RSS Выход Мой профиль
 
Михаил Евграфович САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН Собрание сочинений в десяти томах Том I

«САТИРЫ СМЕЛЫЙ ВЛАСТЕЛИН»


«...В сатире действительность как некое несовершенство противополагается идеалу, как высшей реальности».
Фр. Шиллер



С
лова, взятые в заглавие статьи, принадлежат Пушкину. Они сказаны в «Евгении Онегине* о Фонвизине, одном из зачинателей русской сатиры. Михаил Евграфович Салтыков, писавший под псевдонимом Щедрина (1826—1889),— ее вершина. И у нас есть все основания переадресовать ему пушкинскую строку, хотя творчество автора «Истории одного города» не ограничивалось только сатирой.
Каждый из великих писателей любой национальной литературы занимает в ней свое особое, только ему принадлежащее место. Главное своеобразие суровой фигуры Щедрина в русской литературе заключается в том, что он был и остается в ней крупнейшим писателем социальной критики и обличения. Островский называл Щедрина «пророком, vates'oM римским» и ощущал в нем «страшную поэтическую силу». «Это писатель ничуть или мало уступающий Льву Толстому,— утверждал А. И. Эртель,— а в энергичной, страстной борьбе со злом, в той силе анализа, с которой он умел разбираться в разных общественных течениях, может быть, даже превосходящий Толстого». «Господа! Вы чествуете великого диагноста в медицине,— говорил знаменитый физиолог И. М. Сеченов на юбилейном обеде в честь С. П. Боткина,— но не забудьте, что в нашей среде находится теперь другой, не менее великий диагност — это всеми уважаемый диагност наших общественных зол и недугов, Михаил Евграфович Салтыков». А один из представителей официальной России, М. П. Соловьев (был начальником Управления по делам печати), так определял силу щедринской критики и обличения: «С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его «Помпадуров и помпадурш», его «глуповцев» и его «Балалайкина», знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть».
Художник редкой самобытности, Щедрин вместе с тем один из наиболее показательных представителей, а также и созидателей основополагающих традиций всей русской классической литературы — ее гуманизма, ее непримиримости к миру зла и насилия, ее страстных исканий социальной справедливости, ее тоскующей любви к Родине и вместе с тем ее духа борьбы за общечеловеческие идеалы гармоничного, до конца согласованного общества. «Это огромный писатель, гораздо более поучительный и ценный, чем о нем говорят»,— утверждал Горький. Слова эти давно сказанные, сохраняют свое значение и сегодня.
Что же такое Щедрин как явление в духовной истории нашей страны?
Это прежде всего великий художественный суд писателя — демократа и социалиста (утопического социалиста) над всем «порядком вещей» современной ему действительности — самодержавно-помещичьей и буржуазной России, а также капиталистического Запада. Это, далее, могучая проповедь передовых общественных идеалов, зажигавшая сердца, указывавшая цели жизни, исходившая от одного из сильнейших деятелей русской мысли, горячо и страстно преданного своей стране и народу, человека, духовно бесстрашного и ко всякой лжи нетерпимого. Это, наконец, громадный и единственный в своей необыкновенности художественный мир образов и картин русской жизни, созданный с исключительным размахом творческого воображения, до дна достающей проницательности, с «пророческим» провидчеством, способностью угадывать в текущей современности «тень грядущих событий».
Высокая сатира, а именно ей, главнейше (но не исключительно), принадлежит — и это в масштабах мировой литературы — сугубо-критическое искусство Щедрина, рождается в эпохи крупнейших исторических сломов и катаклизмов, в периоды коренных смен идеологических ценностей и норм, общественно-политических институтов и бьгцовых обиходов. Кризис рабовладельческой демократии древних Афин вызвал к жизни сатиру «отца комедии» Аристофана. В исторические кануны упадка Римской империи взвился бич Ювеналовой сатиры. Эпохе Возрождения, сменившей столетия Средневековья, сопутствовала исполненная свободомыслия, гуманизма и универсализма сатира Рабле и Эразма Роттердамского, Боккаччо и Сервантеса. Эпоху Просвещения сопровождала рационалистическая и скептическая сатира Вольтера и Свифта.
Эпоха подготовки революции в нашей стране создала одну из высших ценностей мировой литературы XIX века — русский критический реализм, а в нем самую критическую его силу — Щедрина. Эта сила подняла искусство обличения, высокой сатиры на новую историческую ступень. Сатира Щедрина пошла дальше, захватила глубже сатиры Рабле и Свифта. Их злой смех подрывал основы феодального общества и объективно служил поднимающейся буржуазии как передовому в то время классу. Щедринская сатира подрывала и подрывает основы капиталистического частнособственнического общества периода его полной зрелости и начавшегося исторического упадка. Отсюда ее международное значение, сохраняющееся и в наше время.
Щедрин, или — правильнее здесь сказать — Салтыков, родился через месяц после восстания декабристов; умер в год, когда молодой Ленин начал изучать «Капитал» Маркса и уже вел революционную работу. Между этими датами заключена эпоха, имеющая исключительно важное значение в мировой и русской истории.
Для России это была эпоха ликвидации, хотя и далеко не полной, исторически отжившего крепостного строя и созданных на его основе идеологий, эпоха вовлечения неизмеримо огромной и неизмеримо же отсталой страны в орбиту капиталистического развития.
Россия была последней великой страной Европы, захваченной промышленной революцией. И она совершалась у нао_ во многих отношениях с невиданной нигде больше быстротой, сопровождаясь вследствие этого такими грандиозными социально-экономическими потрясениями, такими страданиями народных, крестьянских в первую очередь масс и такими глубокими сдвигами в общественной и личной психологии, которых не знала уже в XIX веке, при всем своем драматизме, история стран Запада.
Вот эту картину, по определению Энгельса, «глубокой со-циальной революции», взламывавшей все устройство и всю психологию старой русской жизни, и писал Щедрин. Писал не как бесстрастный летописец, «добру и злу внимая равнодушно», а как гениальный художник, страстно относящийся к действительности и пытающийся воздействовать на эту действительность, изменять ее в направлении своих идеалов.
Произведения Щедрина при всем их жанровом многообразии — романы, хроники, повести, рассказы, очерки, пьесы — сливаются в одно огромное художественное полотно. Оно изображает целое историческое время, подобно «Божественной комедии» Данте и «Человеческой комедии» Бальзака. Но изображает — ив этом главная особенность Щедрина — в могучих сгущениях темных сторон жизни, критикуемых и отрицаемых во имя всегда присутствующих, явно или скрыто, идеалов социальной справедливости и света. У Щедрина, отличительной чертой личности которого и главной мерой вещей был разум, а главным орудием борьбы с враждебным ему миром «меч мысли», созданное им обличительное полотно можно назвать «Глуповской комедией» или же, по определению самого писателя, трагедией жизни, находящейся «под игом безумия».
Отдавая всю свою творческую силу трудному искусству проведения положительных идеалов в отрицательной форме, Щедрин смотрел на литературу как на прямое общественное служение. Приверженцами этой идеи были и все другие великие писатели России. Но у Щедрина она получила, быть может, самое сильное выражение. Иногда, казалось, он приносил в жертву этой идее свой огромный художественный талант. Но сила и пафос его публицистического пера обычно не только не наносили ущерба художественности его произведений, но идейно углубляли и возвышали их. Органическое слияние художественного начала с публицистическим — одна из характернейших особенностей творчества Щедрина. Так или иначе, но он писал всегда о коренных вопросах современности, и писал с глубочайшей страстностью. «Все великие писатели и мыслители,— утверждал Щедрин,— потому и были велики, что об основах говорили». И еще утверждал Щедрин: «Писатель, которого сердце не переболело всеми болями того общества, в котором он действует, едва ли может претендовать в литературе на значение выше посредственного и очень скоропреходящего». Щедрин приобрел бессмертие, и это потому, что сам он всегда писал о социальных основахi жизни и глубоко переболел всеми общественными болями своего трудного времени. «Бывали минуты, когда пошехонская страна приводила меня в недоумение,— заявлял Щедрин,— но такой минуты, когда бы сердце мое перестало болеть по ней, я решительно не припомню...».
Эта социальная боль сердца возникла у Салтыкова необыкновенно рано, в детские годы. Прошли эти годы в родовой вотчине отца, столбового дворянина, в селе Спас-Угол Калязинско-го уезда Тверской губернии, в обстановке «повседневного ужаса» крепостного быта, классически описанного в «Пошехонской старине».
Черты суровости в характере Салтыкова, в его взглядах на мир образовались не без воздействия социально-отрицательных впечатлений начальных лет жизни. Но на почве этих же впечатлений возникли и противоборствующие силы. Появление первого ощущения социальной тревоги Салтыков относил впоследствии к тем дням деревенского детства — ему шел тогда девятый год,— когда перед его нравственным взором возник «человеческий образ там, где по силе общеустановившегося убеждения существовал только поруганный образ раба» — крепостного человека. Столь необыкновенно раннее возникновение нравственного самосознания Салтыков оценивал впоследствии как «полный жизненный переворот», настаивая при этом, что момент этот имел «несомненное влияние» на весь склад его позднейшего миросозерцания.
Условия детства Салтыкова содействовали зарождению в нем отчуждения от родного по крови помещичьего класса. Направление этого движения окрепло в годы пребывания Салтыкова сначала в Московском дворянском институте (1836—1838), а потом в Царскосельском лицее (1838—1844). Среди воспитан, ников последнего были еще живы традиции Пушкина. В русле этих традиций возникло «решительное влечение» Салтыкова к литературе и вольнолюбию. Он стал писать стихи и много читать. В особенности сильно воздействовали на него Гоголь, Герцен и «полное страсти слово Белинского». После окончания Лицея Салтыков, определенный на службу в Канцелярию Военного министерства, сближается с оппозиционно настроенными кружками столичной молодежи, в том числе с кружком Петра-шевского. Здесь он проходит школу идей западноевропейского утопического социализма и русской демократической мысли, находившейся тогда на этапе стремительного движения к высокой гражданской зрелости.
На этом крутом подъеме идейной жизни передовых кругов русского общества конца 1840-х годов начинается писательский путь Салтыкова. И начинается прямым столкновением с самодержавной властью. Весной 1848 года Салтыков был арестован и выслан на службу в Вятку. Он был отправлен туда за обнаруженные в его первых двух повестях — «Противоречия» и «Запутанное дело» — «вредное направление и стремление к распространению революционных идей, потрясших уже всю Западную Европу». Это были слова, сказанные самим Николаем I, испуганным событиями Французской революции. Писателем «вредного направления» Салтыков остался для самодержавия во всех своих последующих произведениях, нещадно преследовавшихся цензурой.
Семь с половиной лет опальной жизни в одном из далеких тогда северо-восточных углов России оказались нелегким испытанием для юного Салтыкова. Но из Вятки, где он служил сначала в штате Губернского правления, потом чиновником особых поручений при губернаторе и, наконец, советником Губернского правления, он вынес огромный запас впечатлений от той глубинной русской жизни, которую нельзя было узнать в столичных кружках интеллигентной молодежи. Он вывез из Вятки и из своих служебных поездок по просторам семи губерний и жар негодования к бесправию, бедности и темноте всего социально-низового российского бытия. Свои наблюдения и чувства Салтыков, «всемилостивейше помилованный» после смерти Николая I новым царем, сразу же по возвращении в Петербург в самом начале 1856 г. стал претворять в художественные образы «Губернских очерков».
Русская жизнь последних лет крепостного строя отразилась в первой книге Щедрина с небывалой еще в литературе широтой охвата — от приемной губернатора до крестьянской избы, от помещичьей усадьбы до раскольничьего скита и тюремного острога,— и отразилась резко контрастно: обличительно к миру административно-чиновничьему и помещичье-господ-скому; с любовью и надеждой к миру народному, крестьянскому.
«Губернскими очерками», которые Чернышевский назвал «прекрасным литературным явлением» и отнес к числу «исторических фактов русской жизни», Щедрин начал свою «хронику» русской общественной жизни. «Историк современности», «летописец минуты», по собственным определениям, он вел отныне эту беспримерную «хронику» до конца своих дней. Весь громадный социально-психологический процесс русской истории XIX века, за десятилетия с 30-х до конца 80-х годов, воссоздан Щедриным во всей его широте и глубине, шаг за шагом, этап за этапом. Материалами для этой критической панорамы, создававшейся по горячим следам текущих дней и событий, во многом снабдила Щедрина, или правильнее сказать здесь Салтыкова, его многолетняя служба в провинции в уже названной Вятке (1848—1855), а затем в Рязани и Твери в должности вице-губернатора (1858—1862) и, наконец, в Туле, Пензе и еще раз в Рязани, в должности управляющего местными Казенными палатами (1865—1868). По оценкам Некрасова, Тургенева, Толстого и многих других, никто из писателей того времени не знал так глубоко русскую провинциальную и народную жизнь, как знал ее Щедрин.
Крепостническая Русь изображена писателем во многих произведениях, но цельнее и ярче всего в упомянутой полуавтобиографической «Пошехонской старине» — самой правдивой картине крепостного быта. Знаменитые «шестидесятые годы» — годы крутого демократического подъема, кризиса режима и падения крепостного строя, годы исторического перелома, освещены в «Невинных рассказах» и «Сатирах в прозе». В эти книги входят и драгоценные обломки разрушенного цензурой цикла «Глупов и глуповцы» — удивительного по страстности и глу-бине мысли памятника того драматического времени, когда в России складывалась и сложилась первая революционная ситуация (1859—1861 гг.).
Неудача демократического натиска «шестидесятничества», победа, хотя и временная, «города Глупова» над «городами
«Буяновым» и Ум новым преломляются с трагической силой в «Истории одного города» — одном из наиболее широкоохватных обличительных произведений отечественной литературы, с удивительным гражданственным бесстрашием захватывающим и сферу русской национальной «самокритики». Пореформенная смена крепостнических порядков буржуазно-капиталистически-ми, торжествующее шествие по стране «чумазого» изображены во всем многообразии и сложности этого процесса в ряде произведений, но наиболее широко и проблемно в «Благонамеренных речах» и «Убежище Монрепо». Новая демократическая волна конца 70-х годов отразилась в серии рассказов и очерков, посвященных драматическим судьбам народнической интеллигенции,— «Больное место», «Чужую беду — руками разведу» (по поводу тургеневского романа «Новь») и других. Тяжелейшая реакция «черных» 1880-х годов запечатлена в таких произведениях, как неистовая в своей ярости и вместе с тем исполненная сатирического блеска «Современная идиллия», «Письма к тетеньке», «Пошехонские рассказы».
Историк современности, Щедрин был вместе с тем крупнейшим художником прямого политического протеста. Он сыграл значительную роль в дискредитации монархического строя, в расшатывании царистских иллюзий в сознании и психологии русского общества. Глубоко и страстно ненавидя самодержавие, царскую бюрократию, весь аппарат царско-помещичьей власти, Щедрин напитал этой ненавистью большинство своих произведений, в том числе знаменитые сказания о «помпадурах», и особенно о «градоначальниках» из «Истории одного города». В этом шедевре сатирической литературы, поставленном Тургеневым рядом с творениями Ювенала и Свифта, Щедрин казнил самодержавие великой гражданской казнью: «Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают... Гул и треск проносится из одного конца города в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее «Не потерплю!». Вот исполненные ожесточения слова, которыми Щедрин передает отношение царизма к народу — отношение насилия и произвола, длившихся веками. Поистине писателем владел
Дух гнева, возмездия, кары
(Ив. Бунин).
Но не менее суров, хотя и не казнящ, а до боли горек суд Щедрина над обывателями химерического и вместе с тем до ужаса реального «города Глупова». В образах «глуповцев», нещадно ошеломляемых своими полуидиотичными, полумеханическими «градоначальниками», Щедрин подвергает осуждению не «свойства» русского народа, как это не раз утверждала враждебная писателю или непроницательная критика. Он осуждает и отвергает лишь те, по определению писателя, «наносные атомы» в психологии и поведении масс, которые мешали им освободиться из-под гнета «неразумных сил истории» и «обняться» с ее протестующими «гневными силами». Обличение пассивности занимает огромное место в творчестве Щедрина. Обличение это было глубоко прогрессивно. Оно возникло и действовало в магистральном русле исторической подготовки русской народной революции на том ее этапе, когда очередной задачей, «программой-минимумом», было преодолеть неподвижность и бессознательность угнетенных масс, разбудить их спящие силы, вывести их из векового застоя.
Критика политического строя и политического быта царской России неотделима у Щедрина от критики ее общественных основ и среды. Потребовалось бы немало места, чтобы только назвать все созданные писателем образы из сферы общественной жизни, идейной и политической борьбы, чтобы только перечислить все классы, сословия, социальные слои, группы и подгруппы в русской жизни прошлого века, присутствующие на страницах щедринских книг. Перефразируя известные слова Белинского о Пушкине, Михайловский назвал произведения Щедрина в их совокупности «критической энциклопедией русской жизни». И это, вероятно, наиболее точная и широкоохватная характеристика творчества писателя.
Щедрина нередко называют продолжателем и преемником Гоголя. В определенном историческом ракурсе это верно. Да и он сам смотрел на Гоголя как на своего учителя. Однако по характеру художественного восприятия и изображения действительности они сильно разнятся друг от друга. Можно сказать, что созданное Щедриным огромное «полотно» русской жизни, хотя и изобилующее сатирическими заострениями и гротесками, более реалистично, чем художественный мир героев «Ревизора» и «Мертвых душ», созданных воображением Гоголя. Важно подчеркнуть при этом, что щедринское «полотно» заполнено преимущественно не индивидуальными, а «групповыми портретами» целых классов, сословий и других социально-политических и должностных номенклатур. Главное внимание уделено трем социальным «китам», на которых «стояла» тогдашняя Россия,— народным, крестьянским массам, бедствующим «иванушкам», правящему, но уже сходящему с исторической авансцены дворянству и идущему ему на смену новому «дирижирующему классу», молодой отечественной буржуазии.
Истинный демократ, чье сердце, по собственным его словам, «истекало кровью» при зрелище бед народных, Щедрин не страшился смело писать о всех темных пятнах, о всех противоречиях современной ему народной жизни. Щедрин — художник обнаженных социальных противоречий. Главное противоречие: сила и бессилие народа, могучая потенциальная сила, но практическое бессилие на той ступени, в то время, когда исторически предопределенное освобождение масс еще не могло быть осуществимо. Эта тема проходит через все произведения Щедрина, хотя и в разных тональностях. В годы демократического подъема «шестидесятничества» в ней присутствуют и мажорные, оптимистические тоны; после срыва движения господствуют, все усиливаясь и омрачаясь, звучания драматические. Их могли снять лишь победившие или побеждавшие силы, направленные на радикальное переустройство существовавшего «порядка вещей». Но тогдашние силы революции, а также либеральной оппозиции с ее требованиями буржуазно-демократических реформ не внушали Щедрину надежд. Лишь в конце своего жизненного пути, во «Введении» к «Мелочам жизни», он, хотя и туманно, предвосхитил, говоря словами Блока, «неслыханные перемены, невиданные мятежи» будущего.
Российское дворянство, помещичья среда нашли в Щедрине самого сурового бытописателя и критика. Дворянство нигде не показано у Щедрина в цветении своей культуры. У него это везде лишь принуждающая сила или же сила социально выдохшаяся, лишенная залогов будущего. Своим сугубо критическим «портретом» помещичьего класса Щедрин заполнил в литературе пробел, который оставили в изображении русского дворянства Тургенев и Толстой. С наибольшей художественной силой картина хозяйственного упадка и идейно-нравственного опустошения помещичье-усадебной жизни дана в «Господах Го-ловлевых», одном из великих, но и самых мрачных украшений русской литературы. Однако знаменитый образ главного героя романа Иудушки далеко выходит за пределы породившей его национальной почвы, социальной среды и эпохи. Образ Иудушки — образ социального отъединения, социальной пустоты жизни, одно из сильнейших в литературе воплощений этого зла.
Способность улавливать и потоке жизни новые социальные течения и типы в самый момент их зарождения дала Щедрину возможность стать первым в нашей литературе выдающимся изобразителем и критиком буржуазной России. Хотя в понимании писателя капиталистическое развитие страны было неотвратимой исторической закономерностью, воспринималось оно им отрицательно, преимущественно со стороны его разрушительных сил в сфере общественных идеалов и морали. «...Идет чумазый! — почти с отчаянием восклицал Щедрин. — Идет и на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и на вынос!» Наряду с реалистическими «портретами» новых «столпов» общества: Дерунова, Колупаева, Ра-зуваева, классически запечатлевшими представителей первого поколения российского капитализма,— Щедрин создает и другую портретную галерею, также ставшую классической. Она исполнена в иной, остросатирической манере и посвящена «деятелям» нарождавшейся на Руси буржуазной интеллигенции. С наибольшей обличительной силой созданы образы литератора Подхалимова, адвоката Балалайкина, ученого По-лосатова — идеологической и «деловой» свиты новых «столпов».
Щедрин высоко ценил принципиальное значение интеллигенции как образованной прослойки общества. Он писал: «Не будь интеллигенции, мы не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе». Но просветительский пафос в общей оценке интеллигенции сочетался у автора «Писем к тетеньке» с трагическим пониманием двойственности ее социального положения и проистекавшего отсюда политического бессилия противостоять реакции, вести самостоятельно борьбу. «Командой слабосильных» называл он либерально-буржуазную оппозицию режиму. К той же части интеллигенции, которая под знаменами «либерализма» шла на явные или тайные сделки с самодержавием и правым лагерем, Щедрин относился с открытым презрением и подвергал ее особенно едкой и беспощадной критике. Эту линию салтыковских обличений высоко ценил Чехов. Он так откликнулся на смерть писателя: «Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков».
Щедринская «социология» русской жизни богата многими образами, подобных которым нет у других писателей. Таков, например, групповой портрет «молчалиных», страшных своей безликостью и массовостью «деятелей» ненавистной Щедрину сферы «умеренности и аккуратности», сферы «начальстволю-бия», служительских слов, служительских поступков и психологии. Изображение «молчалиных» и «молчалинства» — щедринские видоизменения грибоедовского образа — одно из высших достижений сатирика, чрезвычайно высоко оцененное Достоевским.
Писатель глубоко национальный, Щедрин относительно редко обращался к оценке иноземной жизни. Но его «За рубежом» — одна из великих русских книг о Западе. Предметом глубокой и блестящей сатирической критики в ней являются государственные и политические институты буржуазного мира Западной Европы, а также сферы его духовной культуры. Силу и остроту щедринских характеристик Третьей республики Франции как «республики без республиканцев», Ленин назвал классическими. Не менее замечательны страницы, посвященные французскому натурализму 1870-х годов. Щедрин обнажает связь этого литературного направления с буржуазией периода ее установившегося могущества и вместе с тем начала ее культурно-исторического упадка. В литературе, провозгласившей принципиальный отказ от борьбы за общественные идеалы, он видит «современного французского буржуа», которому «ни идеалы, ни героизм уже не под силу».
Мощь и глубина социального критицизма Щедрина требовали для литературного выражения новых художественных форм. Они были найдены и создали в рамках русского реализма особое искусство. Главнейшими особенностями его являются, во-первых, преимущественное внимание не к индивидуально-личной, а к общественной сфере психологии и поведения человека и, во-вторых, сращенность эстетической системы писателя с его прямыми политическими оценками, социологическими суждениями и философско-историческим осмыслением.
Щедрин знал, что реальные «силы» отвергаемого им «порядка вещей» еще не поколеблены, что победа не близка. Но он был убежден в неминуемости грядущего распада этого «порядка» и умел смотреть на его «силы» с высоты будущего. А оно всегда представлялось ему в свете тех «неумирающих положений» утопического социализма, которые были усвоены им в юные годы и которые вошли в общее развитие социалистической мысли. Щедрин называл это будущее «новой жизнью» и «городом Умновым». Для него, рациЬналиста и просветителя, это будущее было «действительностью» не только возможною, но и «непременно имеющей быть», хотя «действительность» эта и уходила в неразличимую еще даль времен. Столь высокая точка зрения не только придавала трагической сатире Щедрина гордый пафос исторической бодрости и надежды. Она вместе с тем определила одну важную особенность щедринского изображения мира. Явления жизни, становившиеся предметом критики Щедрина, воспринимались им в двух плоскостях. В одной они предстояли во всей конкретности своего «физического» существования, в другой — как объективности, не соответствующие идеалу, поэтому отрицаемые и в идейно-моральном плане как бы не существующие.
Одним из способов литературного выражения такого восприятия служит у Щедрина система образов, которые условно можно назвать «ирреальными» и которые углубляли его творчество, его иногда очень мрачное и трагическое восприятие действительности: «призраки», «тени», «миражи», «трепеты», «сумерки», «фантасмагории», «светящаяся пустота», «черная дыра жизни» и др. «Исследуемый мною мир есть воистину мир призраков»,— заявлял Щедрин. И пояснил затем: «Но я утверждаю, что эти призраки не только не бессильны, но самым решительным образом влияют на жизнь...» Как глубоко брал здесь плуг писателя, показывает его критика главнейших институтов современного ему общества в их реальном содержании.

«Я обратился к семье, к собственности, к государству,— раскрывал Салтыков общую идею своих произведений 1870-х годов,— и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются». И заявлял дальше: «Мне кажется, что писатель, имеющий в виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иных идеалов, кроме тех, которые исстари волнуют человечество. А именно свобода, равноправность и справедливость».
С миром «призраков» сосуществует в щедринской сатире близкий к нему мир «кукол» и «масок», мир «картонной жизни» и «жизни механической», мир людей-манекенов, людей-автоматов. Эта система образов служит автору «Игрушечного дела людишек» для изображения, с одной стороны, мощных бюрократических механизмов царизма, а с другой — разного рода явлений «мнимой», «ненастоящей», «обманной» жизни — ее примитивов, стереотипов и всякого рода социальных искажений облика и поведения человека. Глубокое развитие получил у Щедрина прием сближения черт человеческих с чертами животных. На этом принципе созданы щедринские «Сказки» — одна из жемчужин русской литературы.
Щедринское искусство гротеска и гиперболы многообразно. Но во всех своих формах и приемах оно направлено на достижение единых главных целей: обнажать привычные явления жизни от покровов обыденности, привлекать внимание к этим явлениям различными способами их заострения и показывать их подлинную суть в увеличительном стекле сатиры. Щедринские гротески и гиперболы исполнены яркой художественной выразительности, беспримерного остроумия и удивительной емкости обобщения. Вспомним, для примера, знаменитого градоначальника-автомата Брудастого из «Истории одного города». Он управлял обывателями при помощи «органчика» в голове, игравшего всего лишь две «пьесы». Одна называлась «Разорю!», другая — «Не потерплю!». Здесь с предельной плотностью спрессованы определяющие свойства самодержавной власти: насилие, произвол и механическое бездушие. Гротеск у Щедрина — один из приемов в его поэтике, посредством которого он достигал удивительной силы и выразительности в типизации сложных явлений общественно-политической жизни.
Как и всякая великая литература, произведения Щедрина — это органическое соединение феноменов идей, языка и стиля. В этом последнем отношении поэтика и стилистика произведений Щедрина чрезвычайно богаты острым идеологически действенным фразеологическим и лексическим материалом. Блестящий комизм («vis comica») и словесное мастерство писателя, сила его иронии и сарказма, иногда «раблезианской» грубости были направлены на борьбу не только с самодержавно-помещичьим строем, но и со всем социальным нестроением в жизни, психологии и поведении людей, порожденным веками существования человечества в условиях антагонистических общественных структур. Щедринская фразеология и лексика во многом живы, применимы и поныне. Но еще более, конечно, велик их исторический интерес. Фразеологический и лексический словарь Щедрина, если бы он был создан, мог бы стать ярчайшим пособием не только щедриноведческим, но и по истории общественной жизни и борьбы в России XIX века, по истории русского социального и политического быта. Знание этого быта у читателя нашего времени и теперь уже очень незначительно, что не может не мешать доступу к литературе и искусству прошлого.
Фразеология и лексика Щедрина содержат множество ярких образцов его искусства «заклеймения» социально отрицательных явлений действительности. Они помогают отчетливее и глубже увидеть и понять как реакционно-консервативные — «глуповские» и «пошехонские» — недра и силы старой России, с которыми сражалось великое обличительное искусство писателя, так и его противостоящие этим силам общественные идеалы. Для литераторов художественно-публицистических жанров поэтика и стилистика Щедрина представляют выдающуюся ценность как школа мастерства слова и редкого искусства пользоваться языковым оружием идейных противников для борьбы с ними и защиты своих идеалов. Ведь Щедрин — и только он один — умел, например, пользоваться самыми матерыми штампами русской приказной речи, канцелярского и делового языка царской бюрократии для ее же полного посрамления. Он умел и все другие социальные «диалекты»: помещичий или «чумазовский» лексикон, язык аристократической гостиной или язык воинствующей реакционной публицистики — дворян-ско-консервативной («катковской»), или буржуазно-беспринципной («суворинской») использовать для осмеяния идеологических «святынь», для разрушения идеологических «алтарей» и «твердынь» врага.
Вот, например, щедринская фразеология слов «мероприятие» и «обыватель» в одном текстовом фрагменте: «Прежде всего замечу, что истинный администратор никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое действие не есть действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие же меры внутренней политики, как экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват». Вот фразеология слова «чин»: «Небоящиеся чинов оными награждены не будут, боящемуся же все дастся», и слова «начальство» : «Дозволяется при встрече с начальством вежливыми и почтительными телодвижениями выражать испытываемое при сем удовольствие». А вот фразеология, клеймящая лжепатриотов, лицедеев и клеветников: «Есть люди, которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси, которые суконным языком выкликают «Звон победы раздавайся!» и зияющими впадинами вместо глаз выглядывают окрест: кто не стучит в перси и не выкликает вместе с ними?..»
Идеологическая активность щедринских фразеологизмов подтверждается частыми обращениями к ним Ленина. На его-страницах то и дело встречаем в кавычках и без кавычек слова и выражения, восходящие к Щедрину, например: «Русский мужик беден всеми видами бедности, но больше всего сознанием своей бедности», «благоглупости», «государственные младенцы», «Чего изволите?», «лужение умывальников», «игрушечного дела людишки», «пенкосниматели», «градоначальническое единомыслие», «торжествующая свинья», «применительно к подлости», «мягкотелый интеллигент» и др. И Ленин не был тут одинок. Вся демократическая публицистика дореволюционной эпохи широко обращалась к лексике и фразеологии Щедрина, несопоставимых ни с чем по силе изобразительности и словесной крепи обличения, сарказма, презрения по отношению к тем явлениям, которые, с точки зрения писателя, подлежали критике, осмеянию, отрицанию. Вот еще несколько демонстраций этого боевого оружия Щедрина: «Вкупе сомерзавствовать», «доктринеры бараньего рога и ежовых рукавиц», «Говорил мало, мыслил еще меньше, ибо был человеком телодвижений по преимуществу», «вредоносно умен», «сектаторы брюхопоклон-ничества», «душегубствующие любезности», «камни невежества», «брюшной материализм», «душедрянствовать», «умонелеп-ствовать», «плавно-пустопорожная речь», «нагое единоначалие», «известительная инициатива», «смазурничать» «гангрена лицемерия», «узы срама», «спридворничать», «ядоносцы», «столпослужение», «административные поцелуи» и «административный восторг», «пустодушие», «спасительный начальственный трепет», «змееподобные ретирадники», «не могим знать, начальство приказывает», «Отечеству надлежит служить, а не жрать его» и многое-многое другое.
Одна из главных особенностей поэтики и стиля Щедрина — эзоповский язык или эзоповская манера, то есть совокупность семантических, синтаксических и ряда других приемов, придающих произведению или его отдельным элементам двузначность, когда за прямым смыслом сказанного таится второй план понимания, который и раскрывает подлинные мысли и намерения автора. Эзоповский, или «рабий», язык — по имени древнегреческого баснописца, раба Езопа — был одним из средств защиты щедринских произведений от терзавшей их царской цензуры. Однако значение эзоповских иносказаний в творчестве Щедрина не ограни

Мои сайты
Форма входа
Электроника
Невский Ювелирный Дом
Развлекательный
LiveInternet
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0