
Мужики вокруг гудели трогательными голосами:
— He отрекайтесь, Митрий Петрович! Не отказывай-тесь от нашей бедности!
А пьяненький крестный наставительно грозил указательным пальцем.
— Слушай, племянник! Митя, слушай! Хоша ты и ученый человек, образованный, а роднтелев своих не забывай. Помни! За родителев тебя и бог не оставит. Давай руку-то, учитель!
Мать плакала.
Простодушный Никита, припадая ко мне, торопливо Бцептал:
— Ты, Митя, с трешинку пришли нам оттуда. Пра, ей-богу, Митя... С трешинку. Сам знаешь, какие мы жители. Бедность!
я Бывшие сверстники смотрели на меня, как на счастливого кайдаровского отщепенца, уходящего в легкую жизнь. \ — Куда это он собрался?
— В учители едет. Десять рублей в месяц.
— Вот так Митька!
— Он теперь Митька. Возьми его голыми руками. На [дьякона вышел.
Отец тронул буланого меринка, телега медленно пока-тилась по кайдаровской улице. День был ветреный. Над БКайдаровом ползли разорванные тучки. У околицы про-шально кланялось мельничное крыло, к Отцу было весело.
Разговаривал с лошадью, с птицами, летевшими мимо, [с голыми осенними полями.
Навстречу попадались мужики из соседних деревень, Опрашивали: р — Далеко ли, Петр Павлыч?
Отец придерживал лошадь, охотно вступал в разговоры. | — Сына везу в Желобовку. Учителем он у меня. I — Учителем? \ - Да.
— Родной, что ли, тебе?
— Родной. Двое их. Большак по крестьянству пошел, а этот экзаменты сдал в Озерках на учителя. Десять рублей в месяц, в — Так, так...
В Отец пьянел от настроения сильнее, чем от выпитой водки. Беспокойно двигался на телеге, пристально вглядывался в раскинутые пашни, следил по дороге и все отыскивал что-нибудь живое, двигающееся, умеющее говорить.
Я молчал.
Посматривал на дымчатый горизонт наступающей осени, на раскиданные по сторонам деревушки с селами, старался представить Желобовку, крошечный уголок, где ожидает меня незнакомое.
— Ты что, Митя, молчишь? Али думаешь о чем?
— Голову больно.
Я говорю неправду, отец верит.
— Знамо больно. Тридцать верст проехали, а дорога трясет. В тарантасе бы теперь — хорошо. Ложись, я поеду шагом.
4
Издали Желобовку не видать. Подъехали ближе — похожа на длинный заколоченный ящик. Булькает, переливается никому на свете не нужная жизнь. Вправо бьется на ветрах жиденькая роща, влево светят крошечные болотца под мелким кустарником. Дальше — пашни, черные прогоны, снятые посевы хлебов. Во все стороны наломаны дорожки, узкие тропы, точно ленты, развитые взад и вперед.
Около въезда широкий пустырь.
По нему вплотную насажены деревянные амбарушки, плетневые сарайчики. Весной и летом на пустыре бродят молодые телята, свиньи, недомогающие коровы, по целому дню хороводятся куры. По праздникам играют девки.
Тут стоит и школа грамоты.
Внутри — грязь, теснота, сплошное убожество. Стекла в окнах перебиты, рамы гнилые. Стены замазаны пылью, копотью, паутиной. В «классе» три парты, сколоченные из горбылей. Четвертая валяется на полу. В переднем углу высокий иконостас. Перед иконостасом на грязной тесьме бултыхается стаканчик для деревянного масла. В заднем углу, рядом с печью, — дощатая перегородка. Это — «квартира» учителя с одним окном на пустырь. Около окна — крошечный столик, длинная скамья, заменяющая мебель. Поодаль от стола книжный шкаф, несколько рваных учебников, две-три разбитых чернильницы, мышиный помет.
Отец доволен и этим.
Все, что попадается на глаза ему, рассматривает он очень внимательно, с видом человека, приехавшего купить новую избу. Некоторые вещи ощупывает. Прикинет на глаз, оценит, направится дальше. Потрогает рамы, Потрогает печь, поковыряет пальцем. Вымерил школьные стены, с гордостью передал мне:
— Восьми с половиной аршин, Митя. Мать бы теперь сюда, порадоваться. Ты что повесил голову?
5
Вечером заглянул сторож Онуша, лысый, словоохотливый старичок. Летом сидит у околицы он, «стучит» по деревне, с осени нанимается в училище. Разговаривает с увлечением и ни мало не беспокоится: слушают его или нет.
— Знаю, знаю Кайдарово, как же, бывал. И Чердаки знаю, и Бряндино. В Чердаках мы раз лошадь купили, в Кайдарове — избу. Можа, вам самоварчик согреть? Это ничего не значит. Тетка Дарья слова не скажет. Мы сейчас смаргафоним, посидите пока.
Притащил от тетки Дарьи маленький «вдовий» самоварчик, пригоршню — две углей, ломоть черного хлеба. Через полчаса угощал меня чаем.
— Кушайте, Митрий Петрович, не стесняйтесь. Кроватки у вас тоже не имеется? Ну, не беда. Денька два-три на полу поваляетесь, а там мы устроим «нару». Такая выйдет нара, просто, ай-да батюшки! Я давно вожусь с вашим братом, знаю. Не слыхали вы про Миколая Пав-лыча? Так, тощенький из себя и все, бывало, кашлял. Две зимы я нянчился с ним. Кому нужен на чужой стороне? А тут еще прихварывать начал, кружение в голове пошло. Ночью стонет. Сидит на кровати, охает. А то ходить начнет. Ходит-ходит и все чего-то бормочет. Иной раз страшно станет. Ночь, темно, а он бормочет. «Ты, — говорит,— Онуша, не бойся, я не сумасшедший». Мучился-мучился, к Рождеству свалился. Лежит день, лежит два, провалялся целую неделю. «В больницу бы тебе, — говорю,— Миколай Павлыч». Молчит. Повернется к стене — и шабаш. А тут холодища пошли, дрова все вышли. Что делать? Жалко! Пошел я тогда к старосте. Так и так, Терентий, умирает. «Кто умирает? Где?» — «Микола Павлыч не встает. В больницу свезти надо, а денег нет. Выручай, Терентий». Ну, отрядили общественную лошадь, подъехали, а учитель не едет. «Не поеду!» Мы с Терентием туда-сюда— шабаш! Уперся на своем. «Не поеду!» Сел я эдак вот около него, уговариваю. Поглядел он на меня, говорит;
«А ты, Онуша, жалеешь меня?» Грустно мне стало. «Зна-мо,—-говорю, — жалко, Миколай Павлыч, молоденький ты». — «Да, — говорит, — не старый. Спасибо тебе...»
Онуша примолк.
В окно тоскливо заглядывали осенние сумерки. За стеной поднимался ветер. В улице слышался плач ребятишек, рычали собаки. На соседнем амбарушке мрачно выкрикивал филин. На столе, вместо лампы, горела восковая свеча.
Я спросил, поднимая голову;
— Вылечился он?
Онуша вздохнул.
— Где уж там! Нутренности у него не годились, помер. Кушайте а вы, остынет...
6
Три раза Онуша ходил за старостой.
— Ну что?
— Нейдет, мошенник!
— Видел ты его?
— Разговаривал. «Не пойду,— говорит, — некогда».
Староста высокий, широкоплечий, лет сорока пяти.
Встретил меня шутливым смешком.
— Что, нужда скачет, нужда плачет?
— Як вам с просьбой, Павел Иваныч.
— Знаю, знаю. Заколотить ее надо к лешему, училищу вашу. Купить горбылей и заколотить. Вы думаете, польза от нее? Замучились! Дров давай, керосину давай, на сторожа давай, на поправку, а коснись бумагу написать— дураками слывем. Вы вот жалуетесь: печка худая, окошки худые, дров нет, парты не годятся — сто рублей надо. Начни собирать — получишь шиш. Пробовали, собирали. Двое кричат: надо! А двадцать человек — не надо!
Когда староста пошел запрягать лошадей, я тихонько спросил:
— Как же теперь, Павел Иваныч?
— Потерпи, там увидим.
— Далеко едете?
— Снопы возим.
В сенях старостиха сунула пару яиц.
— Возьми, возьми, не стесняйся. Сваришь там.
Онуша сколотил «нару».
Достал пару горбылей, четыре березовых чурбашка. Ошибся размером. «Нара» вышла не по росту. Все-таки Онуша не упал духом. В самые критические минуты изобретательность его не имела границ. Прежде всего выразительно выругался, крякнул, присел на полу около неудавшегося произведения, закурил (все немцы закуривают трубки, когда ошибаются.) Ш*— Плохо, Онуша! Щ — Ничего, не плохо, ложитесь, j? Я лег.
— Протяните ноги. Г Некуда, Онуша.
— Ах, некуда! А вы их вот таким манерцем, кверху, г Старик прилег на «иару» и показал наглядно, как нужно устраивать ноги «манерцем».
— Вот! Теперь папироску в зубы и лежи — поплевывай. | Видя разочарование мое, успокоил: к — Ладно пока, Митрий Петрович, не тужите. В поле и жук — мясо... Добьемся теску, а вам кроватку устрою.
7
Дул ветер. Шли дожди. Размокшая, придавленная сыростью школа доводила до отчаянья. Стоило посмотреть на осклизлый пустырь с почерневшими амбарушками, на хмурое осеннее небо, на мокрых галок, прыгающих с крыши на крышу, — радость сменялась печалью. Поедут мимо пьяные желобовцы с базара, вынырнут, словно перепуганные лешаки с взлохмаченными головами, — снова пустырь перед окнами, мокрые галки по крышам. |Г Онуша любопытствует:
— Что, невесело? Али письмо получил с родины? р Спасибо ему.
Примостится, бывало, заберется подальше в свое прошлое и вытаскивает оттуда по кусочку, растягивает по ниточке, вяжет, плетет, наматывает целый разговор. В— Делишки у нас не того, Митрий Петрович, простудиться можно. ш— Что же делать?
— Давай зашивать. Я начну орудовать с печки, а вы — с окошек. F -г- Сами? I — Больше некому.
Ласковое сердце Онуши всегда было полно беспокойством за мои неудобства. Сам он приспосабливался ко всякому случаю. Жалко было меня, мою неопытную молодость, и старик делал все, что зависело от его личных усилий. Однажды выдумал печку на «восьми кирпичах».
— Штуку хочу отчубучить, Митрий Петрович, вроде таганчика...
Штука не удалась.
К вечеру ремонт был готов.
Печка из белесой получилась серая, покрытая пятнами. Начали обновлять. Перекрестился Онуша, зажигая дрова, вздохнул.
— Господи, благослови! Дай бог не дымить. А у вас как, Митрий Петрович?..
Потрогал оклейку на окнах...
— Здорово! Выпить бы теперь по эдакой вот...
— Я не пью, Онуша.
— Совсем?
Расставил ноги Онуша, выпятил узкую стариковскую грудь.
— Оно, конечно, и в водке толку мало. Пробовал я, напивался. А ежели по-хорошему — ничего. Бывало, и с Миколаем Павлычем тоже...
— Он разве пил?
— Как сказать! Пить будто не пил всурьез, а от скуки потягивал.
Минут через двадцать выпиваем по-хорошему.
Старик рассказывает:
— Скучно. Я вот не такой человек, и то хочу чего-то. Хожу и хочу... Только у меня проходит скоро. Сном проходит. Лягу — и пройдет.
Говорю ласковым голосом:
— Онуша, принеси еще одну, мне хочется угостить тебя.
А когда старик приносит синенькую полубутылку в красной шапочке, я лежу на паре, прижавшись к стене. Вижу Николая Павлыча с чахоточной грудыо.
— Пьешь, товарищ? По-хорошему? Я тоже так делал.
Онуша трогает меня за ногу.
— Спишь?
— Я не буду, выпей один.
— Оно, конечно. Выпиваешь если, закусывай. А без закуски что ж? Без закуски нейдет. Нашему брату и то нейдет... Рыбы распластанной теперь с фунтхорошо.
— Оставь, Онуша, оставь! Брось, не надо. Оставь меня!
Онуша стоит сконфуженный.
8
В шести верстах живет сосед мой, Петенька Ховрин, кургановский учитель. Когда нечем поужинать ему, говорит себе:
— Взгляни на птиц небесных, не сеют, не жнут. Ищите и обрящете...
Долго не думает, идет к знакомым мужикам.
Смешит их анекдотами, шутками, прибаутками, с шутками втирается за стол. После ужина попыхивает махоркой, рассказывает «уморительное». -' Мужики хохочут.
И Петенька тоже хохочет.
Только уже дома, лежа на постели, укорительно говорит:
— Эх, жизнь, жизнь, чертова перечница!
Бывает, и Петеньке приходится уходить голодным от мужиков.
- — Петра Ваныч, ложечку щец с нами?
— Благодарю вас, не хочется.
— ЧеГо не хочется — с бараниной.
Право, не хочется.
Оказывается, что сегодня Петенька съел копченую воблу, зыпил горшок молока, к ужину приготовил суп. Это Он так вышел из дому, от скуки, от нечего делать... Спасибо!
Улыбается, хвастает, а мысленно бранит себя: -. — Врешь, врешь, стыдно сознаться!
Дома похлопывает себя по животу.
— Покушал? Ну и слава богу. Во сне увидишь баранину...
Мужикам Петенька нравится за разговорчивость. И мужики ему нравятся за гостеприимство. Пьяненькие называют его «сердешным», «Рассеей», обещают прибавить Жалованья.
— Петра Ваныч, друх, мы тебе прибавим. Пра, ей-богу, мы тебе прибавим. Любим мы больно тебя. Выпей! Картошки надо тебе? Говори!
Петенька боится показаться зазнаишкой, пьет водку, говорит мужикам о пользе учения заплетающимся языком.
— Верно, милай, верно. Мы люди темные, учи нас, учи! Кушай во славу божию. Наставляй.
А трезвые галдят на сходках:
— Не надо нам училищу!
— Не жалам!
Когда школа остается без дров, Петенька заглядывает в зеленый сундучок, где у него отложено «на газету», вынимает запрятанный полтинник, долго вертит на руке, опечаленный идет поить старосту.
— Ладно, видно, не до газеты...
9
Сидел он с иголкой в руках, штопал пальто, когда я пришел познакомиться. Засмеялся.
— Тепло загоняю. Учитесь. У вас тоже на теплых нитках? У меня бобриковое, когда-то новое было.
— Не скучаете?
— Вывертывается реденько.
— А книги где достаете?
— Как же, почитываю, не отстаю...
За чаем Петенька переменил шутливый тон.
— Устал я. Удивляюсь, откуда столько терпенья у меня. Приезжаю осенью сюда, говорю знакомым, что живу здесь последнюю зиму. Проходит зима, наступает осень — опять тащусь В Кургановку. По-прежнему жду весну, даю обещанье бежать и все-таки сижу четвертую зиму, да в Улусах просидел две. Затянет, засосет тебя какое-то без-различье, и сидишь. Я приехал сюда с благим желанием «сеять разумное»... Но учу не я, а кургановская улица. Я только показываю буквы, набиваю ребятишек шелухой, а улица учит. Школа? Может быть, настоящая школа будет в Кургановке лет через пятьдесят, а пока балаган...
Петенька помолчал.
— Обидно, когда нас, деревенских учителей, полуголодных, оторванных от книг, людей, судят за то, что мы живем неинтеллигентно. Правда! Но кто виноват? Разве я могу жить интеллигентно? Мне хочется отдохнуть в чистой комнате, за чтением книги, но у меня нет ни комнаты, ни книги... Вместо книги приходится обжигать себя водкой и валяться в грязном белье, на грязной постели. Какой я учитель? Разве я учитель?
Вечером побрел в Желобовку.
В тишине полевого безлюдья курился дымок. Вспомнилась плачущая мать с кипарисовым крестиком в руке, реселая компания родных, поющая «Черного ворона». Вспомнились сверстники, провожающие меня в счастливую жизнь.
«Грустно.
Своротил на межник и просидел на нем больше часу, уронив встревоженную голову...
<<<---