RSS Выход Мой профиль
 
Полонский Я. П. Проза

ДЕЛИБАШТАЛА
Грузинская сказка (Из путевых записок 1847 г.)
Ночевал я в одном грузинском селении. Остановились мы в сакле у сельского священника. В саклю провел меня дьячок, потому что сам хозяин был в отлучке. Жилье это показалось мне роскошным по сравнению с теми, в которых приходилось мне ночевать почти все лето. Между столбиками, подпирающими передовой навес, были плетеные стенки, обмазанные белой глиной; дверь запиралась на крючок, и два небольших квадратных окошечка, без рам и стекол, освещали комнату, в которой, к довершению моего благополучия, стояла кровать и помещался столик. Со мной ехал некто Моисей Соломонович, родом грузин, состоящий на службе при участковом заседателе. В этот вечер был я одолжен ему многими интересными рассказами о поиске разбойников, — вечер прошел незаметно. Часу в десятом услужливый дьячок принес мне закуску; ужин состоял из грузинской лепешки, грузинского сыру, бутылки кислого вина и пережаренного сухого цыпленка. Моисей Соломонович вместе с моим переводчиком из татар, есаулом, дьячком и деревенским старостой (нацвалом)1 предпочли ужинать в соседней сакле, расположившись вокруг огня, на котором готовился общий ужин наш.
После ужина я лег спать, проснулся далеко за полночь и удивился: свеча моя горела, дверь на двор была отворена, а мои спутники, которые должны были спать около моей комнаты в темной каморе, еще не возвращались. «Где они?» — подумал я, накинул бурку, вышел на

1 См. след страницу. (Ред.)

22
двор, или на улицу, что все равно, потому что в здешних деревнях нет собственно ни дворов, ни улиц, есть только промежутки между саклями да земляные кровли с отлогими со всех сторон скатами, по которым легко можно разъезжать верхом на лошади.
После утомительно-жаркого дня ночь была свежа и, несмотря на то, что месячный серп светил на небе, так темна, что в десяти шагах трудно было отличить кучу хвороста от задремавшего буйвола. По сторонам, в сумраке лесистых гор, мелькали костры пастухов, тихий ветер дул со стороны Мухранской долины и доносил отдаленный лай собак, стерегущих виноградники.
Долго бы простоял я, прислушиваясь к звукам и шорохам ночи, если б не смех и не тихий говор в соседней сакле: это напомнило мне, что я вышел не с тем, чтоб зябнуть, а чтобы узнать, куда девались мои провожатые. Мне, сказать по правде, в эту минуту не было в них ровно никакой необходимости; но дверь в соседнюю саклю была полуотворена, и я заглянул туда.
И вот, я вижу, на циновках сидит порядочная кучка народу и, при свете потухающего пламени, курит трубки. Какой-то усач в шапке что-то рассказывает, остальные молчат и слушают. Знай я но-грузински, я, конечно, вместе с ними приютился бы у огонька, но мои спутники кое-как говорили по-русски, и я спросил их:
— Неужели вы все еще до сих пор ужинаете?
Рассказчик замолчал, слушатели зашевелились. Моисей Соломонович первый вышел ко мне на чистый воздух.
— Вы все еще ужинали? — спросил я.
— Нет, мы уже давно кончили — мы так сидели.
— Что же вы делали?
— Да так-с, ничего — сказки сказывали друг другу,— отвечал он и сконфузился, предполагая, что такое занятие я найду неприличным званию чиновника.
Как хотите, а это черта оригинальная. Между ними не было ни одного ребенка; все они были ребята дюжие, а У нацвала1 так даже седина в бороде проглядывала, но ни лета, ни почетное звание, каково, например, звание Дьячка и нацвала, ничто не помешало им, собравшись, ...
Нацвал - староста.
Все пояснения к тексту принадлежат Я.П.Помяловскому (за исключением переводов иностранных слов, сделанных составителем). (Ред.).

23
.....................

XXIX
П
рошло уже около трех недель. Магдана не возвращалась: она исчезла; на дверях ее сакли день и ночь по-прежнему висел все тот же ржавый замок, и никто из соседей не знал, куда ушла она. Говорили, будто какой-то человек в серой шинели и в фуражке с козырьком заходил за ней. Давид, по-видимому, перестал о ней думать; так по крайней мере ему казалось. Мимо ее сакли проходил он мрачный и гордый, заломя набекрень свою черную баранью шайку, одну руку держал за пазухой, а другую заложа за спину. Давид перестал уже сомневаться: в его глазах, для него, Магдана была уже навсегда потерянной женщиной. Раз, как-то случайно, увидал он ее в нижнем окошке какого-то двухэтажного дома. Это было в майский полдень. Давид шел из конторы поздравить своего начальника с новорожденным сыном и на улице остановился послушать шарманщика. Под звуки шарманки девочка лет семи, маленькая жидовка, в коротеньком платьице, пела в нос: «Ты не поверишь, ты не поверишь...» Чья-то рука выбросила из окошка двугривенный. Давид оглянулся — и остолбенел... Тень Магданы отошла от окна и скрылась.
Ярко-нунцовая бархатная катиба была на плечах ее; в ушах сверкали дорогие серьги; головной убор ее был вышит блестками.
Давид заметил дом и поздно вечером раза три прошел под незнакомыми окнами. Окна были закрыты спущенными сторами. За сторами был свет; в одном окне, из-за края сторы, видна была зажженная стенная лампа. Дом был с подъездом и крылечком на улицу. Из сеней вышел какой-то низенький старичок, в сюртуке, но без картуза, раскрыл табакерку и, поглядывая вверх, стал с обеих сторон табаком набивать нос свой. Давид принял его за слугу.
— Сделайте милость, позвольте узнать,— спросил он старичка,— не здесь ли живет Магдана?
Человек чихнул и скомканным платком осторожно поводил себе по носу.
— Что? А! Какая Магдана! Что тебе тут надоть? А? — заговорил он проворно и опять чихнул.
Давид махнул рукой и пошел, сам не зная куда, вдоль по широкой улице...



РАССКАЗЫ


СТАТУЯ ВЕСНЫ
К
то думает, что понять ребенка гораздо легче, чем человека взрослого, тот немного ошибается. Знаете ли вы, например, что между детьми несравненно больше истинных, настоящих оригиналов, чем между взрослыми?.. Но, быть может, вы и того не знаете, что теперь не в моде предисловия.
Постараюсь на этот раз рассказать вам несколько дней из жизни одного очень, очень маленького мальчика. Прочтите рассказ мой и скажите по совести, много ли на свете таких чудаков?
Начну с отца.
Отец Илюши, Кирилл Кириллович Вавилонов,—доктор, давно уже отставший от практики и когда-то с неслыханным рвением занимавшийся составлением разных ученых статей для каких-то медицинских сборников, которых ни я, ни вы не читали и до которых, стало быть, нам и дела нет.
Было время, когда трудолюбивый Вавилонов из кожи лез, чтоб оставить по себе достойный памятник: писал, не покидая пера; день и ночь писал... Таланты редко бывают прилежнее бездарности. Слог докторских статей отличался шероховатостью, дикими возгласами и той неприятной небрежностью, какую господа авторы, подобные Вавилонову, называют «легкостью пера».
Статьи Вавилонова по большей части были метафизического, психологического, философско-медицинского и редко просто медицинского содержания. Пациенты имели полное право не доверять ему. Вавилонов доказывал,
118
например, что душа наша «есть постоянный зодчий нашего тела»... Иногда, за несомненными истинами и проблесками новой мысли, следовали у него парадоксы самые отчаянные, сравнения самые нелепые и восклицания вроде следующих: «как этого-то не понять наконец?! разве это не ясно, как трижды три — девять, гг. зоилы!!!» Причем, как изволите видеть, стояли вопросительные крючки и знаки удивления. В журналах того времени досужие рецензенты с умыслом откапывали статьи его и вдоволь над ними тешились. Как теперь помню, в одном из повременных изданий, вот какими словами начинается разбор какой-то статьи его: «Знаете ли вы, господа, что человеческое тело разделяется на четыре этажа? Знаете ли вы, например, что ваши руки, столько же нужные сердцу, сколько и уму, помещаются где — как вы думаете? между третьим и четвертым этажом! О, если вы этого не знаете, прочтите статью К. К. Вавилонова; поблагодарите господина К. К. Вавилонова за такое удивительное открытие! В каком-то этаже человеческого тела обитает мозг четырехэтажного господина Вавилонова? Читаешь и невольно на память приходит вавилонское столпотворение. Чего-чего не нагромоздил сей муж в этой удивительной статье своей!..»
Такие отзывы внутренне бесили бедного вдовца, доброго Кирилла Кирилловича, воображавшего себя единственным во всей России, по своей части, популярным теоретиком.
Все, чего добился он, это — некоторой известности на самое короткое время, известности, которая, так сказать, совершенно его уничтожила. Страсть к авторству, вспыхнувшая в нем уже в летах зрелого мужества, сначала поссорила его со всеми его знакомыми, потом прославила его бездарным писакой, наконец, заставила его поселиться в одной из самых отдаленных частей города.
Дом, в котором обитает Вавилонов, четырехэтажный и снаружи не оштукатуренный, имеет ту особенность, что издали похож на какую-то фабрику. У ворот его прибита вывеска: «Модный каретник Белкин». Этот модный каретник занимается починкою ломовых телег, делает гвозди, кует извозчичьих лошадей и целый день коптит небольшую пристройку к дому, называемую кузницей.
Увы! в последнее время во всем квартале только этот каретник и знает, что Вавилонов — доктор. А когда-то Кирилл Кириллович думал пользоваться европейской ре- ...
119
..............................
... из этого вышло! Если бы он не повторял с юности, что ревности не должно быть, он не мог бы и настолько сдержанно отнестись к жене своей в припадке ревности, насколько он отнесся к ней в твоем рассказе. Фразы, пока они не выветрились и не опошлились, держат иных в узде — и хорошо делают. Если же ты от Атуевых ожидаешь действительного, а не призрачного перерождения, если ты этого ожидаешь — то не скоро ты, брат, этого дождешься!
За сим Тертиев пожал мне руку, и мы расстались.

СТАРИНА И МОЕ ДЕТСТВО
I
Н
е мода писать свои воспоминания меня искушает, не ей уступаю я, а тем, кто этого желает и просит.
Вообще, писать свои воспоминания — это или очень легко, или очень трудно. Человеку старому не легко быть верным оценщиком того, что происходило в его детстве или в его бесшабашной юности.
Разочарованный едва ли беспристрастно отнесется к тому, что когда-то имело на него чарующее влияние, а человек, переставший верить, едва ли и поймет, что происходило в душе его, когда он верил. Необходимо хоть немножко прежнего ума, прежнего сердца, прежней веры для того, чтобы в семьдесят лет дать себе отчет о том, как думалось, как чувствовалось и верилось в эти былые, навсегда утраченные годы.
Ничего нет легче, как сочинить свои воспоминания, особливо в такие годы, когда:
Иных уж нет, а те далече...
когда некому уже проверить автора — насколько он врет и насколько справедливо относится к людям или событиям прошлого.
Таких воспоминаний не мало появилось в нашей текущей журналистике. Не верьте тем из них, где авторы выводят на сцену все более или менее известные, громкие имена, а сами постоянно прячутся за кулисами, — нигде, ни одним словцом не проговариваясь насчет старых
268
грешков своих, точно пресерьсзно внушают вам: вот вам факты и лица, судите их, и до меня лично вам никакого дела нет...
Или не верьте воспоминаниям, где авторы (а тем паче авторши) приводят длинные разговоры, которых будто бы они были свидетелями тому назад лет тридцать или сорок. Все эти разговоры не только сочиняются и освещаются так, как угодно их осветить, смотря но симпатии или антипатии к тем лицам или к тем знаменитостям, какие выводятся на сцену. Не верьте и мне, если я буду приводить вам из моего далекого прошлого целые разговоры с кем бы то ни было, если они тотчас же не были кем-нибудь записаны; да если бы они и были записаны, в них не будет доставать главного — тона.
Можете ли вы, не будучи сами артистом, передать тон, то есть всю красоту или весь смысл музыкальной пьесы, сочиненной гением? Вспомните Фрейшица, разыгранного перстами робких учениц или, добавлю, учениц, которые смело барабанят чужую пьесу в уверенности, что так и следует играть ее, а между тем сам автор в их игре не узнал бы своего произведения.
Таковы иногда и записанные разговоры, если только тот, кто их записывал, не стоит на одном умственном уровне с тем лицом, которое он выводит на сцену.
Вот, думает иной автор (или авторша), я беру вам личность такого-то. Вы находите его великим, умным, чуть не гениальным, а поглядите-ка, как я его раскусил (или раскусила), и какой он от этого стал маленький. Думал ли он, что я во всех отношениях его умнее и нравственнее? Он этого не думал, напротив — он почему-то на меня не обращал никакого внимания. Ну, так вот же ему! Читайте и удивляйтесь!
И действительно, иной простодушный читатель читает, верит, пожимает плечами и даже не подозревает, как легко писать такие воспоминания.
II
Н
а этот раз я решаюсь описать только мое раннее детство, не окруженное никакими знаменитостями, и знаменательное только в одном отношении, — оно было окружено такой стариной или такими бытовыми картинами, о которых в наше время не многие старики помнят и не многие записывают. Знаменитый сатирик наш, Сал-
269



<<<---
Мои сайты
Форма входа
Электроника
Невский Ювелирный Дом
Развлекательный
LiveInternet
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0