ПРЕДЕСТИНАЦИЯ
Похвальное слово российскому флоту
Россия же уже теперь, может быть, сильнейшая держава среди всех прочих, в лоне сеоем скрывает небывалые возможности развития своей интенсивной природы.
Гегель
Очерк этот начат в Приморье, на острове Попова, в синем заливе Петра Великого, был продолжен в устьях Днепра, Буга и Дона и закончен на Колыме и Лене, в бухте Тикси, под многодневный вой пурги, где за порогом протяни руку — и не увидишь пальцев в гудящей тьме. Написаны записки быстро, на исходе зимы, когда с первым полярым солнцем оживают люди и тундра. Точка поставлена в Москве, куда теперь ведут реки не только пяти морей (первая навигацкая школа в России должна была возникнуть именно в Москве — в 1701 году). Но мысли, изложенные здесь, зародились в глубине континента, на великой Сибирской равнине, где в тридцати верстах от Новосибирска сосновым бором укрыт Академгородок. Многие его жители, как и обитатели других новых сибирских городов вроде Дивногорска, Братска, Мирного, поселков на трассе БАМа, просторах нефтяной Тюмени, родились и выросли за пределами Сибири. Чтобы человек связал судьбу с новым краем, пустил здесь корни, он должен осознать себя и свой путь. Записки эти и возникли от естественного вопроса: почему я в Сибири? Случайная ли я песчинка или часть некоего исторического движения? Если последнее, то когда зародилось это движение и куда мы держим путь?
Где наши пределы, грани и межи? Что нам нужно в дороге? Мне очень было важно найти ответ на эти вопросы, чтобы рассказать об этом другим, «Традиция» в переводе с латыни означает простое и глубокое слово «передача». Если я не передам завета отца, моя жизнь на земле, даже с самым длинным рублем, лучшей машиной, дефицитом, престижем и прочим мещанским набором и без него, будет пустоцветом. Не передал — значит, не жил, значит, ты не звено, не боец, а обрыв в цепи — пустота, бездна...
Перерыл не одну библиотеку, пытал археологов, историков, географов Академгородка. Но — один специалист по старообрядческим скитам, другой — по каменному веку, третий, кроме гражданской войны, ни о чем слышать не хотел. Наконец сообразил, что ученая книжность важна, но она не животворит, в ней нет дыхания дороги. Махнул на все рукой и отправился в путь. Спустился по Лене от истока до устья. Затем от мыса Шмидта на Ледовитом океане пересек Чукотку п вышел к 8аливу Креста уже на Тихом океане. Охотским морем, самым суровым на земле, ошвартовался в бухте Золотой Рог во Владивостоке. Какая старинная босфорская мечта воплотилась в названии, которое пленяло воображение. славян в пору утра их истории! Золотой Рог. Мраморное море. Царьград... Прошли бухту Святой Ольги, затем остров Русский, залив Аскольда, острова Рпмско-го-Корсакова (брата композитора)... Тысячу лет живут в русском сердце звон весел и плеск воды у стен Царь-града. Так добрался я до вепца своих желаний — заповедника «Кадровая падь», что шумпт своими третичными лесами на широте Ниццы и Марселя.
За плечами остались тропы Саян и Алтая, огни створов на Амуре и Енисее. Десять лет год за годом ходил я путями гулящих людей Руси. Почти все старые города Сибири выросли из острогов. В богатырской кладке могучих лиственничных плах и сегодня просматривается облик исконно русских домов, с их укорененностью, надежностью. Ставились они навечно. Но самое поразительное — это всегда одинаковый выбор места. На Дунае ли, Лене, Оби, Яике, Колыме, Дону, Днепре, малых ли реках — везде заметно стремление поставить твердыню именно в устье и стоять здесь насмерть. Петр воздвигнет в устье Невы Петербург, капитан Невельской на другом океане, в устье Амура, — Николаевск-на-Амуре, Северную Двину ранее замкнет Архангельск, Преградить проход вовнутрь Отчизны, Осознать эту величайшую тайну помог мне одинокий егерь в устье небольшой речки Кедровки...
Предосенней порой, когда стихают паводки и убывает вода, речка Кедровка становится прозрачна, как горные ключи. Из мировых пучин на родину, к истокам возвращается сима. Вода «закипает». Рыба идет стеной, стремится вверх против течения. Обдирая бока, прыгая через порожки, подталкивая друг друга, рыбины спешат, подчиняясь властному зову, навстречу неминуемой гибели. Почему же столько ликующей стремительности в их порыве, если гибель неизбежна? «Инстинкт размножения», — сухо заметит биолог. «Умрут, чтобы дать жизнь другим», — скажет неспециалист. «Не воскреснет, аще не умрет», — поведали бы в старину.
Не будем спешить с ответом. Мы присутствуем при непостижимом таинстве жизни. Есть что-то волнующее в этом акте жертвенного долга. Проследим за брачной парой. Вот на каменистом темном ложе дна речки уже светлеет в струях пятно. Это самка выбила натер. Колыбель для икры готова. Ямка наполняется янтарными зернами. Самке осталось жить мгновения, скоро ее мертвое туловище унесет течением к морю. Самец оплодотворил икру, но продолжает стоять над натером. Миссия «мужчины» еще не кончилась. Он отгоняет врагов, готовых накинуться на потомство. Устрашающий брачный наряд поможет ему. Все трудней и трудней бороться с течением, но глядеть надо в оба. Покидают последние силы, только бы еще немного продержаться над беззащитным потомством... Самец умирает. Некогда сильное тело уносит волна, оно застревает на мелководье между корягами. Над ним уже кружатся грифы — крылатые «санитары».
Но что это? Почему среди злейших его врагов, атакующих икру, — бокоплавов, мальмы, раков, — мелькает проворная маленькая рыбка, так разительно похожая на взрослую симу? Не удивляйтесь! Это действительно сима, но только не «вышедшая в люди».
Весной не все мальки уходят в океан. Многие не добираются до залива и остаются навсегда в Кедровке. Пеструшка (так называют этих рыбешек местные жители, должно быть, эа узорчатость чешуи) не способна к размножению, хотя ей и не чужды брачные игры. Сделав их бесплодными, природа лишила их смысла жизни и, значит, отказала несчастным в самом главном — умереть над потомством. Пеструшке ничего не остается, как «прожигать жизнь» в пресноводье. В осенние дни, когда из океана возвращаются на родину в торжественном брачном наряде родные братья и сестры, она вместе с другими речными «хулиганами» жадно набрасывается на икру. Что это? Безумство «не помнящих родства»? Месть неудачников? Или жадность потребителя?
Не познав крещения в соленой купели океана, не изведав глубин и страстей больших дорог, не заглянув смерти в глаза, лишенная памяти пеструшка стала врагом собственного вида.
...Речка в эти осенние дни бурлит от обилия рыбы. Кажется, воткни лопату — и она не упадет, так тесно в иных местах, и потому пятеро здоровых парней работали увлеченно.
Они не суетились, не озирались воровски. Пятеро могут постоять за себя. Их много, и это придавало им храбрости. А сима все шла и шла, только бей — не мешкай. Один орудовал острогой, другой — крючком маре, лов которым строго запрещен всюду в Приморье, третий собирал рыбу. Но алчности потребителя не до запретов. Деньги прямо под ногами, успевай только нагибаться. Вот окровавленная сима описывает в воздухе дугу и шлепается на берег, норовя соскользнуть в воду. Сверкнул нож, и она уже повисла с распоротым брюхом над ведром. Икра вынута, и выпотрошенная рыба летит в кусты.
Из чащи не спеша вышел человек, в руках — опущенная дулами вниз двустволка. Может быть, ему следовало бы позвать кого-нибудь на помощь. Неподалеку усадьба заповедника. Но он подходил все ближе и ближе. Человек этот знал, что его ненавидят давно все браконьеры округи. Не раз уж слышал за спиной угрозы. Иные только и ждали случая расквитаться без свидетелей.
— Следуйте за мной в заповедник, — сказал он негромко, но внятно.
Пятеро разом вскинули головы, и лесник увидел на их лицах энакомое выражение: злобное, непрощающее. Послышались сдавленные ругательства:
— Смотри, как бы мы тебя не повели куда-нибудь. Проваливай, пока цел1
— Следуйте за мной, — повторил он твердо.
Они переглянулись, тот, что постарше, двинулся с пожом в его сторону. Ружье чуть дернулось, грянул выстрел. Земля взметнулась у самых ног вожака. Он остановился, замерли в нерешительности и его дружки.
И тут послышался гул мотора. Недалеко по лесной дороге шел грузовик. Тот, что с ружьем, воспользовался замешательством парней, выбежал на косогор и выстрелил в воздух, стараясь привлечь внимание. Он видел, что шофер и сидящий рядом с ним завхоз заповедника приметили его, но не остановились. Егерь вернулся к браконьерам. Повелительно и спокойно повторил приказ.
Теперь они стояли друг перед другом и думали, кажется, об одном и том же: «один против пятерых, и нет патронов», «пятеро против одного, и ружье не заряжено»...
Такое соотношение может окрылить даже безнадежного труса.
Они бросились на него и стали избивать, пока он не лишился чувств. Но им и этого показалось мало. Пятеро потащили его к речке и сунули головой в воду. Егерь еще слабо сопротивлялся. Тогда, скрутив ему руки, парни стали яростно топить его, придерживая голову под водой. Он долго еще бился в их руках. Но силы постепенно покидали, движения становились слабее, и вот, казалось, безжизненное тело поволокло течением, переворачивая и ударяя о камни.
Вода вынесла его на мелководье и долго била о берег. Он зашевелился и медленно выполз на берег. Перед глазами все плыло. Ухватившись за ближайший куст, стал приподниматься. От дерева к дереву, то падая, то хватаясь за стволы, двинулся в сторону усадьбы. Приступы тошноты, казалось, ломали пополам.
Вот и усадьба, знакомый грузовик. В кабине все гот же завхоз — из местных, деревенских; он же исполнял должность начальника охраны заповедника. Когда лесник сказал ему о том, что надо бы задержать браконьеров, тот хитровато переглянулся с шофером, который был по обыкновению навеселе, и оба издевательски захохотали. Машина тронулась и покатила прочь...
Стоим с Михаилом Федоровичем Парасичем на том же месте, где когда-то браконьеры топили его. Он невысокого роста, средних лет, сероглаз. Лицо простое, без особых примет. Только малословен и самоуглублен, как человек, привыкший к одиночеству в лесу.
— Что стало с теми браконьерами?
Парасич лишь махнул в досаде рукой...
Океанская судьба симы и безродная жадность пеструшки, убийцы собственного рода, завладели с той поры моим сознанием. Я был обязан додумать о событиях в устье Кедровки, мне казалось, что в поединке егеря и в предсмертной страже симы над потомством заключен некий вещий смысл и неведомый мне императив. Лесная драма — короткий эпизод извечной войны между созидающим и присваивающим, творящим и разрушающим. Каждый из нас рождается, чтобы сделать выбор между силами добра и зла. Я долго думал о смысле дозора Парасича и о его исторических предшественниках в устьях других российских рек.
Одинокий егерь воплотил в себе некие начала, разгадка которых сулила прикосновение к тайне родной истории. В голове проносились слова как символы: устье... охрана... дорога... море... Родина... Почему все казачьи войска названы по рекам: Донские... Запорожские... Терские... Яицкие... Кубанские... Амурские?.. Что толкает нас сюда?
Еще в Новосибирске предчувствовал, что рано или поздно размышления о русской дороге приведут меня на Дунай, Днепр, Дон... Меня тянуло в тот край, где длинным мечом у Очакова лежит узкая полоска земли — Тендровая коса, возлюбленная казаками. Античные греки называли ее «Дромос ахиллеос», что означает «ахиллесов бег>ь По преданию, на этой косе герой Троянской войны Ахилл устроил состязание в беге. В том краю, где Эллада соприкасается с Русью, на берегах Русского моря, я думал о начале пути, который ищу.
Устья Дуная, Днепра и Дона при любых нашествиях степных орд всегда оставались суверенной территорией «руського народа», а Сечь и Дон — его полномочными представителями при чрезвычайных обстоятельствах. Исторические судьбы обоих войск оказались нераз-рывпыми. И в морских боях, и на суше они были создателями «русского товарищества», о котором пророчествовал на костре полководец Тарас Бульба. Шесть веков, от Батыя до Суворова, они дрались в одиночку у черноморских берегов.
Но, увы, ни в одном черноморском городе вы не найдете памятника казакам...
У народа границы державы нерушимы. Он знает, что невидимые границы — самые крепкие в мире. Народ не уступал устьев и морей ни на один час и ждал Петра. И Петр появился. Здесь пет мистики. Не может народ-моряк тысячу лет владеть устьями и от одного нашествия Батыя забыть их, отдать ордынцам, кстати, испытывавшим к воде отвращение. Не зря Чингисхан ни разу в жизни не мылся...
Известно: в периоды упадка флот утрачивает активные черты. После Петра самые активные черты флот приобрел в пушкинскую пору. Мысль об упадке флота в периоды бездуховности чрезвычайно важна, ибо через нее исторически прослеживается связь молодости общества с морем. Когда Пушкину было четыре года, подняли паруса корабли молодых капитанов Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского — «Надежда» и «Нева». Они ушли в первую кругосветку. За год до дуэли на Черной речке из океана вернулся, обогнув земной шар, двадцать третий русский корабль — то был военный транспорт «Америка». За краткую жизпь поэта двадцать три кругосветки, не считая семи полукругосветных плаваний мймо страшного мыса Горн или мыса Доброй Надежды! И почти всех офицеров Пушкин знал лично. Почти все офицеры, прошедшие океанскую купель, стали адмиралами, и на них будет держаться русская наука, флот, государственность. Океанский воздух ворвется и в коридоры лицея. И Федя Матюшкин станет повторять: «Плыть охота!» С тех пор прозвище «Плыть хочется!» закрепится за будущим адмиралом навсегда-
Целое лето я переходил из одного пионерского лагеря в другой, от одного клуба моряков к другому. Мне очень хотелось знать, как живут ребята — потомкп казаков — на берегу Русского моря, в устьях родных рек. О чем спорят, мечтают? Чтут ли традиции родного флота?
С мыслями о море я бродил по улицам Николаева, Херсона, Азова, Ростова-на-Дону, Астрахани, плавал на кораблях клубов юных моряков (КЮМ), выспрашивал, наблюдал, сравнивал. В лагерях были внуки и правнуки тех, кто в двадцатые годы на деньги бедняков-«незаможников» построил эсминец «Незаможник». Найдите в истории еще один подобный случай! То было время, когда уголь доставали даже из трюмов затопленных кораблей, так было «плыть охота!»
Лучшего социального барометра, чем мальчишки, природа не создавала. Скатываются ли неудержимо «мальки» к морю из родных речек или остаются на мелководье и превращаются в пеструшек, забывших родство? Что предпочитают: мозоли ог весел и тельняшки или «импорт» и безродную «фирму»? Вот что было важно узнать мне.
Вид пионерских лагерей на побережье удручал. Щитов наглядной агитации здесь было больше, чем детей. Над взрослыми довлела как будто одна забота — всеми ухищрениями, от речевок до кружков, заставить ребят забыть о близости моря. Разок-другой организованно искупать их по пять минут и больше не думать о манящих водах: не ровен час, еще случится что../ Кстати, именно в таких лагерях, где боятся, чаще и случается — потому как мальчишки убегают купаться втихомолку.
В лагере могучего судостроительного завода «Океан» я ждал флагштока, разноцветных цветных вымпелов, морской терминологии, шлюпок, мне чудились трепещущие на ветру ленты бескозырок, бой склянок... Увы, он был так же тесен, разлинован, пестрел от грязных указателей, стендов, да и находился от воды за несколько километров. Главный праздник сезона — неизбежный, плановый «Нептун», одинаково скучный на всех широтах, с неизменным трезубцем, водяными... Впрочем, и остальные праздники идут по «заезженным» сценариям, с избитыми шутками и деланым весельем. Большинство ребят бывают в родном лагере много лет подряд и уезжают отсюда с оскоминой. А тут еще всевозможные комиссии, проверки, гости — только и остается после кино вечером подраться подушками... Ни у одного лагеря на Черноморском побережье нет ни морской выучки, ни флотской стати, опрятности, ни парусов, ни весел. Нет дыхания моря даже в лагере заводов, чьи суда бороздят все широты Мирового океана.
В лагере с морским укладом имени П. Шмидта я встретился с самыми напористыми и развитыми мальчишками. Пришла дюжина "парней лет шестнадцати. Я не экзаменовал. Только беседа с наводящими вопросами. Честный разговор. Картина повторилась. Как и во всех предыдущих лагерях, никто не назвал ни одного героя Чесмы, Синопа и Наварина. Ни один не слышал о бое крохотного шестнадцатипушечного брига «Меркурий» с двумя линейными турецкими гигантами — поединке, о котором говорила вся Европа. Перед сражением капитан Козарский сказал тогда команде: «Кто по-русски скроен, тот и один в поле воин!»...
Беседу нашу пришлось мягко закруглить после того, как девятиклассник, который в этом «морском» лагере с первого класса и хочет пойти в мореходку, на вопрос, чем славен остров, находящийся неподалеку (на котором был расстрелян лейтенант Шмидт), ответил: «На этом острове Шмидт с Суворовым от турок отбивались»... А ведь меня в обкоме комсомола напутствовали: «Езжайте в лагерь имени Шмидта, там вся пионерская дружина морская!»
Всюду одна картина. Глаза пятиклассников горят, они жаждут моря и хоть сейчас по вантам. Чудные лица, пытливые, доверчивые. Но как только подростки взрослеют, к классу восьмому, уже кривые ухмылки, расслабленность, полуоткрытые рты, бурсацкий гогот. Столовая не кают-компания. Толкотня, визг, чавканье, затоптанный хлеб. Мужчин почти нет, если не считать физрука и радиста. Морской дружиной крикливо командуют студентки пединститутов...
Флот всегда аккумулировал в себе высшие умственные, материальные и духовные усилия нации. Море любит духовно собранных и учит цельности, такту, любви к природе, «ибо все, как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается» (Достоевский).
Флот — это еще и высокая культура. Пятьсот клубов юных моряков сегодня лишены этой столбовой флотской традиции, они, по сути, заброшены, забыты, влачат жалкое существование. Время от времени кто-то вспомнит о них и вновь забудет. Они стали как бы отстойниками для списанных с торгового флота неудачников, а порой и просто забулдыг. Чтобы классы не пустовали, стали широко принимать в клубы девчонок.
Как загораются лица ребят, когда к ним приходят военные моряки! Тогда жизнь клубов преображается. Флоту было трудно, и по призыву комсомола к нему на помощь пришли тысячи юношей. Настал черед и Военно-Морского Флота отдать долг обществу, когда уже трудно мальчишкам. Будущие мореплаватели ждут офицеров-наставников, чтобы не прерывалась традиция. Помните нахимовское: «Матросы! Я с юных лет был свидетелем ваших трудов. Я горжусь вами с детства»..,
«Предестинация» означает с латыни" «предопределение». Так назвал молодой Петр свой первый большой корабль. Он же просил в завещании сохранить для потомства любимый линейный корабль «Ингерманланд», построенный по его собственным чертежам и при неусыпном бдении. Судно это при его же преемниках сгнило на виду у Адмиралтейства, а позднее было сломано на дрова. Даже предсмертная просьба царя оказалась бессильна перед слабоумной памятью временщиков. Однако предопределение уже свершилось, и Россия, по словам Пушкина, войдет в Европу, «как спущенный корабль при стуке топора и громе пушек». Мечта Петра воплотилась только в двадцатом веке, когда советский Военно-Морской Флот вышел в Мировой океан. Однако история «Ингерманланда» вечным укором будет звать нас к духовной собранности и исторической зоркости.
«Провалы в исторической памяти, а тем более ее атрофия — страшное бедствие для всякого народа. Из-за них нация, сколь бы могущественной она ни была, духовно беззащитна перед внешними влияниями, подчас враждебными, теряет свое лицо, не дорожит своей культурной самобытностью и в конечном счете обречена на исчезновение». Эти строки взяты из редакционной статьи журнала «Коммунист» № 8 за 1981 год. Это глубокое политическое суждение продолжает живую традицию нашей партии обращаться к народу с крупными общенациональными задачами, тем самым призывая каждого стать вровень с великими целями, усилить в себе державность мышления и поступи.
Ученые все чаще задаются вопросом о глубокой взаимосвязи человека и территории. Зверь охраняет свою территорию и дерется за нее насмерть, потому что она дает ему пищу, а значит, и обеспечивает жизнь. Люди умирают эа свою территорию потому, что родные просторы — это свобода, это священные предания, очаги, могилы. Предания донесли до нас молитву двадцатидвухлетнего князя Александра, который уже два года был Невским. Летописи сохранили его страстный шепот перед лицом неумолимо надвигающегося тевтонского клина в день Ледового побоища: «Боже великий и крепкий, основавший землю и положивший пределы народам и повелевший им жить, не преступая в чужую часть! Рассуди меня, господи, с обидящимя меня, побори борющихся со мною...» Эту молитву князя-подвижника слово в слово последний раз повторил будущий патриарх Сергий в обращении к русским, украинцам, белорусам и всем православным России 22 июня 1941 года.
Десятки кочевых степных народов, знакомых нам по истории, не потому ли исчезли, что не знали строгой территбрии, смешались и растворились в других племенах? С ослаблением территориального инстинкта (беззаветной любви к родине) распадается и сообщество, и тому как слабеют и распадаются родовые и нравственные связи. В такие периоды хроникеры отмечали упадок нравов и обвиняли своих современников в забвении традиций.
Мы вправе задать себе и другой вопрос, не умаляя ни одной из известных историкам причин упадка древних цивилизаций: не потому ли сошли с исторической сцены культурные народы, что угасал в них становой инстинкт территории, единого отечества, переставший со временем быть для них императивом — одухотворяющей, а значит, и возвышающей силой.
В золотой «век Перикла» в Афинах на несколько десятков тысяч свободных эллинов приходилось полмиллиона метеков, рабов и вольноотпущенников. «Свободнорожденные» были островком в море эллинизированных рабов, выходцев в основном с Востока. При таком соотношении коренного и пришлого населения «век Перикла» не мог не быть только прекрасной предзакатной вспышкой духа Афин...
Рим, куда, увы, и впрямь вели все дороги, через столетия разделит участь Афин. Деньги вольноотпущенников расшатали и снесли строжайшие законы о гражданстве. Так сработали хорошо известные первые «котлы наций» на перекрестках мировых дорог. Нас не занимает сейчас вопрос, хорошо это или плохо. Для нас важнее знать, что новую эру в Афинах встречали уже не прямые потомки тех, кто сражался под Троей, хотя говорили они на языке классической Греции. По крови, а значит, и по духу уже другой народ принял христианство.
Племена древних славян-охотников, звероловов, земледельцев селились по берегам рек и озер. Реки были первыми и вначале единственными дорогами. Чтобы контролировать их, городки, остроги и погосты ставили на мысах при слиянии рек.
История не знает ни одной великой державы без выходов к морю. Стало быть, без мировых дорог не может быть и мировой державы.
До конца XV века Черное море на европейских картах отмечалось как Русское море, каковым оно и было. Парадокс заключается в том, что именно с XV века, после падения Константинополя, русские стали не только хозяевами, но и грозой этого моря, хотя называлось оно теперь не Русским, а Черным.
Донские и запорожские казаки бросали вызов вооруженной до зубов Османской империи, наводившей ужас на Европу. А тогда Турция и ее крымские и ногайские вассалы были в поре военного расцвета.
На стругах и чайках казаки стали первоклассными моряками, в совершенстве овладели тактикой абордажного боя. Пылали окрестности Гурзуфа, Трапезунда, Стамбула, Варны... За три века до Переяславской рады оформился естественный союз русских и украинцев перед лицом общего врага. Казаки имели в тылу хоть и набиравшую силу, но еще терзаемую то смутами, то войнами Россию. На флангах были стиснуты враждебными им народами. И тем не менее они искали открытого боя. Три столетия длился этот волнующий поединок за выход к морю.
Струг, атакующий галеас, — вот символ этих столетий!
Движение к мировым дорогам не смогло прервать даже татаро-монгольское иго. Эту историческую миссию взял на себя народ, создав «военные демократии» на окраинах, когда границы державы были искусственно отодвинуты от моря. Жаль, но дореволюционные историки «государственной школы» не оценили эту важнейшую страницу в отечественной истории.
Другой отряд казаков и гулящих людей прошел в XVII веке от Урала до Великого океана. Это был мощный стихийный порыв, за которым с трудом поспевало государство. В таком столетии не мог не родиться Петр. Казаки так спешили, будто предчувствовали его рожде-ние_. Так наконец возникла территория между двумя океанами, созданная самим народом и достойная его.
Лучшие умы России всегда задумывались над глубокой материнской связью родной почвы и человека, не придавая этим узам мистической таинственности. Достоевский в 1861 году, рассылая подписчикам объявление о выходе своего журнала «Время», прямо писал, обращаясь через будущих читателей ко всей мыслящей России: «Без почвы ничего не вырастет и никакого плода не будет. А для всякого плода нужна своя почва и свой климат, свое воспитание». Это не программа национального обособления, а мудрый призыв сбалансировать поток новых идей с самобытным творчеством, ибо развитие есть гибкое и мудрое сочетание изменчивости и постоянства, и перекос в ту или другую сторону приводит к необратимым последствиям. К этому времени Россия прочно вышла на мировые дороги. Достоевский гениально предугадал, что для мировой державы не будет проблемой недостаток новых веяний, идей, контактов, как, впрочем, и чужих товаров. Само ее положение даст ей эти преимущества рано или поздно. На первое место в национальной программе выйдет охрана и развитие родных традиций и устоев.
Во времена Достоевского считалось более надежным отправить груз из Петербурга на Камчатку не по собственной территории, а Мировым океаном. Ни у одного другого народа тема дороги не занимает такого места в литературе, музыке и фольклоре. Вот как Гоголь описывает один из отрезков русской дороги: «И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизопт без конца...»
Гоголь не дожил одного года до Крымской войны. Европа уже покрывалась тогда сетью железных дорог. Мы же не имели ни одной железной дороги от столицы к морю. Тысячи, сотни тысяч пудов зерна гнили каждый год в Петербурге и Ревеле только потому, что прибывали туда после того, как замерзали порты. Расхищался, портился, обесценивался не только хлеб на складах...
Крымская война была уже прообразом новых войн — войн ресурсов. Противники снабжали свои армии по самым дешевым дорогам — морским, широко пользуясь пароходами. Наши дороги от Петербурга, Москвы, Киева, Нижнего Новгорода до Севастополя были забиты ревизованными крестьянскими телегами с продовольствием, фуражом, боеприпасами. Парадокс этой войны заключался в том, что русские, воюя на собственной территории, в большей степени, чем их противники, напоминали армию без тыла.
-Дезорганизующая сила бездорожья, помноженная на бюрократизм режима, была столь велика, что тыл объективно выглядел враждебной стороной. Во всяком случае, он способствовал поражению даже в большей степени, чем военные силы врага. Командиры и матросы проявляли чудеса героизма и военного искусства на бастионах, но были беспомощны перед собственным тылом. Только фантастический просчет или глупость противника могли спасти в этой ситуации героическую армию. Османская империя, «больной человек Европы», агонизировала и по части бюрократизма была главным соперником русской монархии в Европе. Неожиданная спасительная глупость могла прийти только от турок. Но на этот раз англичане и французы бдительно следили за своим азиатским союзником. Конец Крымской войны и ее последствия хорошо известны. Если сравнить тылы воевавших»европейских стран, то символом этой войны была бы телега, соперничающая с паровозом.
В литературе часто можно встретить такие выражения, как «транспорт носит всеобъемлющий характер» или «дорога — это жизнь» и многие другие. Став стереотипными, они почти не воздействуют на наше сознание, и мы привыкли к ним. В том и коварство штампа, что он убивает глубокий первоначальный смысл значений. По определению Маркса, транспорт является «продолжением процесса обращения и для процесса обращения». Современный экономист отнесет дороги по смыслу к подъездным путям, обозначив их термином «инфраструктура», и будет по-своему прав. Но дороги обладают свойством не вмещаться ни в какие специальные категории, как и сама жизнь. Эти понятия поистине всеобъемлющи.
Быть может, лучше всего смысл и значение дороги могут оценить жители арктических побережий, где поселки и города — это как полустанки и станции на единственной в своем роде дороге, которую именуют кратко — Севморпуть.
Дорога обладает свойством пробуждать пространство, вдыхать в него жизнь и преобразовывать. И наоборот, бездорожье, как известно, застой, а последний — упадок и вырождение.
Люди издревле жили пно берегам рек, озер и морей, стояли насмерть у горных переходов, ставили замки на господствующих над дорогами скалах. Защитить дорогу — значит защитить жизнь. Не дать врагу пройти в сердце страны.
Социологи утверждают, что из села, мимо которого проходит хорошая дорога, молодежь не уезжает. Гул трассы как бы дает ощущение сопряженности со страной. Ощущение этой связи — могучий психологический стимул.
В свое время ямские службы по 20—30 дворов на Московском тракте и его ответвлениях стали основой будущих больших и процветающих сел. Когда тракт соединил в середине XVIII века Западную Сибирь с Восточной, население Красноярского уезда увеличилось к концу века в девятнадцать раз!
Россия испокон веку никому в мире не уступала в протяженности озерных и речных дорог. Но к рождению Пушкина в стране не было построено ни одной версты шоссе, хотя восемь великих сухопутных трактов сплетались в древнем сердце страны — Москве. Самый короткий из них — Петербургский — был более 700 верст. Да Литовский — 1664 версты, что шел на Кенигсберг и Варшаву и далее в Западную Европу. Астраханский через Тамбов в Царицын набирал больше 1000 верст, и Архангельский переваливал за тысячу... Восемь напряженных трасс державы, и среди них самая длинная и суровая дорога — Сибирский тракт, шедший через Нижний Новгород, Казань, Пермь, Екатеринбург-
Каждая дорога — свой мир, свои предания, порядки, ухабы. Но все ж любимые дороги России — это речные дороги. То не отсталость, а особенность уклада. Предки наши искусно приноравливались к ландшафту, климату, свойствам родной земли. Они шли от здравого смысла. Выгодность речных дорог была столь очевидна, что в старину не находили иного объяснения этому подарку судьбы как только дару небес — отсюда и единодушная убежденность: реки — божьи дороги.
А что же сегодня? На этой же земле мы порой аукаем в трех соснах, как только утрачиваем тот самый здравый смысл. Судите сами, производительность одной лошадиной силы на Волге выше, чем на рядом идущих рельсовых путях. Думаете, на сколько? Для сухих грузов в 10 раз, нефтяных — в 24 раза! Таким образом, себестоимость перевозок у волжских речников в два с половиной раза ниже, чем у местных железнодорожников. И при этом используем наш «дар небес» лишь на четверть?! А все потому, что плохо знаем свои возможности, вертим головой в сторону соседей да больше глаголем о своих недостатках, вабыв, что одарены достоинствами, коих нет ни у кого. Да к тому же как только ведомственность заизвесткует мозги, так сразу же у нас появляется «водобоязнь». А ведь в период великих перестроек и сдвигов народ всегда поворачивался «лицом к воде».
Я уже говорил, что только гигантских трактов было восемь в державе. Но три четверти грузов двигались по необъятным просторам России водой — расшивы, насады, паузки, ладьи, дощаники, коломейки, межеумки, барки и каюки, под парусами из рогожи и на веслах, с каютами, рубками и без них, наполненные солью, железом, дровами, пшеницей, рыбой... Для каждого груза свой тип судна.
Только на Волге и Каме было ^шестнадцать типов судов — по течению — сплавные, против течения — гребные, плоскодонные и килевые. Все они снимались с якорей по высокой весенней воде, двигались по большим и малым рекам под протяжные^ мужские песни. Во времена Карамзина тридцать тысяч топоров звенело на Руси у водоемов, озер и рек — то трудились артели речных судостроителей. Типичная средняя артель — дюжина крестьян из разных селений, дюжина мастеров на все руки. И эта интересная, деятельная и богатая страница русской жизни, увы, тоже прошла мимо нашей литературы. На мой взгляд, это невосполнимая потеря, так как нигде в мире ничего подобного не было. Артели работали настолько споро и качественно, что даже Адмиралтейство считало возможным заказывать им небольшие военные суда. Только для постройки одного военного катера нанимали шестьдесять пять плотников, двух столяров, четырех кузнецов и столько же конопатчиков. Главным судном на Неве и Волге была барка. После разгрузки тянуть ее обратно вверх по течению бурлаками или лошадьми считалось накладно. Она продавалась на дрова или на стройматериалы. Сенат поощрял льготами тех, кто тянул барки обратно. Правительство всеми средствами боролось против «топорного теса» и толкало на создание пильных мельниц. Дорогой корабельный лес сводился хищнически, гибли коренные породы. От лесов оставался один никому не нужный, разве что для топки, березняк.
Против «топорного теса» издавались непрерывно указы, накладывались большие штрафы, пошлины. Главным районом речного судостроения была Верхняя Волга. Судостроение являлось основным делом всей Тверской губернии с центром в Осташкове. На разных участках одной реки можно было увидеть несколько типов судов. И все это — со смыслом, выгодой, разумением.
В верховьях Днепра, от Дорогобужа до Орши, ходили небольшие лайбы. Между Оршей и Смоленском — берлины. В нижнем течении — байдаки, родственные северным баркам. Ближе к морю — бриги и шхуны.
На Днепре самые крупные гончаки брали на борт до пятидесяти пудов груза. Они были прочной постройки, служили до двадцати лет. Разве что паруса да канаты меняли через пять лет. В одном Нижнем Новгороде — «внутреннем Российского государства порту» — работали четыре канатные фабрики. Они снабжали Петербургское и Казанское адмиралтейства.
--->>>