МЫСЛИ...
Что же такое мысли...
Мысли бывают разные»1.
Мысли действительно были разные, и не так-то легко было их высказать. Общество требовало определенности, размежевания, позиции, т. е. всего того, что менее всего занимало «беспринципного» Розанова. «Сотрудничал я,— вспоминал писатель,— в очень мпогих журналах и газетах,— всегда без малейшего внимания к тому, какого они направления и кто их издает. Всегда относились ко мне очень хорошо. Только консерваторы не платила гонорара или задерживали его на долгие месяцы (Берг, Александров). Сотрудничая, я чуть-чуть приноровлял свои статьи к журналу, единственно, чтобы «проходили» они, но существенно вообще пикогда не подавался в себе. Но от этого я любил одновременно во многих органах сотрудничать: «одна часть души пройдет у Берга»... Мне ужасно надо было, существенно надо, протиснуть «часть души» в журналах радикальных: и в коиссрватив-нейшпй свой период, когда, оказывается, все либералы были возмущены мною, я попросил у Михайловского участия в «Русск. Богатстве». Я бы им написал действительно отличнейшие статьи о бюрократии и пролетариях (сам пролетарий — я их всегда любил). Михайловский отказал, сославшись: «читатели бы очень удивились, увидев меня вместе с Вами в журнале». Мне же этого ничего не приходило в голову. Материально я чрезвычайно многим обязан Суворину: ни разу он не навязал мне ни одной мысли, ни разу не внушил пи одной статьи, ни делал и попытки к этому ни шага...»
Розанов стал сотрудником «Нового времени» в 1899 году, и хотя газета слыла одпой из самых реакционных, но тираж имела огромный и была, кстати, единственным изданием, которое российский император читал целиком, а не вырезки, как из всех прочих газет. «Нововременец» — вот еще один уничижительный титул, каким наградила Розанова прогрессивная российская интеллигенция. Впрочем, статьи за подписью «В. Розанов» читала внимательно, так же как и статьи в либеральном «Русском слове» за подписью «В. 13арварии», удивляясь и негодуя, как это можно печататься одновременно в изданиях противоположного направления.
Рассуждений Василия Васильевича о «части души» она но зиала, а если бы и узнала, то, наверняка, не приняла. Как, например, А. Крандиевскаи в статье «Интеллигенция подлинная и поддельная»: «Что может быть трагикомичнее, нелепее, уродливее, страшнее4 и вместе смешнее, как существование в наши дни в рядах «общественников», в кадрах публицистики, такой фигурки, как Розанов-Варварии, который как двуликий Янус одновременно служит и революционному «Русскому Слову» и реакционному «Новому Времени»?.. Подумайте: черная реакция переплелась с красной революцией в трогательной любви и нежности, доверии и дружбе!.. Одинаково интимно, одинаково искренно рокочет и Варварин свободолюбивым революционерам, и Розанов мраколюбивым реакционерам. Это ли не

1 Опавшие листья: Короб второй.— С. 171.
14
зрелище, «достойное кисти Айвазовского?!»1. Полный патетики стиль вульгарной социологии оттачивался уже в те годы. Страшным он станет после, пока еще он вызывает улыбку.
Круг тем, на которые писал Розанов, был огромен — от чисто литературных до религиозно-философских, от бытовых заметок «на злобу дня» до общественно-политических. Вот хотя бы отклики на розановские статьи А. П. Чехова, который относился к Розанову неоднозначно. «В «Новом Времени» от 24 декабря прочтите фельетон Розанова о Некрасове,— писал он в 1902 году редактору «Журнала для всех» В. С. Миролюбову.— Давно, давно уже но читал ничего подобного, ничего такого талантливого, широкого и благодушного, и умного» (речь идет о статье «25-летие кончины Некрасова»)2. А во* совсем противоположное из письма к тому же Миролюбову: «Читал в «Новом Времени» статью городового Розапова... (речь идет о статье от 9 декабря 1901 года «Религиозно-философские собрания».— А. Я)...Что у Вас, у хорошего, у прямого человека, что у Вас общего с Розановым, с превыспаренно хитрейшим Сергием, наконец с сытейшим Мережковским?»9. В письме к Розанову от 30 марта 1899 года Чехов пишет: «У меня Здесь бывает беллетрист М. Горький... В последний раз мы говорили о Вашем фельетоне в «Новом Времени», насчет плотской любви и брака (по поводу статей Меньшикова). Эта статья превосходпа, и ссылки на Ветхий завет чрезвычайно поэтичны и выразительны — кстати сказать» . Это о резко критической статье «Кроткий демонизм», напечатанной 19 ноября 1897 года.
Говорить о системе литературно-критических взглядов Розанова можно лишь с большой долей условности. Слишком зыбкими и неустойчивыми были его отношения к тем или иным явлениям литературы и искусства; огромную роль играли даже такио невероятные факторы, как, скажем, настроение автора или даже внешний облик объекта критических выпадов. Розанову нравилось задумываться и размышлять над причинами своего обескураживающего поведения по отношению к уважаемым всеми коллегам по литературному делу: «Что я все нападаю* па Венгерова и Кареева. Это даже мелочно... Не говоря о том, что тут никакой нет «добродетели». Труды его почтенны. А что он всю жизнь работает над Пушкиным, то это даже трогательно. В личном общении (раз) почти приятное впечатление. Но как взгляну на живот — уже пишу (мысленно) огненную статью». И далее: «Ужаспо много г п е в а прошло в моей литературной деятельности. И все это напрасно. Почему я не люблю Веигерова? Странно сказать: оттого, что толст и черен (как брюхатый таракан)» .
И все-таки собственная концепция литературы, литературного процесс а у Розанова была достаточно определенная. Были идеалы, пред которыми он

1 Итоги Недели.— 1911.— № 3.
2 Чехов А. П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т.— Т. П.— Письма.— М.: Наука, 1982.- С. 108.
3 Там же.- Т. 10 - С. 141 - 142.
4 Там же.- Т. 8.- С. 140-141.
5 Опавшие листья: Короб второй.— С. 27—28.
15
преклонялся,— Пушкип, Лермонтов, Достоевский и, как это ни странно, «общественник» Некрасов. Достоевский, однако, в большей степени, ибо он так или иначе современник, который в одиночку, страдающий и непонимае-мый, пророчески мучился вопросами, схожими с его собственными: «Достоевский — всадник в пустыне, с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадает его стрела»1.
«Пушкин и Лермонтов кончили собою всю великолепную Россию от Петра и до себя»,— так начинает Розанов один из своих «листков», вместивших в себя четкое по лаконичности и емкое по содержанию в ней концептуальных оценок видение (субъективное, конечно) российского общественно-литературного процесса. Чтобы были понятны вехи этого процесса, как его мыслил Розанов, приведем полностью этот, пожалуй, самый краткий курс истории отечественной литературы: «...По* великому мастерству слова Толстой только немного уступает Пушкину, Лермонтову и Гоголю: у него нет созданий такой чеканки, как «Песнь о купце Калашникове»,— такого разнообразия «эха», как весь Пушкин, такого дьявольского могущества, как «Мертвые души»... У Пушкина даже в отрывках, мелочах и наконец в зачеркнутых строках — ничего плоского или глупого... У Толстого плоских мест множество.
Но вот в чем он их всех превосходит: в благородстве и серьезности цельного движения; не в «что он сделал», но в «что он хотел».
Пушкин и Лермонтов «ничего особенного не хотели». Как ни странно при таком гение, но — «не хотели». Именно — все кончали. Именно — закат и вечер целой цивилизации. Вечером вообще «не хочется», хочется «поутру».
Море русское — гладко как стекло. Все — «отражения» и «эха». Эхо «воспоминания»... На всем великолепный «стиль Растрелли»: в дворцах, событиях, праздниках, горестях... Эрмитаж, Державин и Жуковский, Публичная Библиотека и Карамзин... В «стиле Растрелли» даже оппозиция: это — декабристы.
Тихая, покойная, глубокая ночь.
Прозрачен воздух, небо блещет...
Дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришел Гоголь. За Гоголем все. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. «Лишиие люди». Тоскующие люди. Дуриые люди.
Все врозь. «Тащи нашу монархию в разные стороиы»,— «Эй, Ванька: ты чего застоялся, тащи! другой минуты не будет».
Горилка. Трепак. Присядка. Да, это уж пе «придворный менуэт», а «нравы Растеряевой улицы»...
Толстой из этой мглы поднял голову: «К идеалу!»
Как писатель, он ниже Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Но как человек я благородный человек, он выше их всех... Он даже не очень, пожалуй, умный

1 Опавшие листья.— С. 219.
16
человек: во ввкто не напряжен у нас был так в сторону благородных, велвквх идеалов.
В этом его первенство над всей литературой.
При этом как натура он не был так благороден, как Пушкин. Натура — одно, а намерения, «о чем грезится ночью» — другое. О «чем грезится вочью» — у Толстого выше, чем у кого-нибудь»1.
Многих, конечно, озадачит такое прочтение русской классики, ибо здесь сбвты все врввычвые ориентиры, с помощью которых можно бездумно и напролом «вреодолевать» отечественную словесность. Розавов шел своим собственным путем, оглядываясь во сторовам, подмечая в размышляя, и самое важное — без поводыря. А то, что вехи его былв иными, может быть, и хорошо — это заставляет читателя думать и учвться во упрощать сложное.
Слова, провзнесенвые во вмя абстрактной вдев, беевлодвы, здесь ковец любому творчеству, в том чвеле в литературному. Имевво воэтому так рав-водушев был Розавов к либерализму, который, как ов счвтал, есть всего лвшь «удобство», во ввкак ве основная вдев творчества. «Лвберал краеввее вздаст «Войну в мвр»,— пвсал ов в «Опавших листьнх»,— во лвберал никогда ве ваввшет «В ойвы в м и р а»: и здесь его граница. Либерал •к услугам», во ве душа. Душа — именно ве лвберал, а энтузиазм, вера. Душа — безумие, огонь. Душа — воин: а ходвт пусть ов «в савогах», сшитых либералом» .
Именно поэтому литература была для пего явлением из сферы идеаль-ной, т. е. воспевающая высокве (как у Достоевского, Толстого, Лермонтова) идеалы, в только вотом эстетвческим февомевом. Герои-труженики (Максим Максвмоввч, каввтав Тушвв, Платов Каратаев) в герои-мечтатели (Печо-рвв, «лишние люди», «нигилисты») — вот тот рубеж, по которому разделил ов идеальный мир русской литературы: «Победа Платона Каратаева еще гораздо значительнее, чем ее оценили: это в самом деле победа Максима Максимовича над Печориным, т. е. победа одного из двух огромных литературных течений над враждебным...»
И хотя слыл Розанов в глазах общественного мнения крайним эгоцентристом, опасность поэтизации индивидуализма, который все более и более захлестывал современную ему литературу, он предвидел отчетливо, причем опасность но только для искусства, но и для человечества в целом. Так, рассуждая в статье «Декаденты» (1904) о Ницше и Мопассапе, о теряющем всякие сдерживающие границы культе собственного «я», о «Зоратустре» и религии «сверхчеловека», Розанов пророчествовал: «На этом новом в своем роде nisus Formativs'o человеческой культуры мы должны ожидать увидеть великие странности, великое уродство, быть может, великие бедствия и опасности»4. Как мы аиаем, пророчество это в веке двадцатом печально подтвердилось.

1 Опавшие листья.— С. 294 — 296.
2 Там же.- С. 464 -465.
3 Уединенное.— С. 122.
4 Розанов В. В. Декаденты.- Спб., 1904.- С. 23.
17
У Розанова было много книг, и каждую он считал «последней», т. •• главной для себя: «Я задыхаюсь от мысли. И как мпе приятно жить в таком задыхании. Вот отчего жизпь моя сквозь тернии и слезы есть все-таки наслаждение»1. В каждой книге — его жизнь и душа. «Литературные изгнанники» (Спб., 1913) — это в какой-то мере его собственная литературная судьба «изгпанника»; «Темный лик. Метафизика христианства» (Спб.. 1911) и «Люди лунного света» (Спб., 1912)— о мучительных поисках «религии жизни»; «Среди художников» (Спб., 1914) —о том, что было созвучно его душе в литературе и искусство; «Восточные мотивы» (Спб., 1916)—о таинственном Египте, «сладкой тайне» Розанова...
Каждая книга являла новую ипостась его личпостн. Это были его «литературные рудники», где иадсмотрщиком было по только общественное мнение (на него Розанов обращал мало впимания), но и сила реальная, от которой кое-что зависело.
В начале века Розапов проявляет особый интерес к новому для русской культуры явлению — декадентству. Все-таки с идейными славянофилами ему было скучновато — все время что-то «охранять» или «пытаться возродить». С декадентами ему было проще и вссслео — их общественный апатаж, эти «фиолетовые руки» и «бледные ноги» походили па игру.
Вообще, игра, «дурачество» многое для него значили, и попять Розанова без них просто невозможно. Вспоминая с облегчением, как судьба отвратила его (после неудачи с книгой «О понимании») от философской стези, Розанов признавался: «...И когда я в философии никогда по позволил бы себе «дурачиться», «шалить», в других областях это делаю. N3 : при постоянной, напряженной серьезности, во мне есть много резвости... во мне застыл мальчик... «Зрелых» людей, «больших» — я не люблю; <...> Никакого интереса с ними и от них но чувствую и не ожидал. Любил я только стариков-старух и детей-юношей, не старше 26 лет. С прочими — «внешние отношения», квартира, стол, деньги, никакой умственной, или сердечной — связи (с «большими»)».
Вот это «застыл мальчик» в определенной мере и подтолкнуло Розанова к декадентам — Мережковскому, Гиппиус, Сологубу и другим. Были среди этих «новых» людей и единомышленники —- например, Петр Петрович Пер-цов, один из издателей журнала «Новый путь». Их дружеские отношении сохранялись до кончины писателя, и именно Псрцов стал одним из хранителей архивного наследия Розанова.
Розанов начинает печататься в новых для него изданиях — «Мир искусства», «Весы», прииимает участие в создании знаменитого Религиозно-философского общества, откуда был в 1914 году изгиан с формулировкой: «Выражая осуждение приемам общественной борьбы, к которым прибегает Розанов, общео собранно действительных членов общества присоединяется к заявлению Совета о невозможности совместной работы с В. В. Розановым

1 Уединенное.— С. 125.
18
в одном и том же общественном деле»'. Это случилось как следствие позиции, занятой Розановым в известном деле Бсйлиса, и после его выступлений в «Новом времени» против амнистии политическим эмигрантам.
Предвоенные годы были одновременно самыми тяжелыми и самыми блистательными годами Розанова, ибо именно тогда появились «Уедипен-ное» и «Опавшие листья» — книги, обессмертившие его имя, и именно тогда, 5 марта 1911 года в канцелярии святейшего правительствующего Синода было открыто «Дело по ходатайству Пр-го Саратовского о предании автора брошюры «Русская Церковь» В. Розанова церковиому отлучению (анафеме)».
Согласно материалам дела, хранящимся ныне в ЦГИА, инициатором выступил бывший епископ Саратовский Гермоген, представивший Синоду доклад, где, в частности, отмечалось: «Долг имею всепочтительнейше доложить, что брошюра вся наполнена самыми злыми еретическими воззрениями... Вот как опаглсли у нас на Руси всякие еретики и неверы; они свободно и без запрета болтают и глумятся над драгоценною святынею веры... Ведь подобная наглость несравнимо хужо, значительнее и возмутительнее той, какую допускали студенты и другие смутьяны, врывавшиеся с шумом и гамом во время «освободительного движения» в Православные храмы в шапках, с папиросками в зубах; этих физических хулигапов выводили из храма. Современные жо пам хулиганы и забулдыги в .сфере религиозной мысли, нравственного чувства и общего исповедования веры, вроде Розапова, Мережковского и других, смеющиеся и глумящиеся над нашим драгоценнейшим сокровищем веры Христовой и Церкви, должны быть также выведены, изъяты из среды верных, отлучены от Святого Собрания и аиафо-матствоваиы открыто, для прссечепия производимого ими соблазна в среде верующей части общества и народа. Этот наглый отрицатель христианства, этот явиый еретик, повторяющий в своих помыслах, воззрениях и во всем своем направлении Нестория, Ария, Льва Толстого и др. преданных анафеме, продолжает числиться православным...» И далее следует предложение о «предании явного еретика церковному отлучению (анафеме)».
В дело имеется еще один доклад Гермогеиа — па этот раз о книге «Люда лунного свота», при выборе названия которой, как сказано в докладе, «автором руководила мысль заинтриговать читающую публику, особенно людей с развращенным воображением». Надо сказать, что Синод оказался зпачитель-ио терпимее Гермогеиа, дело тянулось, по счастью, как всегда по-российски долго, вплоть до июня 1917 года и было прекращено со ссылкой на невозможность изъятия книг (вопрос об анафеме как-то был замят) в связи с изданным Временным правительством законом о свободе печати. Однако «взрыво-опаспость» книг Розанова была осознана отчетливо, особенно в случае распространения их «среди большого числа читателей, особенно л ю д о й, не могущих критически отнестиськ ошибкам и заблуждениям авто р а»...

1 Записки С.-Петербургского Религиозпо-философского Общества.— Вып. IV,- Спб., 1914.- С. 66.

Так Розанов чуть было не стал вслед графу Толстому ещо одпим русским ересиархом. А нам, словно в назидание, остался «афоризм» Гермогепа, который для характеристики всякого неординарного и талантливого явления можно услышать и по сей день: «Вот до чего может дойти человек, если дать ему свободу умствовать о том, что совершенно вне сферы его компетенции!»
Мятущаяся и противоречивая розаиовская душа («разноцветная душа», как назвал ее когда-то Горький) наиболее ярко раскрылась в так называемой «исповедальной прозе» писателя — в «Уединенном», двух Коробах «Опавших листьев» и ряде других произведений, как опубликованных, так и хранящихся в архивах («Мимолетное», «Смертпое», «Из последних листьев», «Перед Сахарной», «Сахарна», «После Сахарны» и др.). По сути, все это была одна книга, ибо «Уединенное», где на обложке был нарисован маленький грустный человечек и могильный крестик на горизонте, создало особый жанр прозы, возможности которого оказались неисчерпаемыми.
Тютчевское «мысль изречениая есть ложь» в какой-то мерс отражает специфику розаповского письма. Писатель фиксирует па бумаге вовсе не то. что задумал написать, ибо между «подумал» и «сел за стол» прошло мгновение, а это почти вечность. Розанов сказал об этом топко и поэтично, в высшем смысле этого слова, т. е. просто и человечно: «Шумит ветер в полночь и несет листы... Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства... Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что «сошли» прямо с души, без переработки, без цели, без преднамерения — без всего постороннего... Просто — «душа живет»... т. е. «жила», «дохнула»... С давнего времени мне эти «нечаянные восклицания» почему-то нравились. Собственно, они текут в пас непрерывно, но их по успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить,— и они умирают. Потом пи за что не припомнишь. Одпако кое-что я успевал заносить па бумагу. Записанное все накапливалось. И вот я решил эти опавшие листы собрать»1.
Если рассматривать художествеппую литературу как авторское «.амовы-ражение, то в этих книгах она «закончилась», «умерла», пришла к своему предельному рубежу, ибо невозможно откровепие, доходящее до самообнажения, большее, чом в этих вздохах-бормотанин Розанова. Уж что-что, а героя своих книг он зпал как никто другой: «Собственно мы хорошо знаем — единственно с е б я. О всем прочем — догадываемся, спрашиваем. Но если едипствопная «открывшаяся действительность» есть «я», то очевидно в рассказывай об «я» (если сумеешь и сможешь). Очень просто произошло «Уед» .
Каждый «вздох» сопровождался пояснением автора — «где записано» и даже «на чем записаио»: «вагон», «в пашей редакции», «на Троицком мосту», «за нумизматикой», «на обороте транспарапта», «в постели ночью», «прислонясь к стено дома на Надеждипой» и даже в некоторых совсем уж неожиданных местах.

1 Уединенное.—С. 1—2.
2 Опавшие листья. — С. 378.
20
Все это шокировало, ибо было против всех литературных канонов. Но Розанов как раз и мыслил литературу иной: «У нас литература так слилась с печатью, что мы совсем забываем, что она была л о печати и в сущности вовсе не для опубликования. Литература родилась «про себя» (молча) и для себя; и уж потом стала печататься. Но это — одна т е х и и-к а» . Именно поэтому «все мои «выходки» и все подробности: что я не могу представить литературу «вне себя», напр. вне «своей комнаты»2.
Интимный характер присутствовал во всем — даже в подзаголовке «Уединенного»: «Почти на праве рукописи». Розановская интимность часто оскорбляла читателя, который каноны чтил, в то время как Розанов буквально глумился над «святым»: «Литературу я чувствую как штаны. Так же близко и вообще «как свое». Их бережешь, ценишь, «всегда в них» (постоянно пишу). Но что же с ними церемониться???!!!»3
Розановский стиль нельзя было спутать ни с чьим другим, он был непредсказуем и неподражаем: «Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь»4.
В сентябре 1917 года семья Розановых покидает Петроград и обосновывается в подмосковном Сергиевом Посаде. Отъезд из столицы объяснялся необходимостью быть ближе к «земле-кормилице» — ведь в Петрограде становилось все голоднее, а также опасениями о возможном германском наступлении. Тогда и возникла «мечта о саде», который представлялся почти Эдемом, куда можно было бы «приходить с десертною тарелочкою и собирать к утреннему кофе и двум чалм, днем и вечером» ягоды. Право такое от хозяев Розанов получил «за подарение всех своих сочинений», но «сад оказался обманчив», «выродившийся сад». «Можно жить ягодкой. И можно жить словом о ягодке,— писал в Сергиевом Посаде Розанов.— Можно жить земледелием. И можно жить словом о земледельческом классе. Я был тринадцать лет учителем гимназии в провинциальных городах Орловской и Смоленской губерний. Раньше был учеником Костромской, Симбирской и Нижегородской гимназий. И меня поражало, что во всех этих шести средних учебных заведениях не было никогда ничего об ягодке и о земледелии. Как будто Россия не была никогда садовою и земледельческою страною; как будто опа даже была расположена не на почве, а висела в воздухе... И вот эти «висячие сады Семирамиды» или, вернее, мифология о них произрастала единственно в наших учебных заведениях и единственно выращивалась в думах наших несчастных, заброшенных гимназистов. «Заброшенных», несмотря на множество опеки, постоянные ревизии, несмотря на двойной и тройной ярус и пресс наблюдения и наблюдательности. Младенческая страна» . Сад действительно оказался запущенным. И когда произошла революция

1 Уединенное.— С. 107.
2 Опавшие листья.— С. 395.
3 Там же.
4 Опавшие листья: Короб второй.— С. .428.
5 Розанов В. В. Запущенный сад//Книжный угол. —1918.—№ 3.— С. 7.
21
и рухнули «висячие сады Семирамиды», Розаиов создает «Апокалипсис нашего времени»1—собственное осмысление происходящего в России. Написанный истово, кровью любящего сердца, «Апокалипсис» плакал о судьбе России, проклинал и тщился надеждой верить и будущее ее воя-рожденное величие. Это был плач сына по матери, это было продолжение всо той же темы из «Опавших листьев»: «Счастливую и великую родину любить не велика вощь. Мы ее должны любить, именно когда она слаба, мала, уиижена, наконец, глупа, наконец, дажо порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе,— мы и не должны отходить от нее...»2 К «Апокалипсису нашего времени» примыкают и другие «апокалиптические» статьи, и среди них «С вершины тысячелетней пирамиды (Размышление о ходе русской литературы)». Пред смертным своим часом Розанов бросил последнее проклятие и всо же простил великую литературу.
Всо предсмертное, апокалиптическое творчество Розанова, полное огненных, порою страшных слов, было проникнуто все же светлыми мотивами воскрешения. Ведь пророчествовал человек, для которого иной родины, чем Россия, не существовало. Это было не злорадство, не глумление, но крик боли — он жаждал не мщония, по любви, всего того, что он так хотел внушить всем людям: «Может быть, народ наш и плох: но он —ваш парод, и это решает все» .
Умирал Розанов в смятении и сомиении, ошеломленный обрушившимися на его семью невзгодами и несчастьями. Холод, навсегда застывший на страницах «Апокалипсиса», голодный стон «Пирожка бы— Творожка бы...», звучавший со страниц последних розановских писем, и самый страшный удар — трагическая смерть сына Василия, поехавшего па хлебную Украину за продуктами для семьи, но так и не вернувшегося: умер в дороге. В ноябре 1918 года с Розановым случился мозговой удар, но, даже парализованный, он продолжал работать. Он продиктовывал своей дочери Надежде последние свои «листья», ощущения своего медленного угасания: «От лучанки к лучинке. Надя, опять зажигай лучнику скорее, некогда ждать, сейчас потух йот. Пока она горит, мы напишем еще на рубль. Что такое сейчас Розаиов? Странное дело, что эти кости, такими ужасными углами поднимающиеся под тупым углом одна к другой, действительно говорят об образе умирающего. Говорят именно фигурно, именио своими ужасными изломами. Всо криво, все но гибко, все высохло. Мозга очовидио пет, жалкие тряпки тела. Я думаю, даже для физиолога важно внутреннее (нрзб.— ощущение?) так называемого внутреннего мозгового удара тела. Вот оно: тело покрывается каким-то страшным выпотом, которое нельзя иначе сравнить ни с чем, как с мертвой водой...» И ужо на следующий день: «Ничто физиологическое на ум пе приходит. Хотя странным образом тело так измождено, что

1 Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени.—Вып. 1 — 10.— Сергиев Посад, 1917 — 1918.
2 Опавшие листья,—С. 83.
3 Там же.- С. 180.
22
духовное тоже ничего пе приходит па ум. Адская мука — вот она налицо. В этой мертвой воде, в этой раствореппости всех ткапей тела в ней. Это черные воды Стикса — воистину узнаю их образ».
Даже смерть, когда человек, паконсц-то, остается наедине с самим собой и наступает мгновение действительно «уедппспное», стала последней строкой его творческой судьбы, ибо пе было для пего сочипительства, а была жвань...
Розанов скончался 5 февраля 1919 года и был похоропен па кладбище Черниговского монастыря близ Троице-Сергиевой лавры, бок о бок с К. Н. Леонтьевым. При жизни они так и не встретились. На могиле Розанова был поставлен крест с падписью из «Апокалипсиса», выбранной П. А. Флоренским: «Праведны и истинны все пути Твои, Господи».
Однако и посмертпая история Розапова оказалась в высшей мере трагичной, пи на что не похожей. Обратимся к словам П. В. Палиевского, увидевшего в судьбах трех русских мыслителей — Леонтьева, Розапова и Флоренского — некую фатальную российскую закономерность и предложившего задуматься над этим: «Те из нас, кто бывал в этих местах, знают, что ни могил, ни надписей там нет. У развалившейся ограды посетителя встретит заколоченная церковь и пустырь. Рассказывают, что в 20-е годы здесь помещалось общежитие слепых, и они, постоянно паталкиваясь на падгробня, как-то расколотили их железными палками. Правдива эта символическая легенда или нет, зрелище, открывающееся на месте этих событий, удручающее. Мыслитель, одно название одной статьи которого («Средний европеец как орудие всемирного разрушения») стоит десятка объясняющих современность систем; другой — источник естественных сил, какого, верно, не знала история, восстановитель жизни среди любых химических свалок эпохи; третий — попытавшийся обпять все их проблемы энциклопедическим умом,-исчезают вплоть до буквального по Пушкину: «и мертвец вниз поплыл снова за могилой и крестом».
Правда, есть у этого русского небрежения, которому оправданий нет, и обратная сторона. Те, кому удалось сквозь него пройти, выбраться из-под растоптанных плит, поднимаются в неподменимой подлинности и устанавливаются в культуре павсегда»1.
Комментировать розановские страницы — задача неблагодарная да и ненужная. Слишком емко его слово, причудлива паутина ассоциаций, гдо за каждой ниточкой — раздумья, а то и целые судьбы. И то, что но дает он ответа на вопросы, а предлагает альтернативу, право выбора — решай, мол, сам, но прежде задумайся,— непривычно и рождает в душе тревогу и беспокойство. Трудно быть человеком, еще мучительнее почувствовать себя человеком. О тяжком пути позпания самого себя, о том, что в конце концов каждому придется отвечать (неважно — перед Богом или же перед собственной совестью) за земной свой путь, рассказывают книги

1 Палневский П. В. Розанов и Флоренский: (Доклад, прочитал пый па симпозиуме, посвященном творчеству П. А. Флоренского в Бергамо)// Лит. учеба.- 1989.- № 1.- С. 115.
23
вернувшегося к вам после долгой дороги писателя. Вся его жизпь — борьба за идеализм в высоком смысле этого слова, а это особенно необходимо в наш прагматичный век.

Сам Розанов был скептичен относительно издания своих сочинении: «Вывороченные шпалы. Шашки. Песок. Камень. Рытвины.
— Что это?— ремонт мостовой?
— Нет, это «Сочинения Розапова». И по железным рельсам несется уверенно трамвай»\
Тем пе менее, представим читателю возможность своими глазами увидеть малую толику из огромного наследия Розанова. Каждый подбор розановских произведений будет, конечно, субъективен; возможно, каждый последующий сборник его работ будет опровергать предыдущий. Это пе противоречие, а норма для такого писателя, каким был Розанов. Читать его падо еще учиться, пе раздражаясь па колкости и очевидные (по пашему мнению) «глупости», резкие и несправедливые вроде бы оценки и суждения, а задуматься и попытаться самому себе ответить па вопрос: «Л почему так?» Книга, обмолвился как-то Розанов, «это быть вместе». Постараемся же друг друга понять.
Алексей Налепин

1 Опавшие листья.— С. 45.