Cтарый 4емоданИЮЛЬ
1ИЮЛЯ
С этого номера я официально вступил в должность главного, или, как тогда говорилось и писалось, ответственного редактора «Красной звезды».
Сменил я корпусного комиссара Владимира Николаевича Богаткина — милого, доброго, умного человека, с большим опытом практической работы в войсках, но, к сожалению, совершенно не искушенного в журналистике и тяготившегося своей редакторской должностью. Он оказался на ней по капризной воле случая.
В сентябре сорокового года, когда в «Красной звезде» открылась вакансия ответственного редактора, на эту должность, как бывало уже в прошлом, намеревались послать заместителя начальника Политуправления РККА. Этот пост занимал тогда Федор Федотович Кузнецов. Но он, как говорится, отбивался руками и ногами, мотивируя отказ тем, что недавно пришел в армию, в печати никогда не работал, за всю свою жизнь ни одной статьи не написал и не отредактировал. Тогда ему сказали:
— Предложите другую кандидатуру.
Кузнецов назвал Богаткина — члена Военного совета Московского военного округа: Богаткин, мол, часто печатается в «Красной звезде».
Да, действительно в нашей газете было напечатано несколько статей за подписью Владимира Николаевича. Только, строго говоря, во всех таких случаях он являлся не автором, а лишь соавтором: статьи писались журналистами на основе бесед с ним.
Едва ли Богаткин умолчал об этом при назначении его редактором «Красной звезды». Доподлинно знаю, что он тоже всячески «отбивался». Но так или иначе назначение состоялось. А в порядке компромисса за ним оставили и прежний пост — члена Военного совета округа. Таким образом, Владимир Николаевич имел основание считать свою работу в газете совместительством, не очень-то стремился постигнуть ее специфику и, когда началась война, стал упорно добиваться отправки на фронт.
Не забуду одну сценку у Мехлиса. В первые дни войны Лев Захарович — стародавний редактор «Правды» — очень много занимался «Красной звездой». Перед подписанием полос в печать непременно сам прочитывал их, вычеркивал целые абзацы, делал вставки, порой менял заголовки.
И вот, как обычно, Богаткин и я являемся к Мехлису с влажными еще оттисками газетных полос поздно вечером 29 июня. Окинув критическим взглядом первую полосу, он повернулся к Богаткину, жестким голосом спросил:
— Что у вас за «Шпигель»?
Богаткин покраснел, замялся:
— А где «Шпигель», товарищ армейский комиссар?..
Мехлис прямо-таки вскипел:
— Как? Вы восемь месяцев редактируете газету и до сих пор не знаете, где «Шпигель»?
Перечеркнув старый текст в Шпигеле, начальник ГлавПУРа потребовал:
— Пишите другой.
А сутки спустя, 30 июня, когда мы опять принесли начальнику ГлавПУРа готовые полосы «Красной звезды»* он, еще не прикоснувшись к ним, объявил:
— Вот что, товарищ Богаткин, вы назначены членом Военного совета Северо-Западного фронта — Сталин дал согласие. А вы,— кивок в мою сторону,— утверждены в должности редактора «Красной звезды»...
Откровенно скажу, я не очень обрадовался. Думалось, что новая должность будет держать меня вдалеке от боевой жизни войск. То ли дело на Халхин-Голе и под Ухтой — во фронтовых газетах. Их редакции находились в десятке километров от передовых позиций, а то и ближе. «Смотаться» в войска нетрудно было в любое время. Я не представлял себе, как можно без этого вести военную газету.
Мехлис, шагая по кабинету, долго объяснял мне, что и как надо делать. А я не удержался — стал упрашивать его послать меня в действующую армию. Он вначале терпеливо слушал мои доводы, а потом рассердился:
— Решение о вашем назначении принято Сталиным. Был при том и Жуков. Он тоже поддержал вашу кандидатуру. Я говорить со Сталиным на эту тему больше не буду. Пишите ему, если хотите, сами.
На такой шаг я не отважился.
В сообщениях Совинформбюро появились новые направления — минское, луцкое, новгород-волынское, шепетовское, барановическое.
Тревожная картина. Что сказать читателю по этому поводу? Как объяснить происходящее?
Дождались вечерней сводки Совинформбюро. В ней краткие итоги за первые восемь дней войны с таким важным выводом: «Молниеносная победа, на которую рассчитывало немецкое командование, провалилась».
Решение пришло сразу — дать на эту тему передовую статью. Она весьма характерна — вполне отражает дух времени, накал страстей, и читатель, думаю, не посетует, если я приведу несколько длинную выдержку из нее;
«Гитлер и его свора рассчитывали на быструю, молниеносную победу. Их цель состояла в том, чтобы в несколько дней сорвать развертывание наших войск и молниеносным ударом в недельный срок занять Киев и Смоленск. В недельный срок! Чванливая фашистская военщина уподобилась той анекдотичной свинье, которая уверяла всех и каждого в своем свинарнике, что она может проглотить льва! Опьяненные легкими победами над плохо вооруженными и не подготовленными к войне малыми государствами Европы, фашистские вояки полагали, что они пожнут лавры также и в «походе на Восток». Более того, их продажная печать, их радио поспешили объявить на весь мир, что они уже победили...
С каждым часом рассеивается эта липкая фашистская пелена...
Правда состоит в том, что гитлеровская «молниеносная война» терпит крах...
Правда состоит в том, что цель германского командования — сорвать развертывание наших главных сил — не была достигнута, благодаря решительному отпору... К полю сражений подходят наши могучие полки...
Правда состоит в том, что уже за первые 7—8 дней фашистская армия понесла крупный урон...
Правда, наконец, состоит в том, что призрак победы, которая казалась Гитлеру и его генералам столь реальной и быстрой, растаял в пороховом дыму и в пламени, пожирающем их лучшие мотомехсоединения, отборные корпуса...
Гитлер навязал нашей стране эту войну. Он ее начал. Но не он ее закончит».
В разгар работы над номером газеты зашел ко мне поэт Семен Кирсанов. Несколько дней назад он был призван в кадры Красной Армии и зачислен корреспондентом «Красной звезды». С того часа Кирсанов ежедневно являлся в редакцию и с поразительной оперативностью «выдавал» нужные стихи. Обычно он буквально врывался ко мне и, не. спрашивая, могу ли я слушать сейчас очередное его сочинение, начинал декламировать. Декламировал он на редкость темпераментно, и однажды я «попался» на этом.
Поэт в тот раз только что вернулся с Северо-Западного фронта, явился в редакцию во всей боевой «красе»: в каске, в запыленных сапогах, при полевой сумке и пистолете. Не успев даже поздороваться со мной, с порога стал читать новые свои стихи. Закончив чтение, спросил по обыкновению:
— Ну, как?
— Отлично,— ответил я.— Будем печатать.
А когда Кирсанов ушел и я сам стал перечитывать оставленные им листки, меня постигло разочарование: стихотворный текст был не так хорош, как показался мне на слух. Пригласил наших редакционных знатоков поэзии. Все они единодушно сошлись на том, что стихи, мягко говоря, не удались, печатать их нельзя.
Трудным было последовавшее за тем объяснение с автором. С тех пор я взял за правило: внимательно прослушав стихи, непременно просить автора дать мне возможность самому вчитаться в текст — «попробовать на зубок»... '
Но вернусь к моей встрече с Кирсановым вечером 30 июня. Я ознакомил его с последней сводкой Совинформбюро, обратил внимание на гитлеровскую брехню об их потерях.
— Сможете откликнуться стихами?
— Попробую,— ответил поэт.-—- Только для этого мне нужно хотя бы два часа.
Получив мое согласие, он забрался в одну из свободных редакционных комнат, и вскоре оттуда по всему коридору загремел его зычный голос: так Кирсанов сочинял стихи. В полночь поэт принес мне свое сочинение.
Мы напечатали его под заголовком «Насчет подсчета». Вот (Несколько строф из этого стихотворения:4
Осоловелый глаз прищурив,
Сел считать со свитой фюрер,
чтоб послать по радио
что-нибудь парадное.
Посмотрел насчет потерь,
подсчитал — и пропотел!
На бумагу смотрит кисло:
мол, откуда эти числа?
— Шнель, открыть мое бюро.
Шнель, подать мое перо!
Сеет фюрер нечистоты
ложью и подчистками.
Наши бомбы сводят счеты
с гадами фашистскими!
Бой идет одну неделю,
час настанет— все сочтем,
и фашистов, так разделим —
что и корень извлечем!
Стихотворные строки удачно состыковались и с передовой, и с сообщениями наших фронтовых корреспондентов, заверстанными на вторую полосу газеты. О содержании корреспонденций достаточно ясно говорят их заголовки: «Разгром танковой колонны неприятеля», «Истребитель Тирошкин сбил четыре самолета», «Части командира Егорова захватили 500 пленных», «Фашисты не выдержали штыкового удара»...
3 ИЮЛЯ
Накануне поздно вечером мне позвонил секретарь ЦК партии А. С. Щербаков, — Как газета?
Заканчиваем. Скоро полосы пойдут под пресс,— доложил я бодро.
— Задержите первую полосу. Будет важный материал,- предупредил Александр Сергеевич.Так бывало частенько. Это ныне центральные газеты, как правило, печатаются с вечера, чтобы к утру непременно поспеть к читателям. А в военное время сплошь да рядом утром только запускались ротационные машины.
Объяснялось это многими причинами. Одна из главных состояла в том, что Сталин работал почти всю ночь и к этому распорядку приспосабливались Генштаб, аппарат ЦК партии, ТАСС, Совинформбюро, а следовательно, и редакции газет. Поздно приходили и репортажи с фронтов.
Расскажи нам кто-нибудь тогда о сегодняшнем графике выпуска газет, мы, наверное, посчитали бы это фантастикой. Недаром ведь редакционные остряки смаковали анекдот о некой газете «Терек», которая якобы в стародавние времена не только делалась, но и распространялась за сутки вперед. Мальчишки, продававшие эту газету, носились будто бы по улицам с криком:
— «Терек» на завтра!.. Завтрашние новости!..
Но анекдоты анекдотами, а дело делом. В ожидании важного материала надо было освободить для него место на первой полосе. А там тоже стояло немаловажное. Во всяком случае — такое, что не хотелось откладывать на следующие номера газеты. Значит, неизбежна переверстка и других полос.
Особенно мне хотелось сохранить в номере сообщение с Ленинградского фронта о воздушных таранах летчиков-истребителей Здоровцева и Харитонова. На Халхин-Голе этим прославились Скобарихин и Машнин, смело рубившие винтами своих машин хвосты японских бомбардировщиков. Мы много писали о них в «Героической красноармейской». А теперь вот отличились младшие лейтенанты Здоровцев и Харитонов. Хотелось, чтобы их имена прогремели по всем фронтам, по всей стране.
Гвоздем номера я считал очерк о лейтенанте Викторе Жигове, занявший три колонки под рубрикой «Герои Отечественной войны». Этой рубрикой мы тоже как бы продолжали традиции «Героической красноармейской». Там она называлась: «Герои Халхин-Гола».
На необъятном фронте от Баренцева до Черного моря каждый час, каждую минуту совершались десятки, сотни, может быть даже тысячи, героических подвигов. Казалось бы, чего проще вести раздел «Герои Отечественной войны». Но в действительности это было делом нелегким. Попробуй доберись до героя, если он еще не вышел из боя, а если ранен и эвакуирован в глубокий тыл? А иной и голову сложил...
Я упоминал уже, что не сразу мы отпустили в действующую армию Ильенкова. Я тогда сказал, что есть для него важное дело в самой редакции. А имел в виду как раз этот раздел — «Герои Отечественной войны»; аналогичную рубрику Василий Павлович вел в «Героическом походе» зимой 1939—1940 года.
Зашел как-то Ильенков в секретариат редакции, увидел, как там мучаются над заголовками для очерков о героях, и высказал верную идею:
— Не надо мудрить. Нужно просто вынести в заголовок имя героя. В каждом подвиге главное — человек. И пусть все запомнят его имя...
Так и пошло с тех пор. Прежде всего очерки самого Ильенкова были напечатаны с такими заголовками: «Летчик-истребитель Кузнецов», «Батальонный комиссар Стафеев», «Артиллерист Евгений Золявин».
В рубрику «Герои Отечественной войны» вложили свой труд, свою душу и многие другие краснозвездовцы. Материалы, публиковавшиеся под этой рубрикой, как правило, принадлежали перу писателей, чем, вероятно, и определялись устойчивые симпатии к ним читателей нашей газеты. Конечно, не все здесь отвечало высоким критериям, иные очерки были чересчур информативны, походили больше на расширенные корреспонденции — сказывалась газетная спешка. Но и они сыграли свою роль, прославляя мужество и доблесть фронтовиков.
Писатели работали тогда не на отдаленное будущее, а на потребу дня, для боя. Тем не менее многое выдержало проверку временем. В печатавшихся «Красной звездой» очерках, выхваченных, можно сказать, из огня боев, можно найти и тонко выписанный пейзаж, и батальные сцены, и характеры людей, колоритную речь. Такие произведения вошли потом в книги.
И опять я увлекся. Пора вернуться к событиям 3 июля.
Переверстав и подписав к печати три полосы газеты, я созвонился с Петром Поспеловы м й Львом Ровинским — редакторами «Правды»
/*ФОТО ВСТАВИТЬ*/
и «Известий», спросил, не знают ли они чего о том важном материале, для которого зарезервирована первая полоса. Нет, они знали не больше, чем я.
Можно было только предполагать, что возможно выступление Сталина. Этого ждали все с первых дней войны и недоумевали, почему такое выступление откладывается.
Я съездил в ГлавПУР и подтвердил догадку. Надо было немедленно возвращаться в редакцию. Будут отклики. Обычно их собирали журналисты. Но журналистов в редакции оставалось мало — почти все на фронтах. Помогли писатели. Илья Эренбург, Лев Славин, Василий Ильенков, Борис Галин, Семен Кирсанов, Николай Богданов, Семён Трегуб помчались на подмосковные аэродромы, на огневые позиции зенитчиков, прикрывавших столицу, в запасные полки, на призывные пункты, в госпитали.
Хотелось послать телеграмму фронтовым корреспондентам — подключить и их к неотложному делу. Составил несколько вариантов такой телеграммы с туманными намеками. Однако не решился опережать события. Понадеялся, что опытные журналисты сами своевременно догадаются насчет откликов.
Ночь на исходе скоро 5 часов утра, а ничего по-прежнему нет. Не откладывается ли предполагавшееся выступление Сталина? Позвонил директору ТАСС Я. С. Хавинсону. Он схитрил: не сказал ни «да», ни «нет». Ждите, мол.
Сталин выступил в 6 часов утра 30 минут. Не раз я слушал его выступления и по радио, и на совещаниях в Кремле. Но ни одно не взволновало меня так, как это. Уже первые сталинские слова буквально пронзали душу: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..»
Он и сам заметно волновался, отчего явственнее слышался грузинский акцент, чаще и продолжительнее, чем всегда, были паузы.
Горькая правда звучала в его словах. Очень откровенно ответил он на жгучие вопросы, волновавшие тогда весь наш народ.
Конечно, позже, спустя десятилетия после войны, многое было раскрыто глубже, наши ошибки, просчеты и первые военные неудачи объяснены обстоятельнее. Но и то, что мы услышали тогда от Сталина, проливало ясный свет на происшедшее и происходящее, а главное — укрепляло у советских людей чувство оптимизма, веру в собственные силы.
Через час мы получили текст сталинской речи. Около девяти утра ротация выбросила первые тысячи экземпляров «Красной звезды» с этим очень важным документом.
5ИЮЛЯ
Газета продолжает печатать отклики на речь Сталина. Их много. Они поступают со всех фронтов.
Илья Эренбург выступил со статьей-призывом «Свобода или смерть!». Богданов прислал яркий, страстный репортаж из авиационного полка, патрулирующего небо Москвы. Ильенков написал о митинге бойцов, отправляющихся на фронт. Кирсанов дал в номер стихи.
В этом же номере опубликовано письмо колхозного ветеринара из села Стрижаково, Винницкой области, Гордея Легедзовского, шести его сыновьям-фронтовикам. Каждому из сыновей дается персональный родительский наказ:
«Ты, мой дорогой сын Антон Гордеевич, веди свою стальную танковую часть за Родину, за советский народ на сокрушительный удар по фашистам!
Ты, дорогой мой сын Андрей Гордеевич, по примеру старшего брата Антона, бей немецких фашистов, как он бил их в 1918 году. Во сто крат сильнее бей немецких извергов, чем я бил их в 1916 году!
Ты, дорогой сын Иван Гордеевич, морской летчик, топи вражеские морские фашистские корабли!
Ты, сын дорогой Григорий Гордеевич с винтовкой и гранатой в руках очищай путь на поле боя от немецко-фашистских псов!
Ты, сынок Николай Гордеевич, на своем советском самолете отомсти гитлеровским стервятникам за налет на наши мирные советские города, бей их — и побольше — на их же земле!
И ты, наимладший мой дорогой сын Виталий, лейтенант-танкист, веди свою грозную машину на штурм озверелого врага, точно и метко втыкай в пасть извергам свои снаряды!..»
Вместе с отцом подписала это письмо и мать — Софья Легедзовская. А к нам в редакцию оно было переслано старшим сыном Легедзовских Антоном Гордеевичем. Он попросил опубликовать письмо в газете, потому что родителям, да и самому ему, неизвестны пока адреса пяти его братьев.
Конечно, очень хочется узнать, как сложились судьбы людей, имена
которых появлялись на страницах «Красной звезды» в годы всенародного испытания. Но, увы, это невыполнимая задача. Однако, перечитав письмо Легедзовских, почти через сорок лет после опубликования, я решил обязательно разыскать хоть кого-нибудь из этой довольно большой семьи и выяснить, как воевали шесть братьев-фронтовиков и чем закончилась война для каждого из них. Много месяцев заняла моя переписка с районными, областными, республиканскими учреждениями и общественными организациями. И вот результат, которым я больше всего обязан ребятам ' из клуба «Поиск» при Киевском горкоме комсомола, особенно их политруку Стефании Цакун.
Выяснилось, что Антон Гордеевич закончил войну в звании полковника, в должности заместителя командира мотострелковой бригады. Награжден орденом Ленина и тремя орденами Красного Знамени.
Андрей Гордеевич воевал в должности командира батальона связи, а закончил войну в Праге, будучи уже начальником связи корпуса. Награжден орденами Красного Знамени, Александра Невского, Отечественной войны I и II степени, орденом Красной Звезды.
Иван Гордеевич, морской летчик, начал войну лейтенантом, закончил старшим лейтенантом. Был ранен и дважды контужен.
Григорий Гордеевич служил старшиной в пехоте, затем получил звание лейтенанта. Многократно был ранен в боях и умер от ран.
Николай Гордеевич, летчик-бомбардировщик, в 1942 году был сбит над оккупированной противником территорией, контуженный, попал в плен, бежал из плена и вступил в партизанский отряд «Родина», действовавший в Ворошиловградской области. Когда эта область была освобождена от противника, опять был зачислен в кадры Советских Вооруженных Сил, но из-за контузии не получил допуска на летную работу, а продолжал боевую службу в должности командира роты автоматчиков. Участвовал во взятии Риги, Штеттина, Кенигсберга. Трижды ранен при этом. Награжден ррде-ном Отечественной войны и медалью «За отвагу», а также партизанской медалью.
Младший сын Легедзовских Виталий погиб смертью храбрых в 1943 году.
Глава семьи Легедзовский Гордей и его супруга Софья скончались в 50-е годы.
5 июля впервые выступил в «Красной звезде» Евгений Габрилович.
Он был призван на военную службу в первые дни войны. Главное политическое управление собиралось направить его в редакцию то ли фронтовой, то ли армейской газеты, но я выпросил Евгения Иосифовича для «Красной звезды», потому что знал еще по «Правде» как блестящего очеркиста.
До войны мы, кажется, не встречались, и не сразу я догадался, кто это такой, когда предстал передо мною худющий, сутулый, черноволосый человек в синем френче с карманами-клапанами. Мне надо было побыстрее вычитывать оттиск очередной газетной полосы, поэтому первая беседа с Габриловичем продолжалась всего несколько минут. Спрашиваю:
— Военное дело знаете?
— Нет.
— В армии не служили?
— Нет.
— Звание у вас какое?
— Интендант второго ранга.
— Ну, что ж, товарищ интендант второго ранга, сходите прежде всего в нашу каптерку и обмундируйтесь, примите подобающий воинский вид.
Начальник АХО выдал Габриловичу гимнастерку с зелеными интендантскими петлицами, хлопчатобумажные шаровары-«галифе», кирзовые сапоги, пилотку и наряд в оружейный склад, где ему полагалось получить пистолет. В таком виде он и обосновался в одной из редакционных комнат, где работали еще два или три литсотрудника.
Из всех писателей, прикомандированных к «Красной звезде», Габрилович был, пожалуй, самым «штатским». Поэтому я распорядился, чтобы он занялся пока литературной правкой корреспондентских материалов, а заодно хоть мало-мальски освоился с военной терминологией, с воинскими порядками. Попробовал однажды послать его с несложным заданием в госпиталь. Через два часа оттуда последовал запрос по телефону:
— Корреспондент Габрилович числится у вас?
— Да, числится. А почему вы об этом спрашиваете?
В трубке какое-то невнятное бормотание:
— Должен доложить... Прибыл не по форме. Решили проверить... Корреспондент будет допущен к раненым...
Оказывается, Евгений Иосифович отправился на задание в слишком уж странном виде: на гимнастерку с двумя шпалами на петлицах напялил шикарный заграничный плащ, а на голову вместо форменной фуражки надел шляпу, чем возбудил подозрения у бдительного госпитального вахтера. Тот вызвал в проходную дежурного офицера, а уж дежурный связался по телефону со мной. Когда Габрилович вернулся в редакцию, пришлось ему разъяснить воинские порядки.
Однако дело свое сделал: принес из госпиталя хорошую заметку, строк на сто, и сегодня она опубликована.
Не раз тихий и деликатный Габрилович приходил в редакторский кабинет и просился на фронт.
— Еще не время...— отвечал я.
Забегая вперед, скажу: вскоре он все же уговорил меня и получил командировку на Западный фронт. Под начало кадрового военного Михаила Зотова. Кстати, в паре о Зотовым работал бывший флотский глав-старшина фоторепортер Давид Минскер. Этот тоже мог быть полезен «молодому, необученному» интенданту 2-го ранга своей опытностью в военных делах, своей старшинской вышколенностью.
У читателей может возникнуть вопрос: а почему, собственно, писатель Габрилович имел интендантское звание. Разъясняю: такие же звания присваивались и другим писателям, не являвшимся членами партии. В отличие от них, писатели-коммунисты числились в политсоставе и соответственно имели звания от политрука до бригадного комиссара.
В «Красную звезду» с интендантскими званиями пришли Лев Славин, Борис Лапин, Захар Хацревин, Семен Кирсанов и другие. У кого и почему возникла мысль породнить литературу с интендантством — не знаю. Зато хорошо знаю, что сами писатели тяготились этим званием. Они нередко подтрунивали друг над другом, вспоминая злую тираду Суворова о корыстолюбивых интендантах. Доставалось им и от солдат за перебои в снабжении табачком, за непорядки в пищеблоках. А иногда писателей принимали за военных врачей (петлицы у медиков были такого же темно-зеленого цвета) и требовали от них оказания помощи раненым. Что же касается Габриловича, то, вдобавок ко всему, над его званием потешался водитель редакционной автомашины, на которой он ездил по фронту: величал его
«Не раз тихий и деликатный Габрилович приходил в редакторский кабинет и просился на фронт...»
Справа налево: Алексей Сурков, Цезарь Солодарь и Евгений Габрилович.
Западный фронт. Июль 1941 г.
«майором с колесами», имея в виду интендантские эмблемы на петлицах гимнастерки писателя. Они и впрямь отдаленно напоминали колеса.
Вскоре мы заменили писателям «Красной звезды» если не звания, то интендантские петлицы на комиссарские или командирские. А когда произошла унификация военных званий, вопрос разрешился сам собой к вящему удовольствию наших «интендантов»...
Свое боевое крещение Евгений Габрилович получил под Витебском в танковом корпусе генерала В. И. Виноградова. Корпус этот вел тяжелые оборонительные бои. Корпусной КП располагался у шоссейной дороги, в лесу. Лес нещадно бомбила авиация противника и в нескольких местах сумела поджечь его. С тыла на КП надвигался страшный лесной пожар.
Генерал принял корреспондентов в щели, прикрытой сверху тяжелым танком «КВ». Беседа длилась лишь пять минут. В заключение генерал объявил, что он переносит свой командный пункт в другое место и рекомендовал спецкорам следовать за ним.
— А «эмку» вашу придется бросить,— кивнул Виноградов на довольно ветхую корреспондентскую машину.— На ней не выбраться: шоссе — под прицельным огнем артиллерии, по танковому следу она не пойдет, да если бы и пошла, самолеты ее доконают. Они за каждой легковушкой охотятся.
Но спецкоры все-таки не бросили машину. Она вынесла их из пылающего леса и долго еще продолжала свою боевую службу.
Некоторое время спустя я с пристрастием расспрашивал Зотова о работе Габриловича на фронте. И вот что услышал:
- О недюжинных литературных способностях Евгения Иосифовича I у меня сложилось твердое мнение еще до войны. А вот в физических его
силах, грешным делом, при первой нашей встрече засомневался: худ, бледен, голос тоненький. К тому же застенчив, как красная девица. Однако еще раз подтвердилась истина, что внешность обманчива! Этот кабинетный с виду человек быстро приспособился работать в любых условиях — притулившись спиной к первому попавшемуся дереву, присев в придорожном кювете...
А еще мне рассказывали о таком эпизоде. Неподалеку от пылавшего Смоленска повернули наши спецкоры в сторону какого-то районного центра, надеясь оттуда связаться по телефону с редакцией.
— А зачем нам, собственно, связываться? — размышлял вслух Зотов.— Ведь у нас ни строчки нет для газеты.
— Почему же4 «ни строчки»?— возразил Габрилович.— Кое-что имеется. Вот артиллеристы рассказали мне любопытную историю...
Когда он успел поговорить с артиллеристами — никто и не заметил. А ведь успел и все взял на карандаш.
Так случалось не раз. Пока другие корреспонденты носятся сломя голову в поисках нужного газете материала, Габрилович спокойно, тихонько, без суеты что-то где-то уже раздобыл и пишет очередной свой очерк...
При всем том Евгений Иосифович никогда не переоценивал своих познаний в военном деле, не рвался в заоблачные выси оперативного искусства. У него была своя .излюбленная тема. Одним из первых он начал писать о людях так называемых «незаметных» военных профессий: о медсестре из эвакогоспиталя, об оружейном мастере, ремонтирующем пушку под огнем противника, о крохотном отряде военно-дорожной службы, прокладывающем гать по непроходимому болоту на виду у неприятеля. Темы были самые разнообразные. Писатель искал и находил истинных героев там, где, казалось бы, шла вовсе незаметная, негероическая работа.
А ведь на войне люди не только и не все время стреляют. Есть еще и так называемый фронтовой быт, фронтовой досуг, фронтовая дружба, даже фронтовая любовь. С пристальным вниманием истинного художника Габрилович примечал это. Его глубоко интересовали думы, чувства, судьбы солдата. В оглушающем грохоте войны он чутко прислушивался и слышал биение человеческих сердец.
Должен признаться, что мы и не заметили, как наш «самый штатский» корреспондент стал военным писателем в самом высоком смысле этого слова.
--->>> 8 ИЮЛЯ
