8 ИЮЛЯ
В номере много писательского материала. Напечатан первый очерк Бориса Лапина и Захара Хацревина из серии «Письма с фронта».
Лапина и Хацревйна я хорошо знал еще по Халхии-Голу; они работали с нами во фронтовой газете «Героическая красноармейская». Там я имел возможность присмотреться к ним.
Борис Лапин внешне выглядел хрупким, ничего воинственного и даже спортивного не было в его наружности. Типичный кабинетный работник. Очки с толстыми стеклами; когда их снимал, он беспомощно моргал невидящими глазами. Сутулая спина, опущенные плечи —- вероятно, от неумеренного чтения. Он всегда читал. Вряд ли он
замечал, что он ел, потому что перед тарелкой всегда стояла книга. Между тем многие здоровяки могли позавидовать его неутомимости в трудных скитаниях и его бесстрашию на фронте.
В наружности Захара Хацревина тоже кое-что находилось в разительном противоречии с его истинной сутью. Его элегантность, «светскость» могли внушить представление о нем как о человеке, выросшем в тепличных условиях. Но на самом деле он был работник редкого трудолюбия: литератор, востоковед, блестящий военный журналист. Точно так же могла ввести в заблуждение мужественная внешность этого рослого человека. Его жизнерадостный смех, энергичность, постоянная готовность включиться в трудную, даже опасную экспедицию вроде бы свидетельствовали о его несокрушимом здоровье. Но, как потом мне стало известно, это было не так.
На Халхин-Голе я узнал их одаренность, безотказность, их мужество и хладнокровие под огнем.
Готовили мы специальный номер «Героической красноармейской» ко дню генерального наступления советско-монгольских войск. Лапину и Хацревину было поручено написать очерк о русском штыке. Они отправились на передовую и в батальон пришли под самый вечер. Командир сказал им: «Да, есть у нас мастера штыкового боя, сейчас я их вызову». Но Лапин ответил: «Зачем же, зачем, мы сами туда пойдем». И поползли. Добрались до взводной ячейки и там провели ветреную, тревожную, предбоевую ночь...
Был и такой случай — уже во время нашего наступления. Вместе с Павлом Трояновским Лапин и Хацревин отправились за реку Халхин-Гол, чтобы написать о героях штурма сопки Песчаная. Они совершили тот же путь, что и прежде, и явились в батальон. Комбат говорит им, что героев много, скоро должен вернуться инструктор политотдела, он все знает подробно расскажет. И снова они заявили: «Почему же? Мы сами пойдём».
Трояновского я еще ранее предупредил: «Смотрите за ними внимательно, не пускайте куда не надо»..Он их и не пускал. Но они не послушали его. Трояновский пригрозил, что пожалуется редактору: «Редактор приказал не пускать вас туда...»
Улыбнувшись, писатели сказали, что такого приказа не могло быть. И ушли. Вместе с Трояновским. Вернулись. Написали хорошо.
Весь их душевный строй, весь склад их характера и их внутреннее содержание говорили о том, что нельзя, например, вызывать солдата для беседы с журналистом, чтобы спасти жизнь журналиста.
Как-то между делом я заговорил об этом с Лапиным и Хацревиным. Они ответили мне — не дословно, но смысл такой: надо делать газету чистыми и честными руками. Чтобы звать человека на подвиг, надо делить с ним опасности и трудности фронтовой жизни. И они, когда требовало дело, шли навстречу опасностям и невзгодам войны. Что ж, точка зрения у нас была одинаковая!
В начале Отечественной войны Лапин и Хацревин сразу же выехали на юго-западное направление, и в газете стали появляться день за днем их «Письма с фронта». Достаточно было прочитать даже первые их очерки, чтобы увидеть, что писатели и на большой войне, как и на Холхин-Голе, остались верными своим журналистским принципам: в походе и в бою — с бойцами, рядом с ними.
Ответственный секретарь редакции Александр Карпов однажды сказал мне, что наш кадровик, человек деловитый, но прямолинейный, сокрушается по поводу того, что Лапин и Хацревин пишут вместе один очерк, а занимают две штатные единицы.
— Что же ты ему ответил? — спросил я Карпова.
— А я ему сказал, что здесь нужна не арифметика, а алгебра. Для Лапина и Хацревина не жалко и четырех штатных единиц.
Да, лучшего ответа, пожалуй, и не придумаешь!
Действительно, я вспоминаю, что каждый их очерк вызывал в редакции истинную радость. Фронтовая спешка не мешала им оставаться настоящими художниками. Известно, что в то горячее время писать приходилось быстро, «на ходу» и на очерках могли быть следы и штампа, и схематизма, и декларативности. Но очерки Лапина и Хацревина всегда отличались глубиной размышлений, точными характеристиками, сочным языком, искрились солдатской мудростью. Вот и в их первом очерке, опубликованном в сегодняшней газете, есть такая сценка:
«Летчики шагают по полю, говорят громкими голосами, словно рядом еще гремят моторы.
- Я следил за тобой, ты точно работал. Как только командир сбросил бомбы, я тоже.
— С какой высоты?
— Низко, знаешь, кажется, что видел глаза гитлеровцев.
— Ну и какого они цвета?
— Сволочного».
Или такие строки из других «Писем»:
«Зарылись по уши в землю гады,— сказал он хриплым от напряжения голосом,— но мы их откопаем...»
Еще одна сценка:
«Раненый красноармеец, с трудом припадая на простреленную правую ногу, появляется из мокрой глины и мрака. Его подхватывают санитары. Тут же, прикрывшись плащ-палаткой, они накладывают повязку. Его лица не видно. Лежа на подстилке, он старается без умолку говорить, преодолевая боль.
— Ничего, ничего, починю ногу и вернусь. Будем бить зверя. Все в порядке, ребята...»
Да, не раз Борис Лапин и Захар Хацревин за свою короткую фронтовую жизнь одарят нас своими выразительными и эмоциональными очерками, которые я назвал бы «путевыми очерками», и не только по содержанию, но и потому, что писатели действительно все время были в пути — из дивизии в дивизию, из полка в полк, из роты в роту, где, так сказать, в огне и пороховом дыму добывали материал о бое и о людях в бою.
Выступили в этом номере также Петр Павленко, Ванда Василевская, Борис Галин. Особенно хотелось бы отметить статью Павленко «Изверги и людоеды». Впервые мы заговорили о плене. Вопрос в те дни непростой, сложный, жгучий. Не раз нам придется возвращаться к нему. А ныне Петр Андреевич, встретившись с раненым младшим сержантом Тищенко и узнав, что он вырвался из фашистского плена, записал его безыскусственный рассказ о том, как гитлеровцы измываются над пленными и ранеными советскими воинами, мучают, убивают их. Впервые в газете прозвучали слова, которые многократно повторялись: «Лучше смерть, чем плен...»
9ИЮЛЯ
В сообщениях Совинформбюро появились еще более тревожные направления — островское, полоцкое, лепельское, слуцко-бобруйское, могилев-подольское, борисовское...
Ко многому можно привыкнуть, но с такими сообщениями смириться было трудно.
Этот номер у нас особенный. Впервые выступает Алексей Толстой.
Накануне я позвонил Алексею Николаевичу на дачу, в подмосковную Барвиху. Он сразу же взял трубку, словно дежурил у аппарата. Я назвал себя и спросил, не сможет ли он приехать к нам в редакцию.
— Сейчас приеду.
Часа через полтора открылась дверь — ив мой кабинет вошел Толстой вместе с женой Людмилой Ильиничной. Большой, грузный, в светлом просторном костюме, в широкополой мягкой шляпе, с тяжелой палкой в руках. Едва переступив порог, сказал своим высоким баритоном:
— Я полностью в вашем распоряжении...
Нетрудно понять, как мы были рады согласию выдающегося советского писателя сотрудничать в «Красной звезде». Я усадил Алексея Николаевича и Людмилу Ильиничну в кресла, заказал для них чай с печеньем. Прежде чем начать деловой разговор, признался:
.— А знаете, Алексей Николаевич, я человек не из трусливых, но звонить вам боялся.
Толстой с недоумением посмотрел на меня. Я напомнил ему случай двухлетней давности. Мы готовили тогда номер газеты, посвященный 21-й годовщине Красной Армии, и нам очень хотелось, чтобы в этом номере выступили большие писатели. Откликнулся секретарь. Я объяснил, зачем нам понадобился Алексей Николаевич, и попросил пригласить его к телефону. Через несколько минут последовал ответ секретаря:
— Алексей Николаевич занят. Он не сможет написать для вашей газеты.
Не скажу, чтобы это меня обидело, но какая-то заноза засела в душе. По тогдашней своей наивности, что ли, я не мог понять, что ничего шокирующего в таком ответе нет.
Выслушав теперь мое напоминание об этом, Толстой, как мне показалось, несколько смутился. Даже стал вроде бы оправдываться:
— Как раз в то время я работал над «Хождением по мукам». Людмила Ильинична «отрешила» меня ото всех других дел...
Алексей Николаевич попросил познакомить его с обстановкой на фронте.
— Вот в газете написано: идут ожесточенные бои на бобруйском, тернопольском, полоцком, борисовском направлениях. А все-таки где именно — по ту или по эту сторону названных городов?
Конечно, мы в редакции знали несколько больше, чем сообщалось в сводках Совинформбюро. Я подвел Толстого к большой карте, висевшей в моем кабинете. На ней красными флажками была отмечена более точная линия фронта. По последним данным Генштаба, Бобруйск и Тернополь находились уже в руках противника, а за Полоцк и Борисов еще шли бои.
Постояв перед картой, Толстой снова уселся в кресло. Помолчал. Потом заметил раздум и во:
— Понимаю... Дела трудные... На войне нередко о сданных городах сообщают с опозданием, а об отбитых у противника — с опережением...
Алексей Николаевич подчеркнул, что он хорошо это знает: в первую мировую войну был военным корреспондентом и помнит, как кайзеровские военачальники всегда спешили объявить о захвате чужих городов еще до того, как овладевали ими. Наверное, и гитлеровские генералы, стараясь выслужиться перед своим фюрером, спешат и будут спешить с победными реляциями.
— А нам торопиться не надо с объявлениями о сдаче наших городов,-— сурово заметил писатель.— Не мы начали эту войну...
Вспоминая тот разговор сейчас, сорок с лишним лет спустя, я невольно думаю о Брестской эпопее. В сводке Главного командования Красной Армии, опубликованной 24 июня, сообщалось, что «после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять Коль^ но, Ломжу и Брест». А ведь Брестская крепость еще долго держалась после того. Почти месяц! ч • г
...Видно, еще по пути в редакцию Толстой обдумал, о чем следует написать в «Красную звезду», с каким словом обратиться к фронтовикам. Сразу предложил нам статью — «Армия героев». Начиналась она так: «Дорогие и любимые товарищи, воины Красной Армии!..»
С этого дня и началась многолетняя дружба «Красной звезды» с Толстым, о которой Николай Тихонов в одном своем письме из блокадного Ленинграда писал мне: «Если Алексей Николаевич в Москве, приветствуйте его сердечно от меня. Его сотрудничество в «Красной звезде» очень естественное, правильное, нужное».
Толстой часто приходил к нам в редакцию. И не только по приглашению, а и просто так, на правах, постоянного сотрудника газеты. Писал он для нас безотказно, каждую просьбу «Красной звезды» воспринимал как боевой приказ...
В том же номере, за 9 июля, было И другое примечательное выступление — стихи Михаила Голодного «Два Железняка». А предшествовало этому такое событие.,
В субботу, 5 июля, поздно вечером пришло краткое сообщение: «Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло. Снаряд вражеской зенитки попал в бейзиновый бак его самолета. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензоцистерн противника. Десятки германских машин и цистерн взорвались вместе с самолетом героя».
Гастелло?.. Знакомая фамилия.
Ведь это один из героев Халхин-Гола! Тот, что летал обычно с комиссаром Михаилом Ююкиным — его ведомым.
Бомбардировщик, пилотируемый Ююкиным, тоже был поражен зенитным снарядом и вспыхнул в воздухе над территорией, занятой противником. Не имея возможности перетянуть через линию фронта, .Ююкин спикировал на скопление артиллерии и пехоты японцев. Выходит, Гастелло повторил подвиг своего боевого друга и партийного наставника!
Всех нас это взволновало. Но сообщение очень скупо. Никаких подробностей. Не названо даже имя героя.
Пытались разузнать хоть кое-что еще у нашего корреспондента по Западному фронту — не удалось с ним связаться, он в войсках. Позвонили в штаб ВВС— там не только нет подробностей, а и самый факт гибели Гастелло пока неизвестен. Удалось эыяснить самую малость: звать его
Николаем Фраицевичем, служил он в 207м авиационном полку 42-й бомбардировочной дивизии.
При переговорах со штабом ВВС были у меня в кабинете секретарь редакции Александр Карпов и еще несколько сотрудников. Не "помню уж, кто из них подсказал: в редакции, мол, находится Михаил Голодный — может быть, он напишет стихи о Гастелло.
Пригласили поэта ко мне. Войдя, он почему-то'остановился у двери. Переминается с ноги на ногу, шевелит тонкими, как у пианиста, пальцами, на лице какая-то грустная улыбка. Показали ему сообщение о Гастелло, объяснили, чего от него хотим.
«В субботу, пятого июля, поздно вечером пришло краткое сообщение:'«Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло...» Знакомая фамилия...»
Прихватил он гранку с этим сообщением и уединился в пустующем зале заседаний. Откровенно говоря, я сомневался, удастся ли поэту выполнить нашу просьбу. На всякий случай приказал подготовить что-нибудь на то место, какое зарезервировано для стихов. Однако через час-полтора стихи появились и службу свою сослужили. Читатель мог пропустить скупые строки о подвиге Гастелло, втиснутые в текст сводки Совинформбюро, а стихи, которые так и назывались — «Подвиг капитана Гастелло», не заметить было нельзя.
Уже глубокой ночью, дожидаясь сигнального экземпляра газеты, я не вытерпел — спустился в типографию поторопить печатников. Возвращаюсь обратно, с «сигналом» в руках, и неожиданно встречаюсь с Михаилом
Голодным, медленно шагающим взад-вперед по полутемному коридору.
— Вы еще здесь?—удивился я.— Почему не спите?
Оказывается, он тоже дожидался первых оттисков газеты — не терпелось взглянуть на первое свое стихотворение о герое Отечественной войны. Я затащил поэта к себе, распорядился, чтобы принесли для него несколько экземпляров свежей газеты. Разговорились.
— Вы не забыли своего Железняка? — спросил я.
— Нет, а что? — с удивлением уставился на меня поэт.
Я обратил его внимание на небольшую заметку, напечатанную в тот день. В ней сообщалось: «Стрелковый батальон капитана Рыбкина выдержал четырехчасовую артиллерийскую подготовку противника и отбил три атаки... В этом бою лейтенант Железняк закололдитыком семь фашистов».
Прочитал Голодный заметку и догадался, к чему я затеял этот разговор: нет ли, мол, желания написать о подвиге другого Железняка?
— Торопить на этот раз не будем,т- пообещал я.
Вскоре Голодный принес нам свое стихотворение «Два Железняка». В очередной номер оно не попало — там уже были заверстаны стихи Кирсанова, а вот 9 июля было напечатано. Хочу воспроизвести эти строки здесь:
В степи под Херсоном
В одной из атак
Погиб в двадцать первом 1
Матрос Железняк.
На мирном привале,
В походе ночном,
Мы песню с тобой
Запевали о нем.
Мы пели про бой,
Про удар штыковой,
Матрос Железняк
Приходил, как живой.
Врагам не давал он
Пощады, матрос,
И к нам свою славу
Сквозь время донес.
Былая пора,
Словно буря, прошла,
Иные герои, Иные дела.
У Прута-реки
Лейтенант Железняк
Штыками встречает
Удары атак.
Шел трижды в атаку
Его батальон
(Героя ль матроса
Припомнил вдруг он?).
Семь раз отбивался
Штыком Железняк.
Семь трупов оставил
Разгромленный враг.
1 Здесь, очевидно, ошибка поэта: А. Г. Железняков погиб 26 июля 1919 г.
Так, значит, то правда — Герой не умрет, Он, смерть попирая, В народе живет. Живые за павших В атаку идут, И мертвые к славе Живого зовут.
После этого Михаил Голодный стал печататься в «Красной звезде» систематически. Были у него стихи сюжетные — например, «Баллада о лейтенанте Ульмане», были эпические — «Днепропетровск», были песенные. Одну из его песен — «Нет, никогда мы не будем рабами», сразу положенную на музыку композитором К- Листовым,— «Красная звезда» опубликовала вместе с нотами. В конце концов — смею думать, к обоюдному удовольствию — последовал мой приказ по редакции: «Голодного Михаила Семеновича зачислить корреспондентом «Красной звезды» с окладом в 1200 рублей в месяц».
Кроме уже названных выше «Красная звезда» опубликовала 9 июля еще два писательских материала: очерк Петра Павленко «Летный день» — о боевых делах одного авиационного полка — и фельетон Ильи Эренбур-га — «Бедные музыканты». Последний перекликался с репортажем о контрударах наших войск на реке Прут. Писатель едко высмеивал претензии румынских фашистов, обнародованные в их газетенке «Универсул»: «Необходимо утвердить румынизм в международном плане. Румыния — колыбель арийской расы. Румыния не просто народ, это единственный народ, унаследовавший дух Римской империи». .л
Убийственна реплика Эренбурга: «Каково Гитлеру это читать!..»
Всего несколько дней назад Ставка Главного командования разослала за подписью генерала армии Г. К. Жукова телеграмму всем командующим фронтами. Краткую и категоричную:
«В боях за социалистическое Отечество против войск немецкого фашизма ряд лиц командного, начальствующего и младшего начальствующего и рядового состава — танкистов, артиллеристов, летчиков и других проявили исключительное мужество и отвагу. Срочно сделайте представление к награждению правительственной наградой в Ставку Главного командования на лиц, проявивших особые подвиги».
Первыми откликнулись авиаторы. В результате последовали два Указа Президиума Верховного Совета СССР.
Один — о присвоении звания Героя Советского Союза Здоровцеву, Жукову и Харитонову.
Другой — о награждении орденами еще восьмидесяти трех авиаторов.
А сегодня вот, публикуются указы, отмечающие заслуги военных моряков. Двоим присвоено звание Героя и сорок пять человек награждены орденами Красного Знамени.
От этого, конечно, тревожные сводки Совинформбюро не становятся иными, но боль наших неудач в какой-то мере смягчается: массовое награждение советских воинов свидетельствует о массовом их героизме в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.
10 ИЮЛЯ
Жирным шрифтом напечатана заметка о редкой удаче войсковых разведчиков под командованием младшего лейтенанта Мелащенко. Они получили приказ добыть «языка». Вернувшись, Мелащенко доложил:
— Задание выполнено и .даже перевыполнено: вместо одного «языка» захватили двенадцать.
Вот другое сообщение, которое ныне, по прошествии десятков лет, кой-кому может показаться неправдоподобным. Возвращаясь из тыла на- огневые позиции своей батареи, тракторист Федюнин обнаружил, что она окружена немецкими автоматчиками. Не задумываясь, он двинул свой «Комсомолец» на залегших фашистов, стал давить их тяжелыми гусеницами трактора. Трижды Федюнин был ранен, но продолжал отвлекать на себя противника, пока не подоспела подмога. На войне чего не случается!
Еще пример: лейтенант Слонов на одноместном истребителе вывез из вражеского тыла своего ведомого, сбитого в воздушном бою.
В иное время такие случаи назвали бы сенсационными. Но тогда никто из нас не употреблял этого слова. Какая уж тут «сенсация», когда льется кровь, гибнут люди?
Тогда в ходу было иное понятие — «будни войны». Потому, наверное, и в газете многие ярчайшие героические подвиги подаются подчас слишком уж буднично.
Впрочем, не только поэтому.
Вспоминаю, что на Халхин-Голе, когда мы узнали о подвиге Сергея Грицевца, первым получившего вторую звезду Героя Советского Союза, к нему помчались сразу три писателя — Лев Славин, Борис Лапин и Захар Хацревин. Теперь таких возможностей нет — другие масштабы войны. О Слонове, повторившем подвиг Грицевца в более сложных условиях,— всего десяток строк.
В Отечественную войну, особенно в начальный ее период, отличавшийся переменчивостью обстановки на фронтах, трудно, а порой и вовсе невозможно было угнаться за событиями. Они наплывали, наслаивались одно на другое. И притом все умножалось число героев. Чтобы хоть как-то скрасить скупую информацию о них, мы все чаще прибегали к помощи поэтов. Каковы бы ни были стихи, одни — лучше, другие — хуже, их эмоциональное воздействие на сердца и души фронтовика неоценимо.
Краткое сообщение о подвиге старшего лейтенанта Кузьмина дополнила и усилила баллада Михаила Светлова:
Патроны расстреляны, ранен Кузьмин, У красного сокола выход один: Нам родина больше, чем жизнь, дорога — Решился Кузьмин протаранить врага...
И город советский от вражеских сил Он грудью, он жизнью своей заслонил. И, падая, он услыхал над собой Далекий воздушной тревоги отбой.
А сообщение об истребителе танков Долгове подкрепили стихи Семена Кирсанова:
Снаряды землю роют
у наших батарей...
Рождает бой героев,
творит богатырей.
36
В горячем вихре стали .
колеблются холмы,
простые люди стали
могучими людьми!..
Со скрежетом и лязгом
несется танк врагов,
к нему с гранатной связкой
ползет боец Долгов.
Метнул. Вулкан осколков!
Осел фашистский танк...
Долгов подумал только:
«Со всеми будет так!»
11 ИЮЛЯ
Вчера, вернувшись из Генштаба, я вновь переставлял флажки на моей карте. Враг еще дальше продвинулся в глубь страны: на северо-западном направлении — на пятьсот километров от нашей государственной границы, на западном — на шестьсот, на юго-западном — более трехсот. Латвия, Литва, Белоруссия, часть Украины и Молдавии оказались по ту сторону фронта. В обширном районе западнее Минска окружены три наших армии: 3-я, 10-я и часть сил 13-й. Эта весть прямо-таки оглушила. И не только меня. Подавленными выглядели вчера даже некоторые генштабисты, а уж они-то умеют не поддаваться эмоциям.
Окружение!.. Давно известный способ ведения войн. Кто изучал военную историю, помнит, конечно, знаменитые Канны. Мне же и моим товарищам, работавшим в «Героической красноармейской», довелось увидеть блестяще проведенную Г. К. Жуковым операцию по окружению и уничтожению группировки японских войск численностью в 50 тысяч человек. Достаточно мы наслышаны и об окружении немецко-фашистскими войсками вооруженных сил Бельгии, Голландии, Франции.
Но кто из нас мог подумать и реально себе представить, что во вражеское кольцо попадут три наших армии?!
Советская военная наука не отрицала, что оборона является необходимым видом вооруженной борьбы, однако теория ведения оборонительных операций была разработана еще недостаточно. Оборона считалась возможной и необходимой лишь на отдельных направлениях, а не на всем стратегическом фронте. Что, же касается вывода крупных сил из-под угрозы окружения, боя в окружении и выхода из него, то эти вопросы вообще не разрабатывались. Я немало побывал в предвоенные годы на войсковых и штабных учениях, на маневрах, а вот не помню, чтобы в ходе их были хотя бы условно окружены и выводились из окружения крупные силы «красных» или «синих» войск, как обозначались тогда противоборствующие стороны.
Теперь же, в военное время, это грозное слово «окружение» все чаще тревожит наш слух. Окружение советских полков, дивизий и даже армий стало горькой реальностью.
Перед «Красной звездой» возникла трудная дилемма. Нельзя в условиях войны открывать противнику наши карты. Но и молчать о том, к чему прикованы мысли и думы миллионов советских людей, в первую очередь наших воинов, тоже не годится. В дни суровых испытаний люди особенно нуждаются в слове истины. Мы обязаны нести им такое слово, если хотим, чтобы газету нашу читали, верили ей, прислушивались к ее голосу.
Кстати, из войск уже стали поступать сообщения о том, что и в обстановке окружения советские бойцы не складывают оружия, продолжают самоотверженную борьбу с врагом, наносят ему большие потери и выходят на соединение с главными силами Красной Армии. Надо сказать об этом в газете полным голосом. Сказать убедительно и авторитетно. Кому предоставить слово? Двух мнений на этот счет не было: конечно, Эренбургу, который приобрел уже большую популярность среди фронтовиков.
Собрали мы все материалы об окружении, какими располагала редакция, передали их Илье Григорьевичу. Заработала эренбурговская «Корона». И вот появилась в газете статья «Гитлер просчитался». Уже по заголовку можно судить, как автор повернул тему. Но стоит все-таки привести здесь некоторые выдержки.
«После польской и французской кампаний,— писал Эренбург,— Гитлеру показалось, что он открыл секрет победы. Тактика германских войск была построена на психологическом запугивании противника. Танковые колонны, прорывающиеся вперед, не только захватывали тот или иной город, они уничтожали волю к сопротивлению.
Особенно удалась эта тактика Гитлеру во Франции. Бросая вперед танковые колонны, он создавал видимость окружения и вызывал панику в штабах. Никто не упрекнет французского солдата в малодушии. Там, где были бои, французские части упорно сопротивлялись. Но в штабах сидели зачастую трусы и предатели: капитуляцию они предпочитали бою. Генералы сдавались в плен оптом. Оправдываясь, они говорили: «Ничего не поделаешь — мы окружены...»
Наполеон как-то сказал: «Мало знать рельеф местности, надо знать сердце противника». Гитлер тщательно обдумал план коварного нападения на нашу страну. Он учел все шансы. Он надеялся повторить французскую кампанию. Его танковые соединения внезапно вклинились на нашу территорию. Гитлер ждал победы. Он не учел одного: сердца Красной Армии.
( Отдельные наши воинские части попали в окружение врага... Неприятель думал, что он заполучит N-ю стрелковую дивизию. Окруженная со всех сторон, дивизия казалась обреченной. Однако бойцы пробились из кольца...
В Берлине сидит корреспондент шведской газеты «Стокгольм тиднин-ген» некто Крусенштерн. Политические симпатии человека, которому гитлеровцы разрешили сидеть в Берлине и посылать телеграммы в Стокгольм, совершенно ясны. Но вот что пишет Крусенштерн: «Во Франции если часть была окружена, она Делала из этого логический вывод — она сдавалась. Русские сражаются, пока они еще могут шевельнуть хотя бы одним пальцем. Они не сдаются...» Легко себе представить раздражение немцев — все их планы перепутаны упрямыми русскими — они не хотят сделать «логического вывода» — они не сдаются. Они «шевелят пальцами», и от этого недопустимого движения немцы падают, сраженные пулеметным и ружейным огнем...»
Первое слово было сказано. А в дальнейшем пойдут более конкретные материалы: очерки Александра Полякова о героических боях в тылу врага и выходе из окружения дивизии генерала К- Н. Галицкого; очерк Петра Павленко «Дивизия, не боящаяся окружений»; статья генерала И. В. Бол-дина, который от самой границы вел и в конце концов вывел из вражеского
«Поэт заглянул далеко вперед...» Военные корреспонденты в дни обороны Москвы. Слева направо: Константин Симонов («Красная звезда»), Виктор Темин («Красная звезда»), Евгений Кригер («Известия») и Иосиф Уткин («Красная звезда»)
кольца значительную группу советских войск, преодолев с боями сотни километров; еще одна статья боевого командира — полковника Т. Новикова — о том, как его дивизия, оказавшись в окружении, успешно громила врага в течение тридцати двух дней.
Вчера Соловейчик привел в редакцию поэта Иосифа Уткина. Высокий, красивый, с пышной шевелюрой. Сказал, что едет на фронт и, если будем печатать, готов присылать нам стихи.
— Когда их можно ожидать? — поинтересовался я.
— Ну, знаете ли... ни один поэт вам этого не скажет,— ответил Уткин с гордой улыбкой.— Впрочем,— продолжал он после небольшой паузы,— могу уже сейчас предложить вам кое-что готовое.
Вынув из кармана несколько листиков с рукописным текстом, Уткин положил их на мой стол. Это было его стихотворение «Прощание с бойцом», которое напечатано й сегодняшнем номере газеты. Вот оно:
Давай я тебя расцелую.
Но помни: с войной не балуют.
А впрочем, тебе не впервые
Шагать на дела боевые.
Ты к Бугу подходишь, и клены
Бойца принимают с поклоном.
Деревья еще не забыли
Легенды буденновской были.
Глубокие волны Дуная...
И снова картина родная:
Не этим ли волнам тобою
Свобода дарована с бою?
39
А воды и Рейна и Вислы?
Они, как народные мысли,
Они, как товарищи с речью,
К тебе устремятся навстречу.
И всюду, где быть ни придется,
Товарищ повсюду найдется.
И даже в Берлине,— пошаришь,
И там у тебя есть товарищ.
Мы в этой войне небывалой
Идем как бойцы-запевалы.
И песня народная скоро
Всемирным подхватится хором!
Давай я тебя расцелую.
Но помни: с войной не балуют.
А впрочем, тебе не впервые
Шагать на дела боевые.
Поэт заглянул далеко вперед! Тем эти стихи и примечательны.
Среди прочих материалов, напечатанных в том же номере, выделяется репортаж нашего спецкора Павла Трояновского «Удары с воздуха по вражеским базам». Еще бы! Геринг давно объявил об уничтожении советской авиации, а она, оказывается, совершает успешные боевые рейды далеко за линию фронта: летчики Черноморского флота бомбят немецко-фашистские базы в Констанце и Сулине, наносят удары по военным объектам в Плоешти.
Трояновского я знал еще с Халхин-Гола, по «Героической красноармейской». Он и тогда отличался обостренным чутьем газетчика: всегда угадывал, что требуется для газеты в данный момент, и умел добыть нужный материал. Его настойчивость в достижении цели и отвага уже там были испытаны многократно.
Лишь однажды оплошал Трояновский.
Суть дела такова.
«Героическая красноармейская» ежедневно печатала обзоры военных действий. Составляли мы их в редакции, затем я или секретарь редакции Михаил Певзнер несли текст к Г. К. Жукову, и лишь с его одобрения очередной обзор на следующий день появлялся на первой полосе газеты. Случилось как-то, что и я и Певзнер, занятые какими-то неотложными делами, не смогли пойти к Жукову. Послали к нему с нашим обзором Трояновского. Прибыл он в блиндаж командующего. Адъютант усадил Трояновского возле входной двери, сказал, что нужно подождать. К Жукову и от Жукова непрерывно сновали командиры с ромбами и шпалами в петлицах. У Трояновского же было в ту пору всего два кубаря, и он никак не мог дождаться разрешения адъютанта на вход к командующему. Просидел в приемной до тех пор, пока туда не вошел зачем-то сам Жуков. Увидев Трояновского, он строго спросил адъютанта:
— А что здесь делает младший политрук?
Адъютант не успел ответить. Павел Иванович, вытянувшись в струнку, доложил, как положено по уставу:
— Младший .политрук Трояновский, корреспондент «Героической красноармейской». Принес вам на визу обзор боевых действий.
Георгий Константинович кивком головы пригласил его к себе. Присев к столу, поинтересовался:
— Давно ждете?
— Два часа,— бодро отчеканил Трояновский, считая своей заслугой такую длительную выдержку.
— Два часа?! — возмутился Жуков.— Вот так-так... А вас ведь ждет газета. Какой же вы газетчик? Я слыхал, что газетчики — народ сметливый и настойчивый. Настоящий газетчик прорвался бы ко мне через все преграды, сам бы открыл дверь к командующему и уже вот у этого стола попросил разрешения войти... Давайте сюда ваш обзор.
Он прочитал подготовленный нами текст, кое-что поправил и, возвращая его Трояновскому, с напускной строгостью сказал:
— Передайте редактору, чтобы он больше не присылал вас ко мне.
Вернулся Паша в редакцию в большом расстройстве. Рассказал все как
было. Я постарался успокоить его, объяснив, что Жуков конечно же пошутил...
Давно отгремели бои на Халхин-Голе. Заканчивался первый год Великой Отечественной войны. Военный совет Западного фронта наградил орденами нескольких корреспондентов «Красной звезды», принимавших участие в битве за Москву. Орденом Красного Знамени были отмечены заслуги Константина Симонова. Орден Красной Звезды должны были получить Яков Милецкий, Михаил Бернштейн и Павел Трояновский. Привез я награжденных в Перхушково, на КП Западного фронта. Жуков встретил нас приветливо, сердечно. Я представил всех по очереди. Назвал Трояновского.
— Трояновский? — переспросил Георгий Константинович.— Это не тот ли Трояновский, которого я пробрал на Халхин-Голе?
— Он самый,— ответил я.
— Помните? — улыбнулся ему командующий.
Еще бы не помнить...
После завершения боевых действий на Халхин-Голе мы забрали Трояновского в «Красную звезду», назначили собкором по Забайкальскому военному округу. В середине июня сорок первого года он получил очередной отпуск и выехал в один из крымских санаториев. В пути его • перехватила редакционная депеша. Трояновскому предписывалось следовать в Севастополь и приступить к исполнению обязанностей корреспондента по Черноморскому флоту. Такое назначение было для него совершенно неожиданным — флот он знал лишь по книгам да кинокартинам. На первых порах, как сам он потом признавался, «не знал, с чего начать».
Тем не менее начало было удачным. «Военно-морской флот — это ведь не только боевые корабли»,— рассудил Трояновский и направился к флотским летчикам. С авиацией он породнился еще в 1936 году — комсомол послал его тогда на учебу в Челябинское военно-авиационное училище. Правда, закончить училище це удалось. Проучился всего год, после чего забрала его оттуда окружная военная газета. Но душой он остался верен авиации. В «Героическую красноармейскую» прибыл с голубыми петлицами, да и в «Красной звезде» долго не расставался с ними.
С черноморскими авиаторами Трояновский сразу же сошелся на короткую ногу. И вот мы получили отличный репортаж об их боевых делах.
Надо ли объяснять, какое впечатление произвело в те тяжкие дни на читателей «Красной звезды» сообщение о бомбардировках Констанцы, Сулина и Плоешти!
Вскоре, однако, редакция отозвала Трояновского с Черноморского
флота. В Москве он задержался всего на два часа, после чего отправился спецкором на Северо-Западный фронт, потом на Западный...
За время Великой Отечественной войны Павел Иванович вырос до подполковника и, что, пожалуй, еще важнее, стал видным советским журналистом.
- -.Книги на немецком языке
- -.Журналы "Роман-газета"
- -.Книги на английском языке и учебники
- Роман-газета
- 30е годы
- 40-е годы