Cтарый 4емоданВ. Ф. ОДОЕВСКИЙ И ЕГО ПРОЗА
Своей первой кппге Владимир Федорович Одоевский предпослал витиеватое название: «Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным». Причудливое заглавье призвано спрятать авторское лицо. Но, как и всякая мистификация, название книги Одоевского немало рассказывает о самом мистификаторе. Нужпо лишь расшифровать его.
Начнем со второго, «издательского», псевдонима. Много лет спустя автор «Пестрых сказок» напишет о себе: «Одоевский (князь Владимир Федорович) родился в Москве, июля 30-го дня, 1804 года». Это будет единственное «положительное сведение», ибо далее говорится: «Питает особую пенависть к автобиографиям...» Жизнь Одоевского была интересной и интеллектуально насыщенной: он был наследником древнейшего княжеского рода; он воспитывался в пансионе при Московском университете; входил в знаменитое общество любомудров; вместе с будущим декабристом В. К. Кюхельбекером издавал четырех-частный альманах «Мнемозина» (1824); был не только кузеном, но и другом другого декабриста — поэта Александра Одоевского; сотрудничал с Пушкиным; его дарили дружбой пли вниманием Гоголь, Жуковский, Глинка, Лермонтов, Белинский — называем имена самого первого ряда; он был одним из создателей обновленных «Отечественных записок» — лучшего русского журнала 1840-х годов. Одоевскому было что рассказать. Но он, в отношении собственной персоны, словно помня о старом псевдониме, оставался «безгласным». Он любил прятаться за псевдонимами п крпптонимами. Он подолгу держал в столе оконченные сочинения, часто бросал недоделанный труд, а иногда мог выдать в свет отрывок, требующий продолжения, так и пе осуществленного. С особой уклончивостью, гибкостью Одоевский ускользал от «единого поприща», чередуя увлечения: от музыки до химии, от философии до гастрономии, от истории до практической благотворительности. В той же «квазпавтобиографпи» Одо-
3
евский утверждал: «...человек пе должен пп создавать для себя сам произвольно какой-либо деятельности, ни отказываться от той, к которой призывает его сопряжение обстоятельств его жизни».
«Сопряжение обстоятельств» вело ко всему разом. Недаром в «титуле» подставного Одоевского стоит: «член разных ученых обществ». Это как раз не мистификация: Одоевский сотрудничал в весьма многих и не только «ученых» обществах. Страсть к широкой культуртрегерской деятельности никогда его не оставляла. Достаточно сказать, что имя Одоевского значится в истории Публичной библиотеки (там он служил), Румянцев-ского музея (он был его директором), Московской консерватории (он был одним из ее основателей). Одоевский был человеком изумляющей для XIX столетия энциклопедичности интересов, интеллектуальной широты и отзывчивости.
Мозаика увлечений Одоевского пе рассыпалась потому, что была скреплена главной его страстью — философией, по-русски —1 любомудрием. В 1823 году несколько молодых московских интеллектуалов составили тайное «Общество любомудрия»; наряду с Одоевским в него входили поэт-философ Д. В. Веневитинов (1805—1827), будущий критик и идеолог славянофильства И. В. Киреевский (1806—1856); близки к любомудрам были поэты А. С. Хомяков (1804—1860), С. П. Шевырев (1806—1864), историк М. П. Погодин (1800—1875). Общество любомудров, открывающих для себя бездны природы, искусства и души человеческой в трудах Шеллинга и поэзии Гете,— это счастливая юность Одоевского. Юность, кончившаяся на рубеже 1825/26 годов, когда пришли в Москву вести о 14 декабря и любомудры-мечтатели сожгли записи своих заседаний. Наступало новое время, постепенно разводившее былых друзей — кому служить, кому заниматься коммерцией, кому уповать па «православие, самодержавие и народность», кому дплетаптствовать и острословить. Былые любомудры обустраивались в новой эпохе, стараясь, кто лучше, кто хуже, сохранить частицу юпости. Одоевский смог это сделать, хотя утраты (смерть Дмитрия Веневитинова — центральной фигуры кружка, медленное охлаждение друзей) переживал горько: доказательством тому очень лиричный и грустный рассказ «Новый год». В нем нет исторической точности, но есть гамма настроений, владевших Одоевским долго (рассказ написан в 1831-м, а напечатай лишь в 1837 г.; шесть лет не отменили грусти рассказчика).
Память о любомудрии как особом духовном фепомене не покидала Одоевского. Его главная книга — задуманный в начале 1830-х и завершенный в 1844 году философский ромап «Русские ночи» — строится как ряд собеседований друзей, вме-
4
сте ищущих истину, пытливо вопрошающих друг друга, обменивающихся историями, сцепление которых должно приблизить героев и читателей к тайнам бытия. Откровения музыки, обманчивая логика бездушных экономических концепций, загадки психологии, парадоксы художественного творчества слож-по чередуются, рассказы контрастируют, оттеняют «готовые» ответы на «вечные» вопросы. Дух свободного творческого диалога противостоит сухому расчету, эгоизму, принципу «пользы», представляющим серьезную опасность для человека и человечества.
В 1831 году был издан «Последний квартет Бетховена» (рассказ высоко оценил Пушкин). Одоевский повествует о великом композиторе, избегая стереотипов, готовых схем. В рассказе можпо увидеть и историю непризнанного гения, переросшего современников, и историю победы болезни над творческим духом, и историю внутренних борений великого музыканта. Одержимость музыкой одухотворяет и губит Бетховена, творческая безмерность п физическая глухота и контрастируют и дополняют друг друга. Читательское восприятие мощной и жалкой одновременно фигуры героя двоится; мысль Одоевского подсказывает разнообразие прочтений, вопросы его сильнее ответов.
Автору и героям «Русских ночей» тайна дорога имеппо потому, что она — тайна, которую можно вечно разгадывать. Это уловил друг молодости Одоевского Кюхельбекер, записавший в своем дневнике по прочтении книги: «Сколько поднимает он вопросов! Конечно, пи один почти не разрешен, но спасибо и за то, что они подняты,— и в русской книге! Оп вводит пас в преддверье; святыня заперта; таинство закрыто; мы недоумеваем н спрашиваем: сам он был ли в святыпе? Разоблачено ли перед ним таинство? разрешепа ли для пего загадка? Однако все ему спасибо: он понял, что есть и загадка, и таинство, и святыня».
Внутренняя дпалогичность книги Одоевского подразумевает диалог с ней читателя, сочувствующего сочинителю, домысливающего или оспоривающего его идеи. «Дом сумасшедших» — предполагаемое название будущей книги, из замысла которой выросли «Русские ночи»; домом для всех, кто, заблуждаясь, а то и погибая, ищет истину, мыслил свою книгу Одоевский. Ибо «безумие», по Одоевскому,— понятие многозначное. В одном из писем В. П. Боткину Белинский вспоминал: «Добрый Одоевский раз не шутя уверял меня, что нет черты, отделяющей сумасшествие от нормального состояния ума, и что пи в одном человеке нельзя быть уверенным, что оп не сумасшедший». Разумеется, Одоевский играл попятиямп, но за игрой его таились грустные мысли: есть безумие «нормального» бытпя с его жи-
теиской пошлостью, казенной благоглупостью, общественной фальшью, н есть безумие тех, кто выпадает из придуманных норм, безумие порой игровое, порой — странное п пугающее, порой — почти святое. Замечаппе Одоевского в беседе с Белинским сродни его желанию если не быть, то слыть чудаком, безумцем, алхимиком, русским Фаустом, Ирпнеем Модестовичем Гомозейкою.
Да, потомок Рюрика, «русских старшипа князей» предстает читателю в образе ученого магистра (в названии сей степени чуть ощутпм привкус стилизованной старины, пе чуждой российским университетам в ту пору), разночинца, полунищего эрудита, сочетающего важную ученость с детской наивностью. Маску эту Одоевский использовал и позже, иногда чуть изменяя (детские сказки доверены «дедушке Иринею»), Сочинитель, придумавший своему alter ego грустную и чуть смешную биографию, любовался странным неудачником, курьезным мудрецом.
В уже упоминавшейся дневниковой записи доброжелательный Кюхельбекер все же отметил: «Есть... конечно, то, что я бы назвал Одоевского особенною манерностию...» Даже в «Русских ночах», книге, высокой духом и строгой тоном, писатель не вполне избавился от тяги к причудам, от щегольства учеными словами, от налета забавной игры, пе всегда идущей к делу. Что уж говорить про «Пестрые сказки с красным словцом...»?
Одоевскпй играет фантастическими мотивами, сцепляет парадоксы, громоздит велеречивые обороты, передразнивает чужие стилистические манеры и не знает в своей (или Ирииея Модестовича?) игре разумной меры. Фантастика «Пестрых ска-80К» времепамп экстравагантна до утомительности.
Главная тема Гомозейки — Одоевского — мертвость современного общества: в куклу превратил заезжий басурман девушку-красавицу, куклой-болваном оказывается внешне приличный господин, светский бал эакупорен в реторту, с которой забавляется мелкий чертенок, засидевшиеся за бостоном чиновники превращаются в карты... Люди равны куклам, игральным картам, автоматам, люди — продукт химических штудий, предпринятых чертями; пауки в банке ведут себя как люди. Смешно, ватейливо, порой страшновато п очень литературно, «пестро», если искать определения манеры у самого автора.
Сказки Одоевского были встречены публикой в целом доброжелательно. Были, однако, и недовольные. Так, крупнейший теоретик русского романтизма 1830-х годов Н. А. Полевой усмотрел в причудливых творениях Одоевского пезадачливое подражание Гофману. По-своему он был прав: гофмановской страсти, клубящейся таинственности, огненной, ошеломляющей, роман-
6
тической фантазии в «Пестрых сказках» не было, а установка на фантастику и мотивы, сходные с гофмановскими (например, трансформация: человек-кукла), были. Обманчивое сходство раздражало: Одоевский соединял новейший германский романтизм и аллегории в духе XVIII века, перемежал творческий полет фантазии с архаичным коллекционированном занятных казусов.
С других позиций скептический отзыв о «Пестрых сказках» дал Пушкин. Узнав о признании Одоевского о том, что «писать фантастические сказки чрезвычайно трудно», поэт, по свидетельству В. А. Соллогуба (находящему подтверждение и в других мемуарных источниках), сказал: «Да если оно так трудпо, зачем же оп их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно». Перед нами не презрение сильного к слабому, по столкновение стилистических тенденций: рядом с «нагой» и энергичной пушкинской прозой «пестрота» манеры Одоевского, подчас выглядящая претенциозно, особенно ощутима.
В 1844 году Одоевский в письме А. А. Краевскому вспоминал: «Форма — дело второстепенное, она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим — вот и все...» Всё так: и в «таипствепных» повестях (особенно — в «Саламандре» с ее историческим колоритом), и в повестях светских, и в поздних рассказах Одоевский стремился к пластике, конкретности, сдержанности топа, старался учесть опыт Пушкина и Гоголя. И все же от «личности», прикрывающейся то одной, то другой, но всегда достаточно прозрачной маской, он никуда уйти пе мог. Как и от философствования, как и от фантастпко-аллегорических мотивов.
В предисловии к «Пестрым сказкам» сочинитель объявлял о будущем издании «Дома сумасшедших»; таким образом сказочные аллегории и философская проза свободно уживались в едином авторском сознании. В «Бале» или «Бригадире» ощутим опыт автора «Пестрых сказок». В опубликованном в 1844 году рассказе «Живой мертвец», своего рода «пространной редакции» «Бригадира», фантастика снова послужит нравственпо-сатпри-ческпм целям. В рассказе этом «чудесное» сознательно подается как литературный прием: «жизпь после смерти» Василия Кузьмича оказалась лишь сновидением, пригрезившимся герою после того, как он на ночь глядя прочел «фантастическую сказку». Обнажение приема подчеркивает заветную мысль Одоевского: мертва, «фантастична» обыденпая жизнь петербургского чиновника, который сам страшнее любого вампира.
В «Княжне Мими» фантастических мотивов па первый
взгляд пет. Между тем мпр этой повести хочется уподобить зловещей заводпой игрушке, приводимой в движение сплетнями и контролируемой фальшивыми светскими нормами. Когда поставленные чудовищным механизмом к дуэльпому барьеру герои пытаются объясниться (обоим ясно, что стреляться не из-за чего), законы «приличия» превращают людей в автоматы. Обмен репликами механически ведет к обмену пулями, стремительный диалог разрешается непоправимым событием:
«— Это не может так остаться!
— Это не может так остаться!
— Скажут, что на пашем дуэле пролилась пе кровь, а шампанское...
— Постараемся оцарапать друг друга.
Они стали к барьеру. Раз, два, три! — пуля Грапицкого оцарапала руку барона; Границкий упал мертвый».
Любителям литературных аналогий здесь есть что вспомнить: в «Горе от ума» Грибоедов сделал сплетню пружиной интриги, в «Евгении Онегине» «светская вражда», что «боится ложного стыда», стала прпчппой гибели Ленского, а коли заглянуть в будущее, то можно назвать «городские» главы «Мертвых душ» и толстовское сравнение салопа Анны Павловны Шерер с «прядильной мастерской». Все так; только у Грибоедова, Пушкина и Гоголя сходные мотивы включены в бытописательный контекст, у Толстого сравнение остается стилистической фигурой. Аллегоризм Одоевского жестче, и у Аполлона Григорьева были основания писать: «Кпяжна Мими — пе жпвое существо, а мысль, п притом мысль чудовищная, выведенная, как математическая выкладка, из наблюдений исключительно грустных и мрачных, диалектически верпо развитая страсть, а не тип».
Критик, разумеется, пе знал о набросках повести, где писатель объяснял характер княжны тем, что в тело ее вселилось целое семейство чертей. Одоевский не псполппл своего замысла, по редуцированный демонизм в повести все равно ощутим. Без приглушенной дьявольщины сатирические повести Одоевского пе обходятся: черти похожи на чиновников п обывателей, а чиновники и обыватели — па чертей.
Власть денег, холодный эгоизм, самодовольпо-бесчеловеч-ные «теории» Бептама и Мальтуса осмысливаются Одоевским как порождения одной — адской — силы. Представление о буржуазном укладе как о дьявольском создании пли наваждении можно встретить и у немецких романтиков, и у Гоголя, Бальзака, Диккенса, Достоевского. У Одоевского оно проводится с архаичной прямолинейностью, за шутливыми фиоритурами играющего слога писатель прячет простую до наивности, по от
8
этого но менее глубокую мысль: бездуховный XIX век, век «городов без пменн», враждебен всему человеческому, всему живому.
С этой точки зрения стоит рассматривать и «таппственные» повести, навлекавшие на писателя подозрения в мистицизме. Мистиком просветитель Одоевский пе был, а пптерес к явлениям необъяснимым (или необъясненпым), вроде предчувствий, передачи мыслей па расстоянии, гипноза, животного магнетизма, испытывал. Сегодняшнему дисгармоничному миру противостоит целостный п свободный, непостижимый для расщеп-лепной па узкие дисциплины пауки, мир природы, сыном которого был некогда и человек. Поэтому народные верования и предания, средневековая алхимия и астрология для Одоевского пе суеверия и не шарлатанство (хотя и то и другое вполне возможно в каких-то случаях), но осколки «древней правды» об органичном бытии. Это довольно распространенное в романтическую эпоху представление, тесно связанное с шеллингиан-ской философией, могло оборачиваться как мистическим иррационализмом, так п своеобразным рационализмом — мечтой о паучпом постижении того, что жило в древности и сохранилось ныне у детей, безумцев или не испорченпых цивилизацией простолюдинов. Так мыслил Одоевский, истолковавший в своих ученых статьях чудеса на языке наукп и рассказывающий о них в повестях на языке искусства.
Рационализм уживается с иронией (вспомним сложную трактовку темы безумия в рассказе о Бетховене, двойственное отпошепие к образу Гомозейки) — и нам станет понятпее двусмысленность оценки героя «Сильфиды» и его поступков. Дух анализа сочетается с верой к «вымыслам чудесным» — отсюда любовь Одоевского к «двойным мотивировкам» (события в «тапнственпых» повестях могут получать как обыденное, так и фантастическое толкование; впрочем, иногда Одоевский пропорции пе выдерживает — оживание мертвеца в «Космораме» реалистически пе объяснишь). Немаловажпо, наконец, и то, что «таинственные» повестп носят чуть игровой характер, страсть Одоевского к необъяснимому и странному берет верх над его же почтением к науке.
Первую свою книгу Одоевский назвал «Пестрые сказки», «Кпяжпе Мими» он предпослал грустпо-ироничный эпиграф: «Извините,— сказал живописец,— если краски мои бледны: в нашем городе нельзя достать лучших». Мистификация, шутка, перебирапие каверзных случаев, вылавливание парадоксов в блеклой действительности, превращение привычпого в странное, а загадочного в обиходное — любимые приемы Одоевского. Сказки, страшпые и смешные, таятся в хмурой действительно-
9
сти, и порой Одоевскому удается пх извлечь. Так случилось в «Сказке о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем», где фантазия, простодушный юмор и зоркость наблюдателя нравов позволили запечатлеть гнетущий абсурд российской провинциальной дури, густо замешапной на скуке, пьянстве, взяточничестве и почтении к «бумагам». Несомненно, это наиболее живая из «Пестрых сказок» — несомненно, именно от нее шел писатель к «Истории о петухе, кошке и лягушке», уморительному рассказу, где Одоевский посмеялся и над суевериями, и над ученостью, и над неприглядными нравами городка Реженска — городка почти гоголевского.
В этих историях Одоевскому удалась повествовательная манера, тон их естествен, нет вычурности и навязчивости шуток — краски стали менее пестрыми, но и не поблекли вовсе. Одоевский двигался к спокойному (хотя, конечно же, не лишенному юмора) бытописанию. Последними из опытов в таком роде стали рассказы «Сирота», «Живописец», «Мартингал», авторство которых сочинитель приписал персонажу, родственному Гомо-зейке. Одоевский замышлял цикл «Записки гробовщика», а роль гробовщика-сочинителя отводил русскому немцу, мечтавшему быть скульптором, получившему университетское образование и немало претерпевшему от меркантильного и антипоэтического века. Снова причудливая маска, грустная и затейливая биография подставного автора, мешанина житейских наблюдений, горьковатой иронии и скрытой печали. Снова комическое бытописание.
«Мартингал» был опубликовап в некрасовском «Петербургском сборнике» (1846)—важнейшем альманахе «натуральной школы». При желании можно подтянуть этот рассказ к новым литературным веяниям, однако различия будут сильнее сходства. Доброе отношение к Белинскому, сочувствие молодым писателям (к «Бедным людям» Достоевского, напечатанным в том же издании, Одоевский отнесся с восхищением) сыграли здесь роль более значительную, чем „кажущееся сходство эстетических принципов. Проза Одоевского принадлежала уходящей эпохе (ценивший творчество князя Белинский вежливо, но четко сказал об этом в разборе собрания сочинений Одоевского, вышедшего в 1844 г.), и нужна была временная дистанция, дабы ваново оценить ее старомодную грацию. «Мартингалом» завершилось поприще Одоевского-писателя. «Записки гробовщика» как целое не состоялись.
Одоевский прожил еще почти четверть века, неустанно трудясь на благо отечественного просвещения; он умер в 1869 году. пережив литературную известность, по оставшись для зпав-шпх его людей образцом человеческой порядочности, духовной
10
шпроты, бескорыстия и трудолюбия. В XX веке бы сказали: интеллигентности.
Два отзыва о жизненном деле Одоевского могут завершить его портрет. Первый — самооценка в письме к А. С. Хомякову от 20 августа 1844 года: «Странная моя судьба, для вас (круга славянофилов.— А. II.) я западный прогрессист, для Петербурга (круга западников.— А. II.) — отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно па том узком пути, который одип ведет к истипе». Второй отзыв содержится в ппсьме Кюхельбекера к Одоевскому от 3 мая 1845 года: «Ты... наш; тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной».
Верность себе, которую сохранил Одоевский, следуя по «узкому пути», была верностью пушкинской эпохе, целостное представление о которой невозможно без чудаковатого и мудрого сочинителя «Пестрых сказок» п «Русских ночей».
А. Н е м з е р
<<<---
