Cтарый 4емодан
ЧЕЛОВЕК ЧУЖИХ ЗЕМЕЛЬ
V
«Объединенным русско-японским отрядом, при поддержке бронепоезда № 14-69, партизанские шайки Вершинина рассеяны.
С нашей стороны убитых 42, раненых 115. Боевая выдержка союзников выше всяких похвал. Преследование противника в сопках продолжается.
Начбронепоезда М 14-69 капитал Незеласов,
№ 8701-7-10*.
VI
И вот.
Шестой день тело ощущало жаркий камень, изнывающие в духоте деревья, хрустящие спелые травы и вялый ветер.
И тело у них было как граниты сопок, как деревья, как травы; катилось горячее, сухое, по узко вытоптанным горным тропам.
От ружей, давивших плечи, туго болели поясницы.
Ноги ныли, словно опущенные в студеную воду, а в голове, как в мертвом тростнике,— пустота, бессочье.
Шестой день партизаны уходили в сопки.
Казачьи разъезды изредка нападали на дозоры. Слышались тогда выстрелы, похожие на треск лопающихся бобовых стручьев.
А позади — по линии железной дороги — и глубже: в полях и лесах — атамановцы, чехи, японцы и еще люди незнаемых земель жгли мужицкие деревни и топтали пашни.
Шестой день с короткими отдыхами, похожими на молитву, две сотни партизан, прикрывая уходящие вперед обозы с семействами и утварью, устало шли черными тропами. Им надоел путь, и они, часто сворачивая с троп, среди камня, ломая кустарник, шли напрямик к сопкам, напоминавшим огромные муравьиные гнезда.
VII
Китаец Син Бин-у, прижимаясь к скале, пропускал мимо себя отряд и каждому мужику со злостью говорил:
— Японса била надо... у-у-ух, как била!
И, широко разводя руками, показывал, как надо бить японца.
14
Вершинин остановился и сказал Ваське Окороку:
— Японец для нас хуже барсу Барс-от, допрежь чем манзу2 жрать, лопатину3 с него сдерет. Дескать, пусть проветрится, а японец-то разбираться не будет — вместе с усями4 слопает.
Китаец обрадовался разговору о себе и пошел с ними рядом.
Никита Вершинин, председатель партизанского революционного штаба, шел с казначеем Васькой Окороком йЬзади отряда. Широкие — с мучной куль — синие плисовые шаровары плотно обтягивали большие, как конское копыто, колени, а лицо его, в пятнах морского обветрив, хмурилось.
Васька Окорок, устало и мечтательно глядя Вершинину в бороду, протянул, словно говоря об отдыхе:
— В Расеи-то, Никита Егорыч, беспременно вавилонскую башню строить будут. И разгонют нас, как ястреб цыплят, беспременно! Чтоб друг друга не узнавали. Я тебе это скажу: Никита Егорыч, самогонки хошь? А ты, талабала, по-японски мне выкусишь! А Син Бин-у-то, разъязви его в нос, на русском языке запоет. А?
Работал раньше Васька на приисках и говорит всегда так, будто самородок нашел и не верит ни себе, ни другим. Голова у него рыжая, кудрявая, лениво мотает он ею. Она словно плавится в теплом усталом ветре, дующем с моря, в жарких, наполненных тоской запахах земли и деревьев.
Вершинин перебросил винтовку на правое плечо и ответил:
— Охота тебе, Васька. И так мало рази страдали?
Окорок вдруг торопливо, пересиливая усталость, захохотал :
— Не нравится!
— Свое добро рушишь. Пашню там, хлеба, дома. А это дарма не пройдет. За это непременно пострадать придется.
— Японца, Никита Егорыч, тронуть здорово надо. Набил им брюхо землей — ив море.
— Японец — народ маленький, а с маленького спрос какой? Дешевый народ. Так, вроде папироски - будто
1 Тигр.
2 Китаец (обл.).
3 Одежда.
4 Род китайской обуви.
15
и курево, и дым идет, а так — баловство. Трубка, скажем, дело другое.
В леса и сопки, клокоча, с тихими усталыми храпами вливались в русла троп ручьи людей, скота, телег и железа. Наверху, в скалах, сумрачно темнели кедры. Сердца, как надломленные сучья, сушила жара, а ноги не могли найти места, словно на пожаре.
Опять позади раздались выстрелы.
Несколько партизан отстали от отряда и приготовились отстреливаться.
Окорок разливчато улыбнулся:
— Нонче в обоз ездил. Потеха-а!..
— Ну?
— Петух орет. Птицу, лешаки, в сопки везут. Я им баю — жрите, а то все равно бросите.
— Нельзя. Без животины человеку никак нельзя. Всю тяжесть он потеряет без животины. С души-то. тяжесть...
Син Бин-у сказал громко:
— Казаки цхау-жа! Нипонса куна, мадама бери мала-мала. Нехао! Казаки нехао!1 Кырасна руска...
Он, скосив губы, швыркнул слюной сквозь зубы, и лицо его, цвета песка золотых россыпей, с узенькими, как семечки дыни, разрезами глаз, радостно заулыбалось...
— Шанго!.. 2
Син Бин-у в знак одобрения поднял кверху большой палец руки.
Но не слыша, как всегда, хохота партизан, китаец уныло сказал:
— Пылыоха-о3.
И тоскливо оглянулся.
Партизаны, как стадо кабанов от лесного пожара, кинув логовище, в смятенье и злобе рвались в горы.
А родная земля сладостно прижимала своих сынов — идти было тяжело. В обозах лошади оглядывались назад и тонко, с плачем, ржали. Молчаливо бежали собаки, отучившиеся лаять. От колес телег отлетала последняя пыль и последний деготь родных мест.
Направо в падях темнел дуб, белел ясень.
Налево — от него никак не могли уйти — спокойное, темно-зеленое, пахнущее песками и водорослями море.
1 Казаки плохи! Японец — подлец, женщин берет... Нехорошо! Казаки плохи!
2 Хорошо!
3 Плохо.
16
Лес был как море, и море — как лес, только лес чуть темнее, почти синий.
Партизаны упорно глядели на запад, а на западе отсвечивали золотом розоватые граниты сопок, и мужики через просветы деревьев плыли глазами туда, а потом вздыхали, и от этих вздохов лошади обозов поводили ушами и передергивались телом, точно чуя волка.
А китайцу Син Бин-у казалось, что мужики за розовыми гранитами на западе желают увидеть иное, ожидаемое.
Китайцу хотелось петь.
Никита Вершинин был рыбак больших поколений.
Тосковал он без моря, и жизнь для него была вода, а пять пальцев — мелкие ячейки сети: все что-нибудь да и попадет.
Баба попалась жирная и мягкая, как налим. Детей она принесла пятерых — из года в год, пять осеней, когда шла сельдь, и не потому ли ребятишки росли светловолосые среброчешуйники.
В рыбалках ему везло, на весь округ шел послух про его «вершининское» счастье, и, когда волость решила идти на японцев и атамановцев, председателем ревштаба выбрали Никиту Егорыча.
От волости уцелели телеги, увозящие в сопки ребятишек и баб. Жизнь нужно было тесать, как избы,— неизвестно, удастся ли,— заново, как тесали прадеды, приехавшие сюда из пермских земель на дикую землю.
Многое было непонятно — и жена, как в молодости, желала иметь ребенка.
Думать было тяжело, хотелось повернуть назад и стрелять в японцев, атамановцев, в это сытое море, присылающее со своих островов людей, умеющих только убивать.
У пришиби 1 яра бомы2 прервали дорогу, и к утесу был приделан висячий, балконом, плетеный мост. Матера 3 рвалась на бом, а ниже в камнях билась, как в па' дучей, белая пена стрежи 4 потока.
Перейдя подвесной мост, Вершинин спросил:
— Привал, что ли?
Мужики остановились, закурили.
1 Подножие яра — крутой скалистый берег.
2 Камни, преграждающие течение потока.
3 Главная сила струи потока.
4 Сильнейшие струи матеры.
17
Привала решили не делать. Пройти Давью деревню, а там — в сопки, и ночью можно отдыхать в сопках.
У поскотины1 Давьей деревни босоногий мужик, с головой, перевязанной тряпицей, подогнал игренюю лошадь и сказал:
— Битва у нас тут была, Никита Егорыч.
— С кем битва-то1?
— В поселке. Японец с нашими дрался. Дивно народу положено. Японец-то ушел — отбили, а чаем, придет завтра. Ну вот, мы барахлишко-то свое складываем да в сопки с вами думаем.
— Кто наши-то?
— Не знаю, парень. Не вашей волости, должно. Христьяне тоже. Пулеметы у них, хорошие пулеметы. Так и строчат. Из сопок тоже.
— Увидимся)
На широкой поселковой улице валялись телеги, трупы людей и скота.
Японец, проткнутый штыком в горло, лежал на русском. У русского вытек на щеку длинный синий глаз. На гимнастерке, залитой кровью, ползали мухи.
Четыре японца лежали у заплота ниц лицом, точно стыдясь. Затылки у них были раздроблены. Куски кожи с жесткими черными волосами прилипли на спины опрятных мундирчиков, и желтые гетры были тщательно начищены, точно японцы собирались гулять по владивостокским улицам.
— Зарыть бы их,— сказал Окорок,— срамота.
Жители складывали пожитки в телеги. Мальчишки
выгоняли скот. Лица у всех были такие же, как и всегда,— спокойно-деловитые.
Только от двора ко двору среди трупов кольцами кружилась сошедшая с ума беленькая собачонка.
Подошел к партизанам старик с лицом, похожим на вытершуюся серую овчину. Где выпали клоки шерсти, там краснела кожа щек и лба.
— Воюете? — спросил он плаксивым голосом у Вершинина.
— Приходится, дедушка.
— И то смотрю — тошнота с народом. Николды такой никудышной войны не было. Се царь скликал, а теперь — на, чемер тебя дери, сами промеж себя дерутся.
— Все равно что ехали-ехали, дедушка, а телега-то —
1 Ограда вокруг деревни, где пасетея скот.
18
трах! Оказывается, сгнила давно, нову приходится делать.
— А?
Старик наклонил голову к земле и, словно прислушиваясь к шуму под ногами, повторил:
— Не пойму я... А?
— Телега, мол, изломалась!
Старик, будто стряхивая с рук воду, отошел, бормоча:— Ну, ну... какие нонче телеги. Антихрист родился, хороших телег не жди.
Вершинин потер ноющую поясницу и оглянулся.
Собачонка не переставала визжать.
Один партизан снял карабин и выстрелил. Собачонка свернулась клубком, потом вытянулась всем телом, точно просыпаясь и потягиваясь. Издохла.
Старик беспокойно поцарапался:
— Ишь, и собака с тоски сдохла, Никита Егорыч. А человек терпит.
— Терпит?
— Терпит, Егорыч. Брандепояс-то в сопки пойдет, бают. Изничтожит все и опять-таки пожгет.
— Народу не говори зря. Надо в горы рельсы.
Старик злобно сплюнул:
— Без рельсы пойдет. Раз они с японцами связались. Японец да американка все может. Погибель наша явилась, Егорыч. Прямо погибель. Народ-то, как урожай под дождем, гниет... А капитан-то этот с брандепояса из царских родов будет?..
— Будет тебе зря-то...
— Зол уж, и росту, бают, выше сажени, а борода...
VIII
Мужик с перевязанной головой бешено выгнал обратно из переуЛка свою игренюю лошадь.
Тело его влипало в плоскую лошадиную спину, лицо танцевало, тряслись кулаки, и радостно орала глотка:
— Мериканца пымали, братцы-ы!..
Окорок закричал:
— Ого-го-го!..
Трое мужиков с винтовками показались в переулке.
Посреди них шел, слегка прихрамывая, одетый в летнюю фланелевую форму американский солдат.
Лицо у него было бритое, молодое. Испуганно дрожали его открытые зубы, и на правой щеке, у скулы, прыгал мускул.
16
Длинноногий седой мужик, сопровождавший американца, спросил:
— Кто у вас старшой?
— По какому делу-? — отозвался Вершинин.
— Он старшой-то, он! — закричал Окорок.— Никита Егорыч Вершинин! А ты рассказывай, как пымали-то?
Мужик сплюнул и, похлопывая американского солдата по плечу так, точно тот сам явился, со стариковской охотливостью стал рассказывать: • .,,
— Привел его к тебе, Никита Егорыч. Вознесенской мы волости. Отряд-от наш за японцем пошел далеко-о!
— А деревень-то каких?
— Селом мы воюем. Пенино-село, слышал, может?
— Пожгли его, бают?
— Сволочь народ! Как есть все село, паря-батюшка, попалили, вот и ушли мы в сопки!
Партизаны собрались вокруг, заговорили:
— Одну муку принимаем! Понятно!
Седой мужик продолжал:
— Ехали они двое, мериканцев-то! На трашпанке в жестянках молоко везли! Дурной народ: воевать приехали, а молоко жрут с щиколадом. Одного-то мы сняли, а этот руки задрал. Ну и повели. Хотели старосте отдать, а тут ишь — целая компания!
Американец стоял, выпрямившись по-солдатски, и, как с судьи, не спускал глаз с Вершинина.
Мужики сгрудились.
На американца запахло табаком и крепким мужицким хлебом.
От плотно сбившихся тел шла мутившая голову теплота и поднималась с ног до головы сухая, знобящая злость.
Мужики загалдели:
— Чего-то!
— Пристрелить его, стерву!
— Крой его!
— Кончать!..
— И никаких!
Американский солдат слегка сгорбился и боязливо втянул голову в плечи, и от этого движения еще сильнее захлестнула тело злоба.
— Жгут, сволочи!
— Распоряжаются!
— Будто у себя!
— Ишь, забрались!
20
— Просили их! - Кто-то пронзительно завизжал:
— Бе-ей!..
В это время Пентефлий Знобов, работавший раньше на владивостокских доках, залез на телегу и, точно указывая на потерянное, закричал:
— Обо-ждь!.. И добавил:
йо — Товарищи!
Партизаны посмотрели на его лохматые, как лисий хвост, усы, на расстегнувшуюся прореху штанов, через которую виднелось темное тело, и замолчали.
— Убить завсегда можно! Очень просто. Дешевое дело — убить. Вон их сколь на улице-то наваляли. А по-моему, товарищи, распропагандировать его и пустить. Пущай болыпевицкую правду понюхают. Во-о как я полагаю!..
Вдруг мужики густо, как пшено из мешка, высыпали хохот:
— Хо-хо-хо!..
— Хе-кче!..
— Хо-о!..
— Прореху-то застегни, черт!
— Валяй, Пентя, запузыривай!..
— Втемяшь ему!
— Чать, тоже человек...
— На камне и то выдолбить можно. 1 — Лупи!..
Крепкотелая Авдотья Стещенкова, подобрав палевые юбки, наклонилась и толкнула американца плечом.
— Ты вникай, дурень, тебе же добра хочут. Американский солдат оглядывал волосатые красно-
бронзовые лица мужиков, расстегнутую прореху штанов Знобова, слушал непонятный говор и вежливо мял в улыбке бритое лицо.
Мужики возбужденно ходили вокруг него, передвигая его в толпе, как лист по воде, громко, как глухому, кричали.
Американец, часто мигая, точно от дыма, глазами, поднимая кверху голову, улыбался и ничего не понимал. Окорок закричал американцу во весь голос:
— Ты им там разъясни! Подробно! Нехорошо, мол!
— Зачем нам мешать!
— Против своего брата заставляют идти! Вершинин степенно сказал:
21
— Люди вы хорошие, должны понять. Такие же крестьяне, как и мы, скажем, пашете и все такое. Японец, он што, рис жрет, для него по-другому говорить надо!
Знобов тяжело затоптался перед американцем и, приглаживая усы, сказал:
— Мы разбоем не занимаемся, мы порядок наводим. У вас поди этого не знают за морем-то, далеко, да и опять и душа-то у тебя чужой земли...
Голоса повышались, густели.
Американец беспомощно оглянулся и проговорил :
— I don't understand
Мужики враз смолкли.
Васька Окорок сказал:
— Не вникат. По-русски-то не знат, бедность!
Мужики отошли от американца.
Вершинин почувствовал смущенье.
— Отправить его в обоз, что тут с ним чертомелить-ся,— сказал он Знобову.
Знобов не соглашался, упорно твердя:
— Он поймет!.. Тут только надо!.. Он. поймет!..
Знобов думал.
Американец, все припадая на ногу, слегка покачиваясь, стоял. Чуть заметно, как ветерок стога сена, ворошила его лицо тоска.
Син Бин-у лег на землю подле американца, закрыв ладонью глаза, тянул пронзительную китайскую песню.
— Мука мученическая,— сказал тоскливо Вершинин.
Васька Окорок нехотя предложил:
— .Рази книжку каку?
Найденные книжки были все русские.
— Только на раскурку и годны,— сказал Знобов,— кабы с картинками.
Авдотья пошла вперед, к возам, стоявшим у поскотины, долго рылась в сундуках, наконец принесла истрепанный, с оборванными углами, учебник закона божия для сельских школ.
— Може, по закону? — спросила она.
Знобов открыл книжку и сказал недоумевающе:
— Картинки-то божественны! Нам его не перекрещивать. Не попы.
— А ты попробуй,— предложил Васька.
— Как его. Не поймет, поди!
— Может, поймет. Валяй!
1 Я не понимаю (англ.).
19
Знобов подозвал американца:
— Эй, товарищ, иди-ка сюда.
Американец подошел.
Мужики опять собрались, опять задышали хлебом, табаком.
— Ленин,— сказал твердо и громко Знобов и как-то нечаянно, словно оступясь, улыбнулся.
Американец вздрогнул всем телом, блеснул глазами и радостно ответил:
— There's a chap!1
Знобов стукнул себя кулаком в грудь и, похлопывая ладонью мужиков по плечам- и спинам, прокричал:
— Советская республика!
Американец протянул руки к мужикам, щеки у него запрыгали, и он возбужденно закричал:
— What is pretty Indeed!2
Мужики радостно захохотали:
— Понимает, стерва.
— Вот сволочь, а!
— А Пентя-то, Пентя-то по-американски кроет!
— Ты ихних-то буржуев по матушке, Пентя!
Знобов торопливо раскинул учебник закона божия и,
тыча пальцами в картинку, где Авраам приносил в жертву Исаака» а вверху на облаках висел бог, стал разъяснять:
— Этот, с ножом-то,— буржуй. Ишь, брюхо-то выпустил, часы с цепочкой только. А здесь, на бревнах-то, пролетариат лежит, понял! Про-ле-та-ри-ат.
Американец указал себе рукой на грудь и, протяжно п радостно заикаясь, гордо проговорил:
— Про-ле-та-ри-ат! We!3
Мужики обнимали американца, щупали его одежду и изо всей силы жали его руки, плечи.
Васька Окорок схватил его за голову и, заглядывая в глаза, восторженно орал:
— Парень, ты скажи та-ам. За морями-то...
— Будет тебе, ветрень,— говорил любовно Вершинин.
Знобов продолжал:
— Лежит он — пролетариат, на бревнах, а буржуй его режет. А на облаках-то японец, американка, англичанка,— вся эта сволочь империализма самая сидит.
1 Вот это парень!
2 Вот что действительно прекрасно!
3 Мы.
23
Американец сорвал с головы фуражку и завопил:
— Империализм! Away!..1
Знобов с ожесточением швырнул фуражку оземь.
— Империализм с буржуями — к чертям!
Син Бин-у подскочил к американцу и, подтягивая спадающие штаны, торопливо проговорил:
— Русики ресыпубылика-а. Китайси ресыпубылика-а. Мерикансы ресыпубылика-а — пухао. Нипонсы, пухао, нада, нада ресыпубылика-а. Крыа-а-сна ресыпубылика нада, нада...
И, оглядевшись кругом, встал на цыпочки и, медленно подымая большой палец кверху, проговорил:
—- Шанго.
Вершинин приказал:
— Накормить его надо. А потом вывести на дорогу и пустить.
Старик конвоир спросил:
— Глаза-то завязать, как поведем? Не приведет сюда?
Мужики решили:
— Не надо. Не выдаст.
IX
Партизаны с хохотом, свистом вскинули ружья на плечи.
Окорок закрутил курчавой рыжей головой, вдруг тонким, как паутина, голоском затянул:
Я рассею грусть-тоску по велевому лужку,
Уродись, моя тоска, мелкой травкой-муравой.
Ты не сохии, ты не блекни, цветами расцвети...
И какой-то быстрый и веселый голос ударил вслед за Васькой:
Я рассеявши пошел, во зеленый сад вошел —'
Много в саду вишенья, винограду, грушенья.
И тут сотня хриплых, порывистых, похожих на морской ветер мужицких голосов подняла и понесла в тропы, в лес, в горы:
Я рассеявши пошел, Во зеленый сад вошел.
— Э-э-эх...
— Сью-ю-ю...
— Долой!..
24
Партизаны, как на свадьбе, шли с ревом, гиканьем, свистом в сопки.
Шестой день увядал.
Томительно и радостно пахли вечерние деревья.
