Cтарый 4емоданПомню, уезжал из станицы в первый раз пораженный выносливостью подростков, их трудолюбием и скромностью. Но, как педагог с многолетним тренерским опытом, почувствовал я в этих успехах и нагрузках скрытую угрозу. Если завтра я стану на «новаторский» путь и буду обучать детей, не сидящих за партами, а стоящих, может быть, даже на одной ноге, то первое время они будут опережать сверстников, внимание к эксперименту, статьи в печати — все это действует на детей, как допинг, и они искренне удваивают рвение, а новатор возбужден от удачи. Но даром это не проходит. Это видно по американской школе, которую «новаторы» расшатали экспериментами до основания. Мне тогда показалось, что бригада работает на предельных нагрузках, подстегиваемая рапортами. Слишком много на наших главах сошло со сцены юношей-спортсменов, подававших надежды мирового порядка. Сгорели до срока. Подстегиваемые успехом и наставниками, дети бросаются грудью на трудности. В них нет иммунной защиты взрослого, они не станут мудро* распределять силы, беречь себя. Втройне возрастает наша ответственность в таких случаях. Колхоз ничего не жалеет для бригады. Председатель правления Врана говорит:
— Мы не боимся признать, что несем полную ответственность за трудовое воспитание детей и разделяем ее, эту ответственность, со школой, а коли надо, берем на себя и большее бремя. Кадры, о которых мы трубим и мечтаем, растут в школе, мимо которой мы ходим каждое утро.
Здесь каждое слово правда, испытанная на деле уже треть века. Колхоз на развитие бригады со дня ее рождения вложил пять миллионов рублей. Выходит, что дна полных года весь многоотраслевой колхоз от мала до велика работал только на бригаду. У школы теплица, мастерские, тир, гаражи. За бригадой закреплено 12 тракторов, 10 комбайнов, грузовики и тысяча гектаров земли. От сбыта полученной школьниками продукции колхоз получил уже семь миллионов рублей. Это очень серьезные цифры. Из учащихся седьмых и восьмых классов созданы звенья, которые обслуживают 60 дойных коров, 400 голов молодняка, «рогачей», как называют зоотехники крупный рогатый скот. Одних свиней за ними 1200 голов. Здесь нужно существенное дополнение сделать. Бригада, естественно, не отвечает за этих животных круглый год. Они подменяют взрослых, помогают им, дежурят.
Начала бригада, если помните, на двадцати двух гектарах. Потом Лыскин нарезал им еще сто. А школьников тогда было в бригаде сто двадцать человек, не меньше, чем сейчас. Сто двадцать тогда, пятьсот — восемь лет назад и тысяча сейчас. Разница велика, даже при сверхме-ханиэации. Мне кажется, школьник должен взрастить и полюбить родное поле в глубоком понимании земли через качество труда. Только на этом принципе можно сберечь его силы и расширить внутренний горизонт. Мне кажется, школа не должна поддаваться валу. Все-таки в школу ходят, чтобы прежде всего учиться.
Ребята работают много и хорошо. Если описывать даже главные их деяния, понадобится книга. В 1983 году 64 учащихся создали свой «уборочно-транспортный». Как вы думаете, что? Конечно же, комплекс. Почему бы не сказать «отряд»? Он, этот «комплекс», стал полноправным подразделением взрослого уборочно-транспортного тоже комплекса. Я не вылавливаю эти «комплексы». От них просто рябит в глазах. Если не упомяну о них, значит, грубо искажу язык сегодняшней деревни. Ведь этот «комплекс» на сотни ладов перекатывают во рту дети ежедневно, и им калечат родную речь. В 1970 году ребята в жатву впервые стали помощниками комбайнеров. Через десять лет они уже своим эвеном намолотили шесть тысяч центнеров верна. Еще через три года, в 1983 году, уже более 10 тысяч центнеров. Колхоз поверил в них и выделил им четыре комбайна тогда на дюжину славных ребят. Где бы ни плыли по полю школьные комбайны, впереди них всегда размеренно и умело движется по золотой ниве вожак. Это комбайн их наставника Ивана Михайловича Асеева. Он учит их неспешной бережливости. При поломке приходит на помощь.
Ребята в колхозе всюду. Убрал, скажем, колхоз 65 тонн яблок — из них 61 тонна сорвана руками детей. Это не мало, согласитесь.
Правление выделило ребятам целый корпус на иете-линном, разумеется, «комплексе». Обещаю впредь избегать и не употреблять этот жаргонный термин. На этой ферме три тысячи голов молодняка. Девочки управляются. В другой раз дали девочкам отсталую группу коров. Школьницы увеличили надой на этих буренках на пятьдесят процентов и выиграли соревнование на ферме у взрослых доярок. Может, и я убедил уже вас, что родина ученических бригад умеет трудиться.
Да и сколько можно о труде говорить?
Те, что создавали вокруг труда ореол героизма, должно быть, обладали врожденной неприязнью ко всяческому ТРУДУ- У них и жатвы в газетах стали битвами. Так много говорить о труде, согласитесь, даже подозрительно и мо-жет только отпугнуть от него и сделать из радости поденщину.
Гостиница, в которой я единственный посетитель, на самом деле двухэтажная вилла на берегу Кубани. Ковры, зеркала, крахмальное белье, сервизы — все это было приготовлено не для меня. Эта опрятная усадьба выстроена была, быть может, еще Лыскиным. В ней чувствуется государственный размах. Колхоз, видимо, ждал однажды высоких гостей и хотел встретить их, как подобает доброму хозяину.
Попались мне строки из выступления секретаря крайкома А. Коробейникова об ученических бригадах.
В ученических бригадах зародились интересные традиции, несущие в себе высокий политический и нравственный потенциал: праздники весны, первой борозды, посадки леса, урожая, трудовой славы, торжественные посвящения в хлеборобы и др.
Прекрасно, что эти традиции заложены юностью.
А что до посадок леса, они должны были бы приобрести общенациональный характер.
Человек, чей портрет я мечтал увидеть на стане бригады, — Дмитрий Иванович Менделеев в своем «Познании России», которое есть завещание потомкам и адресовано, можно сказать, прямо григорополисцам и каждому из нас, сказал:
«Я думаю, что работа в этом направлении настолько важна для будущего России, что считаю ее однозначной с защитой государства, а потому полагаю, что было бы возможно принять особые сильные меры для этой цели и даже освобождать семьи, засадившие известное число деревьев в степях юга России, от обязательной военной повинности и давать им иные льготы как земские, так и общегосударственного свойства».
К традициям, зародившимся в ученических бриг&дах, о которых упоминал выше секретарь обкома, необходимо добавить главную, без которой нет земледельческого мировоззрения, нет корней и достоинства и без которой, сколько ни пичкай полевой стан магами, гитарами и наглядной агитацией, он, по сути, не оправдает названия «культстан», так как лишен «культа». Полевой стан должен стать не культстаном с дежурным красным уголком, а станом-усадьбой. И жемчужиной стана-усадьбы должна быть библиотека, золотое ядро которой составят лучшие отечественные книги, созидающие земледельческое, патриотическое мировоззрение. Именно к этим книгам относятся менделеевские «К познанию России» и «Заветные мысли». Их немедленно следует издать в «Просвещении» для школьных библиотек. Они стали бы украшением и всех городских школ. Такие книги просятся в золотое тиснение, хорошую бумагу без крохоборских полей. Как ни странно, когда мы были бедны в тридцатых годах, у нас хватало мудрости именно так издавать книги. Я бы начал с книги самого великого русского агронома, бывшего боевого офицера, которую он сам оставил нам под названием «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков». Эта книга не уступает лучшим страницам русской прозы. Непонятно, почему спекулянты могут драть по тысяче рублей с дореволюционного издания, а мы не можем повторить издание хотя бы 1931 года.
Лучшее, чем гордится наша страна в области сельскохозяйственной науки, нашло свое место в трудах «Вольного экономического общества» за полтора плодотворных столетия, с 1765 по 1915 год. Общество возникло трудами Ломоносова и было средоточием всего передового, подвижнического и разумного в России. Переиздание из разных трудов общества было бы благородным вкладом в перестройку.
Книги для ученических бригад должны быть таковы, чтобы стать украшением библиотеки, и школьника, и академика, и секретаря обкома, и агронома.
Вернадский писал, что «Ломоносов является не только первым русским почвоведом, но и первым почвоведом вообще». Преклоняясь перед именем великого помора, библиотеку на стане-усадьбе должны открыть труды любимца Ломоносова — Петра Великого, которого можно уверенно причислить к величайшим деятелям отечественного земледелия (увы, он был первым и последним среди русских государей, кто деятельно влиял на жизнь пахаря). Это Петр первым в России ввел в повсеместное употребление косы. До этого у нас жали в основном серпами. Ему мы обязаны первыми посевами картофеля. От помещиков он требовал, чтобы их крестьяне «дабы оные под хлебной сев землю добре снабдевали и более всякого хлебного сева умножали».
Воеводам предписывал: «Смотреть неоплошно, чтобы пахали и жали в подобное время, а не испоздав, и худым б семены не сеяли».
Знал своих подданных Петр, что и говорить. Его ука-вания и сейчас злободневны. Руководителям коммерц-кол-легии, которая выполняла роль нашего агропрома, он указывал:
«О состоянии, натуре и плодородии каждой про- -винции и запустелых дворов и земель накрепко уведомляться и наипаче о том стараться, чтобы, как возможно, запустелые дворы и земли по малу паки населять и всякой пустоты осторожным домодержав-ством впредь предостерегать и отвращать... Тако же земледелие, скотские приплоды и рыбные ловли везде по возможности умножать, к приращению приводить, и того ради иметь коллегиум с губернаторы и воеводами прилежно корреспондировать».
Он же отбирал и завозил племенных лошадей, тонкорунных овец, начал возделывать впервые у нас виноград и табак, издал указ о «размножении во всех губерниях льняного и пенькового промысла» — да разве все перечислишь, когда дело касается Петра, но две книги надо бы переиздать.
Первую — «Георгика Куриоза» о немецком сельском хозяйстве, изданную в 1716 году в Нюрнберге.
Петр сам отобрал книги, изучил их, собственноручно составил наставление для переводчиков. Весь характер петровских заимствований виден из его отношения к этой книге. Он ее не перепечатал угодливо, как его эпигоны и хулители. Не зря Петр предуведомлял приближенных, что, когда мы возьмем у Европы лучшее, мы «повернемся к западу гадом».
Одну главу из «Георгики Куриоза» он выбросил и вместо нее написал новую, «о бережении земледельцев», в которой высоко отозвался о роли крестьянства и земледелия для могущества державы.
Петр же приготовил к изданию «Флоринову экономию» и в сопроводительном письме написал: «Трактат о хлебопашестве выправил и для примера посылаю, дабы по сему книги переложены были без излишних рассказов».
Вышла книга после смерти царя, уже в 1738 году.
Эти деяния государя лучше всего говорят о «великой», по словам Достоевского, «вполне русской воле Петра». А «великая» она еще потому, что Петр отбирал лучшие в тогдашнем мире книги для своей страны. А теперь вспомним, сколько мы издали эа последние сорок — пятьдесят лет лучших в мире книг по сельскому хозяйству для школьников и агрономов.
Может ли библиотека ученической бригады, которую давно пора называть «полевой школой», обойтись без «Русского чернозема» В. Докучаева, или «Пяти континентов» Н. Вавилова, или «О системах земледелия» А. Сове-това. Наши дети должны и сегодня чувствовать актуальность волнующих слов Андрея Болотова: «Мы находимся ныне в таком состоянии, что во многих вещах не только не уступаем нимало народам иностранным, но с некоторыми в иных вещах можем и спорить о преимуществах».
Это слова бывшего боевого офицера, который из деревеньки в три развалившихся двора сделал одно из самых цветущих в Европе имений.
Другой образованный артиллерийский офицер Александр Энгельгардт, который эа народовольство был некоторое время осенен даже Петропавловкой, сделал из своего смоленского запущенного имения в селе Батищево «мекку» русских земледельцев. К нему много pas наезжали Докучаев, Костычев, Вернадский. Его книгой «Письма из деревни» зачитывались поколения россиян.
Мы посылаем в села книги о роке, битлзах, строим в Григорополисской станице в подвалах дискотеки, откуда, осоловелые от децибелов, с мутными глазами, выбираются на поверхность юные комбайнеры и доярки. Теперь ты ему скажи словами Ивана Комова, современника А. Болотова: «Земледелие есть мать всякого ремесла и промысла».
Он криво ухмыльнется и скажет, ага, мать всему, — балдеж, только вот беда: в деревне не та дискотека, что в городе. Впрысните ему еще дозу чужого диско, а потом на слова того же Комова Ивана, сына священника, который ездил в Англию на много лет не за дефицитом и сертификатами, а до изнурения изучал земледелие ради своих соотечественников, что «государство без земледелия, как без головы, жить не может».
Вы получите ответ, сдобренный доброй порцией «русской латыни». Не той, увы, латыни, которую имел в виду Жуковский, когда записал в дневнике: «Англия последний акт воспитания, как латинский язык — первый акт».
Мы утратили важнейшее звено в традиции, которое в силах еще восстановить. Мы не издаем настольных книг для земледельцев. Современник А. Болотова академик В. Севергин, выходец из народа, в год рождения Пушки* на издал по призыву «Вольного экономического общества* «Деревенское зеркало или общенародная книга» на добротном русском языке. Первая часть «Деревенского зер« кала» была посвящена земледелию и животноводству, вторая — лесоводству, домашнему хозяйству и быту, третья — врачеванию. Крестьяне по трудовым копейкам в складчину покупали эти книги. Народ сразу распознал ту литературу, которая ему нужна. Мы изводим тысячи тонн бумаги на многомиллионные тиражи журналов, полных захлебывающихся статей о досуге, но найдите за полстолетия хотя бы одну книгу подобного рода для наших сельских тружеников.
О чем сейчас пишут наши известные сельские публицисты?
Они въедливо вникают во все детали сельхозтехники и севооборота, именно детали, упиваются частностями отраслей, но они идут все от энания, от специализации, от радио, все думают как бы рентабельнее, а идти надо ради всех перечисленных качеств и той же рентабельности от любви к школьнику и его родителям, от человека на земле, а не от проблемы на земле.
«Овсяный кисель» Жуковского может сделать для закрепления кадров на селе больше, чем вся публицистика, вместе взятая.
Начинать надо с любви, а любовь сразу вызовет величайшую творческую силу на земле, память, и мы невольно оглянемся на сделанное для нас нашими предшественниками, и, создав библиотеку, вернем детям то, что принадлежит им по праву наследства.
Написал страничку о библиотеке, и немного отлегло от сердца, будто долг какой-то носил с собой. Восемь лет, все мысленно возвращаясь к станице, думал об этой библиотеке. Здесь только набросок. Не буду об этом здесь больше писать. Во-первых, думаю, и так отвлекся от бригады, а с другой стороны: отвлекся ли? Не находится ли все изложенное эдесь о книгах в самом средоточии сегодняшнего дня, не есть ли оно выпавшее звено в золотой цепи преданий?
• * •
А в окна усадьбы влетает головокружительный запах цветущей акации. Вся станица в белом цветении. Тяжелые гроздья источают сладостный весенний аромат. Внизу кухня и буфет, где можно получить домашний обед. Только написал об акации, усилились голоса двух женщин. Это бранилась буфетчица (она же хозяйка усадьбы-гостиницы) с худой, навсегда насупленной и злющей поварихой. Стряпуха сердита на весь мир, на все порядки в станице, на правление, а более всего на бывшего мужа. Спустившись вниз в добром расположении духа, я спросил ее, чем она недовольна такой цветущей весенней порой. Она буркнула и загремела кастрюлями. Тут бы мне в отстать от нее, или, как говорят французы, «если женщина виновата, извинись перед ней». Вместо этого я обронил самую неудачную и взрывоопасную фразу, выразив восторг от станицы. Самый невинный смысл ее выкриков был таков: мол, сами не хотят здесь жить, бездельничают в городе и еще набираются нахальства хвалить эту проклятую дыру.
Буфетчица загнала ее на кухню, но и оттуда доносились проклятия в адрес всех приезжих и станичного начальства. Повариха нашла способ еще раз оторваться от кастрюль, чтобы бросить последнее проклятие в адрес всех мужчин, и особенно пьющих. Я заметил, что от жизни с ней не то что водку — начнешь хлестать тормозную жидкость. Повариха чуть не запустила мне в голову сковородой, но вовремя вплыла буфетчица и перевела разговор на пережаренную картошку. Получив неожиданный бодрящий заряд от стычки, я пошел в школу, размышляя над словами поварихи о том, что надо бежать из деревни. Я смотрел на голубое небо, на сиреневую кипень, на добротные усадьбы крестьян и не мог отвязаться от ощущения прикосновения к некоей разрушительной тайне, будто дохнуло из бездны некоей метафизической истерией... Откуда это беспокойство? Что это за болезнь? Как людьми овладевает паническое ощущение, что самое плохое место — это то, где они живут? Что чужое лучше? Сначала город лучше деревни. Потом будет заграничное лучше своего. Потом... Этому кровопийце-пауку — зависти — нет насыщения. Кто-то им уже внушил злую идею о непрестижности сельского труда. Коли так, то недовольство своим уделом становится доминантой психики. Вспомнил, как еще перед моим первым приездом в станицу академик Эрнст говорил:
— Дайте доярке четыреста рублей в месяц, она все равно сбежит на почту клеить марки за сто рублей.
Ей кажется, что, потеряв в деньгах, она выиграла в «престиже».
Женщина не верит во всесилие денег — ранг для нее важнее.
Вот как досближали город с деревней. Охваченная «престижной» истерией, крестьянка круглые сутки пилит мужа, понукая его покинуть село.
Эта самая разрушительная работа никогда не берется во внимание, потому что на всех уровнях главная категория общества — а именно семья — выпала из планов, из отчетов, из мыслей как начальства, так и публицистов, которые больше любят беседовать «о проблемах» с начитанными экономистами. Последние же черпают осведомленность из западных популярных книжек и посредством «испорченного телефона» одаривают социологическими рецептами инстанции. Только вместо старой «кухонной латыни» идет набор наукоидных иностранных слов, где самое понятное все тот же «комплекс».
Председатель колхоза Врана Вольдемар Францевич говорит:
— Надо с ранних лет готовить ребят к жизни напряженной, трудовой, реальной. Станица молодеет. Средний возраст в колхозе снизился за десятилетие с 46 до 40 лет. Судите сами. Только за последние годы из семисот принятых в колхоз шестьсот тридцать человек — это молодежь. Я верю, что приходит время оттока из городов, возврата к земле.
Главный смысл ученической бригады в связи поколений. У нас привычны совместные заседания партбюро школы и парткома колхоза, педсовета и правления. Школа и колхоз — единомышленники. В каждой бригаде колхоза висят школьные стенные газеты, «голос школы». Десять бригад колхоза заключили договор содружества с классами школы. Колхоз, говоря языком ребят, дружит со школой. Бригада дружит с классом. Ученик дружит с колхозником. На том стоим. Где начинает рабочий день директор школы?—обращается Врана к сидящему напротив директору школы Н. Беляеву и сам за него отвечает: — Вот здесь, в этом кабинете, на планерке у председателя колхоза.
— Школа выбрасывает трудовые десанты на прорывы, — вмешивается в разговор директор школы. — На уборку томатов, на свеклу, на кукурузу. Школьники паши замещают на фермах ушедших в отпуск животноводов.
Нас ждет колхозный автобус, чтобы подвезти к культ-стану. Директор школы продолжает свой рассказ о бригаде по пути к машине.
— Мы соревнуемся с ученической бригадой из совхоза «Темижбекский». Дружеские встречи, матчи по футболу, баскетболу, ручному мячу. Совместные с ними проводим вечера отдыха. Ну там, сами знаете, викторины, КВН. В конце трудовой четверти лучшие из ребят получают путевки на море.
Я говорю, как выглядит один день летом в бригаде для человека несведущего. Чем он заполнен? Директор охотно отвечает, гостей у него много, до одури, потому на иные вопросы он может, не задумываясь, отвечать:
— Питание бесплатное. Работают четыре часа. Неделю на стане. Воскресенье — домой в станицу. В лагерной смене сто человек. Оплата только на четверть ниже, чем у взрослых, за тот же труд. Часть денег, им заработанных, идет на нужды бригады, а часть — ему лично... Ну что еще?
Летом все деньги идут школьнику. Бригаде он не отчисляет... На жатве дюжина мальчиков по трое на комбайн. За уборочную мальчики получают в среднем по пятьсот рублей. Работают до обеда — поедят и спать. После чая, с 16 часов, два часа на благоустройство стана. Вечером линейка — итоги дня. Победитель опускает флаг. У стана сами для своих нужд посадили огород и кормимся. Вот так и живем... Забыл упомянуть, что бригада сейчас на хозрасчете, — добавил он.
Последние фразы директор произносил уже на выходе из автобуса около столовой культстана. При слове «хозрасчет» в разговор вмешалась агроном — наставник ученической бригады Ирина Никитична Цикалова. Я знал ее по первому приезду. Цикалова более десяти лет уже с детьми. И первый раз она удивила меня прямодушием, самостоятельностью суждений и требовательностью.
— Вот, вот, заладили опять: хозрасчет да рентабельность, — говорит она, — очень уж деловые стали. Зачем себя и детей обманывать? Сеялки кто отлаживает? — спрашивает Цикалова и сама себе отвечает: — Взрослые дяди! Комбайны кто готовит? Тоже взрослые. Свеклу на 3D гектарах кто сая«ает? Те же взрослые. Это верно, что полют дети и труд мозольный. Но убирают те же взрослые. А вы — хозрасчет... На ферму-то дети еэдят не круглый год, а в неделю раз — в производственный день. Хорошо работают девочки, спору нет. Метут, доят, убирают, кормят телят. Бывает, и полный месяц берут на себя заботу о стаде. Но в году еще одиннадцать месяцев. Приучаются к труду?.. Да! Помогают?.. Да! Но какой тут, скажите на милость, хозрасчет?.. Какая рентабельность?.. И как не стыдно из года в год рапортовать для галочки? Сеют иной раз дети, это верно, но не пашут... Полей не удобряют, потому что до 18 лет нельзя работать с удобрениями... На десяти опытных гектарах, вы правы, пашут, сеют, культивируют, боронуют ребята. Это верно. Но ведь и там, на опытных полях, нельзя без удобрений. А техника чья? Колхозная. А бензин чей? Опять же колхозный.
Кто-то ей пытается возразить, чтобы не ронять престиж перед гостем. Но Цикаловой это только как масло плеснуть в огонь.
— Давайте, — говорит она, — вот тут, при детях, и подобьем итоги вашей выдуманной рентабельности. Хватит гнать вал. Надо ли детям работать на родных полях со взрослыми? — И по обыкновению сама отвечает: — Да! Надо ли ребятам участвовать в создании годовых производственных планов? Да. Надо ли школьникам отстаивать, обосновывать и вникать в свой план? Пусть защищают свои экономические расчеты на расширенном заседании правления, как это бывает. Пусть составляют хозяйственные отчеты... Закрывают наряды... Пусть упражняются в денежных расчетах, чтобы почувствовать финансовые рычаги. Пусть учатся ясному финансовому языку. Пусть и еще раз пусть. Но при чем тут рентабельность?!
Цикалова говорит, что лучше ее не заводить. А что до печати, пусть, мол, на нее ссылаются, и она на любом уровне докажет, что рентабельность бригады — это очковтирательство.
Я с ней согласен. Мы уже начали лбы расшибать. Не следует из хорошего и честного труда ребят делать один из пунктов ретивых рапортов. Очень хорошо, что такая искренность и глубина суждений прозвучали именно в Григорополисской школе. Это говорит о том, что и через тридцать лет школа чувствует свою моральную Ответственность за судьбу всех ученических бригад.
Если школа не убыточна, то жизнь взрослого поколения обессмысливается. Их роль заключается в подвижнической и бескорыстной отдаче детям. Дети работают но ради прибыли, а для воспитания любви к земле, любви к семье и обществу — что потом даст отдачу сторицей. Кто настаивает на рентабельности детского труда под любой благовидностью, тот закладывает страшные убытки в будущее. Если они будут работать па прибыль, то к 17 годам сгорят и сойдут с дистанции до срока, как сходят юные спортсмены. Колхоз с утра до ночи настроен и без того на интенсификацию и прибыль. Он имеет ее. Три миллиона рублей ежегодно. Если на русском Севере пустуют села и земли, то на русском Юге нет уже, увы, ни клочка пустоши. Детский труд должен обладать не рентабельностью, а песенностью. Вот тогда дыхания ему хватит на всю жизнь. Решил на месте провести опыт с ребятами и проверить их отношение к земле. Ведь за время пребывания в станице не одна повариха' проявляла свою неприязнь к селу. Чаще всего это были женщины.
Я попросил оставить меня наедине с десятью лучшими мальчиками бригады. На скамейке в цветнике расселись девятиклассники в основном уборочного звена. Скромные, крепкие ребята с пытливыми глазами. Поговорив о том о сем, я без нажима и акцента выяснил, что из десяти ребят семеро готовы после школы остаться в колхозе. Во всяком случае, такая мысль им показалась вполне приемлемой.
Затем я попросил Цикалову послать ко мне для беседы десять лучших девочек бригады. Ни одна из них даже мысленно не могла представить свою жизнь после школы в колхозе. Они отвергали эту судьбу напрочь.
Вот корень всех корней. Сколько бы мы ни тратили средств, усилий, призывов, до тех пор пока не изменим социально-психологический климат во всем обществе по отношению к земледелию, нам не совладать с этой сферой. Не все из этих десяти девочек выберутся сразу в город. Но можете быть уверены, если она останется здесь и выйдет замуж, то она сживет со света мужа, если он не переедет в город, чтобы «жить как люди».
Почему девочки против села? О, это великий камертон и звук его — предмет размышлений для высочайшего уровня. Мы планируем, громоздим и вкладываем капиталы в пустоту, потому что исходим не из семьи, пе из живых ростков, не из теплого гнезда, а из бессмысленного и отвлеченного «на тысячу человек». Вот вам девочки и дали исчерпывающий ответ и не где-нибудь, а в колхозе, который восемь лет назад парторг Мирошниченко называл «той же Россией, только в малом масштабе». Эти девочки убеждены телевидением с детства, что «джентльмен обыкновенно живет в городе». Опи знают даже, как он выглядит. Он весь в импорте, и с «магом» японским, на худой конец — с гитарой. Это их увальни могут разобрать, собрать комбайн, водят машины и мечтают попасть в десант. А тот, «городской», он знает целую дюжину названий заграничных ансамблей. Ах, они звучат так волшебно-заморски. У него весь зад в «лейблах», он умен потому, что критикует все родное и считает всех взрослых скучными дураками. В городе «культура», там никто почти не работает. Кругом асфальт и магазины. А телевидение подбрасывает еще и еще жару.
Девочки помогли осознать мне то, что мешало мне жить в станице, несмотря на цветение сирени и полные цветники в палисадах. В станице, куда ни придешь, везде вас настигает всепроникающая атмосфера необходимого, какая-то беспрерывная гонка плана. Ни тебе пустоши и уединения, ни пруда и парка, ни очаровательной беседки или дворца — все отдано производству. Каждая пядь разграфлена. На всем печать какого-то оцепенелого беспокойства. В классе — графики, в конторе — планы, па фермах — обязательства, всюду «даешь!»... «Дадим!»... «Выполним!»... Цифирь, плакат и рапорт. Механизмов на селе стало много, а теплоты, тишины и любви — все меньше и меньше. Когда-то на самом лучшем месте станицы был воздвигнут кафедральный собор. Рядом теперь типовое, плоское, приземленное здание правления, которое влетело колхозу в копеечку. Собор стоит рядом без головы, без окон, в грудах развалин. Хотели убрать совсем с глаз долой, но кладка больно сильна. Строили на века — не стекло и алюминий да бетон. Пытались взорвать, но стены таковы, что они будут и после взрыва стоять, а вот монолит правления рухнет.
Все есть как будто в колхозе, а главного нет. Нет памяти, нет музея станицы и колхоза, нет парка. А где нет памяти, там нет культуры, даже если ты в импорте от холки до хвоста. Что дает память, парк, музей, самобытная, а не типовая архитектура людям? Они дают ощущение неуязвимости, духовности и корней. Голое производство, даже сверхрентабельное, одуряет, беспокоит, ожиряет.
Первыми это ощущают девочки. Виноват ли колхоз? Нисколько. Он и так делает для своих детей больше любого хозяйства. Врана — хозяин умный, смелый и упорный. Если бы ему дали правильный духовный курс. Откуда ему было знать, что на свете нет ничего более убыточного, чем поглощенность рентабельностью. Все проблемы надо проверять на преуспевающих производствах, потому лучшей модели, чем колхоз «Россия», трудно желать.
С Лыскинымотцом ученической бригады — мы все же встретились во время его наездов в Москву из Ворси-но. Лыскин был бы не Лыскиным, если бы захудалое, убыточное хозяйство недалеко от Обнинска (Николай Фадеевич предпочитает подчеркивать: «рядом с родиной Жукова») не сделал бы сильнейшим хозяйством Калужской области. В Москве у него квартира, и, разумеется, пустая. По-походному скупо и его жилье в Ворсине. Аскетическое презрение к благам и недвижимости он принес с собой из тридцатых годов. Лыскин приехал в Ворсино после шестидесяти лет, да таких лет, что хватило бы на эпос. .Теперь уже двадцать лет он по обыкновению временами сотрясает коридоры областного начальства, будто из другой эпохи ожил вдруг мамонт или какой иной крупный вверь, и трясет, и гоняет, и придавливает к стенам кабинетов аппаратную мелочь, обставленную телефонами. Лыскин — характернейший «реликт» той эпохи, которую теперь именуют «сталинской». Николай Фадеевич начинал путь со Стахановым и был дружен с ним. До войны Лыскин уже командовал совхозом в Сальских степях, а потом даже побывал директором совхоза «Гигант» — флагмана всего тогдашнего советского зернового хозяйства. Оттуда была дорога только в Москву и не ниже замминистра. Но Лыскин предпочел станицу Григорополисскую, из задонских степей двинул в соседнюю Кубань. О таких хозяевах в старину говорили: воротила. Он вошел ко мне домой на Арбате, и даже большая старинная барская квартира показалась мала. Вошел чуть сутулый мужчина, взгляд снайперский, исподлобья, старого орла. Нетороплив, но в мыслях и решениях быстр. Вошел в сопровождении шофера и зама и чувствовалось: каждый из свиты готов по его кивку сделать все и без малейшей тени подобострастия, из радостного признания, что под началом у атамана, который любит вкус риска.
Мы сразу стали вспоминать Сальские степи — родину прославленных донских лошадей.
Если ж тебя привлекает война и жизнь строевая. Первое дело — чтобы конь приучился к оружью и духу Воинских схваток, привык и к трубному 8вуку, и к стону Тяжеловесных колес, и к бряцанью удил на конюшне.
Вергилий в Сибири когда-то и привел меня в знойные Сальские степи. Лютыми сибирскими зимами приходилось в Новосибирске добираться на автобусе каждое утро тридцать километров. Пальтишко легкое, ботинки тонкие, а автобусы зимой в Сибири не всегда топят в отличие от Крыма. Подойдет к стоянке автобус, когда ты уже съежился от мороза, а на полу с ночи тонкая корка льда. Доберешься до города в этом морозильнике полуживой. Едешь, и, чтоб спастись, грезишь, закрыв глаза, о раскаленных Сальских степях, где не был никогда, где пасутся табуны донских лошадей, и клянешься себе, что сбежишь из Сибири на полное и долгое лето, наймешься табунщиком. И вечером, когда луна взойдет большая над равниной, упадешь в выжженной рубахе па неостывшую землю и слушаешь под звон цикад, как храпят золотистые лошади Дона — детище атамана Платова. Царапаешь ногтем заиндевевшее окно автобуса и твердишь:
Колосом нежным уже понемногу зажелтеют, И с невозделанных лоз повиснут алые гроздья.
Последнюю, клянешься себе, эиму ты в Сибири. А с первой капелью назад, на Дон, — выбежать в поле и, как Вергилий свою родину, приветствуешь: «Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев».
Лыскину я ни слова, разумеется, о Вергилии, откуда ему знать, что он прямой продолжатель древней традиции и занят всю жизнь деятельностью, благодаря которой и Рим стал всего прекраснее в мире.
Доимператорский Рим и остался для всего человечества единственным Римом, а Рим Нерона и Калигулы — ого уже, если угодно, «второй Рим» и загнивающий. А Константинополь, стало быть, если любят его церковные книжники, так это уже «третий Рим». Потом будет «четвертый Рим» в мире для «священной Римской империи германского народа». Когда наши недоучившиеся византийцы в своей далеко неправославной гордыне хотели из Москвы сделать «третий Рим», он уже мог быть только «пятым Римом». Москва есть и будет одна. Как был только один Рим, земледельческий и республиканский, — город Катона и Гракхов. Незачем заниматься этой суетливой бухгалтерией и становиться в очередь «за Римами». А в Сибири я провел еще пятнадцать зим и полюбил ее навсегда, но в Сальские степи все же добрался.
Кто же из нас не вынес с детства этих таинственных географических названий: Кума и Маныч — рек, по бассейнам которых проходит граница между Азией и Европой на Северном Кавказе, «по кумаманыческой впадине», как гласят наши учебники. Эта «кумаманыческая впадина» в детстве была для нас куда более загадочной, чем Бермудский треугольник. До нее я тоже добрался. Впадину приезжий человек не увидит. Вокруг, насколько охватить можно взглядом, бескрайняя равнина. Серебрится ковыль на склонах балок, низины устилает душистый чеб-рец, над головой валивается жаворонок да кружат ястребы в поднебесье. Не эти ли просторы в сочетании со школьными воспоминаниями натолкнули Лермонтова на следующие строки Софье Карамэиной:
«Так как Вы обладаете глубокими познаниями в географии, то я не предлагаю Вам посмотреть на карту, чтобы узнать, где это; но, чтобы помочь Вашей памяти, скажу, что это находится между Каспийским и Черным морем немного к югу от Москвы и немного к северу от Египта, а главное — довольно близко от Астрахани, которую Вы так хорошо знаете».
Надо полагать, что адресат Лермонтова так же хорошо знал Астрахань, как и Шанхай. Письмо писано по-французски из Ставрополя 10 мая 1841 года и полно чисто гвардейской галантности и мальчишеского озорства. В этом же ключе, но с большей точностью можно добавить, что город, откуда поэт отправил письмо, находится на одинаковом расстоянии как от Северного полюса, так и от экватора. А что касается рек Кумы и Маныча, то увидел их наконец своими глазами. В особенности поразила меня Кума-хлопотунья. Речка с виду неказистая, но важная. Воды ее не просто мутны — они неправдоподобно мутны. Кажется, это не вода течет, а гонит кто-то глину во взвешенном состоянии. Кума быстра и проворна. Но даже такая энергичная река не добегала еще недавно до Каспия, а терялась, обессиленная в песках, за Нефтекум-ском. Теперь ее, Куму, как «под руки», каналами бережно до моря доводят. А в перепаханных теперь Сальских степях нашел я в зимовниках последние табуны донских лошадей, которые перед первой мировой войной обеспечивали две трети ремонта русской кавалерии. Лыскин хозяйничал по соседству. То и дело в литературе и даже классике нашей появляется штамп о выносливой, но «низкорослой и мохнатой» казацкой лошади, на которой любил перед войсками появиться Суворов.
--->>>
