Cтарый 4емодан1
ЛОГИКА МИРОНОВИЧА
В совхоз «Любань» послали меня писать о деле, с него и начну. Обычно деловитости противопоставляют полет фантазии, душевную отвагу, широту, доброту. Я бы одно противопоставил — безделье. Вновь убедила меня эта поездка, что люди дела, они-то и находчивы, смелы, щедры.
Скажем, так. У них уродили овощи: двести шестьдесят центнеров с гектара. Что положено, вывезли, план выполнили — это само собой. Больше заготовители не возьмут. И надо все сберечь. И ничего не потерять. А теряли они прежде треть овощей, картофеля, фруктов, ягод, что для многих и нынче не в диковинку.
Вот дело: все оставшееся этот белорусский совхоз перерабатывает на месте. За год сдает торговле полтора миллиона банок маринадов, компотов, варений, солений. Спрос — только дай. (Если кому и скучно об этом слушать, то вкусно кушать.) Еще выпускают свежие соки, крахмал, натуральные вина, яблочный сидр... И это лишь начало цепочки.
Отходы сполна идут в хозяйство, скармливаются скоту. Притом не в виде осклизлых очисток. Производят по науке белковые добавки, витаминную муку. Остается и такой ценный продукт брожения, как барда. Много ли? Предостаточно. Все грубые корма, соломенную резку, полову удается сдобрить бардой. Одна беда: из цеха она выходит горячей. Надо остужать.
Придумали: трубу «бардопровода», ведущего на скотный двор, проложили через теплицу и теперь попутно (бесплатно) обогревают парниковые огурцы. Заодно налажен выпуск углекислоты... Как? — скажете вы. Тут уж промышленное производство. Верно, но газ этот, тоже выделяемый в процессе брожения, все равно выпускался у них в атмосферу. Стали улавливать, научились сжижать, зимой и летом поставляют заводам.
Речь, стало быть, о том, что выше нормы и больше плана. Добро делают из того, что пропадало без пользы- Людским трудом, который был не нужен деревне полгода в году. Чего лучше? На овцеводческом комплексе вырабатывают сверх заданий брынзу, на ферме, где содержатся лошади,— кумыс. А поскольку конский навоз, как оказалось, лучшее удобрение для шампиньонов, взялись выращивать их. В подвалах, пустовавших зря.
Затраты невелики, но в прошлом сезоне вышел просчет: «мицелия» для посадки завезли больше, чем надо, на дюжину килограммов. А цена за каждый — 1 рубль 80 копеек. «Ну и пропало бы на двадцатку»,— подумал я, проявив свою душевную широту. Однако в «Любани» этого уже не терпели. Поставили добавочную теплицу под темной пленкой. Шампиньоны всю зиму возили в Минск.
— Наше дело — думать о рублях и копейках,— было сказано мне.— Миллионы о себе позаботятся сами.
В 1979 году совхоз произвел продукции на 7 миллионов 333 тысячи рублей. И больше половины получил от переработки «лишнего». То есть до того у них все закольцовано, до того все толково, дельно, что ходишь смотришь и не перестаешь удивляться. А чему, собственно?
Удивляться давно пора тому, что не везде так.
Миронович принял хозяйство сразу после войны, вел его все тридцать пять лет, отдал ему всю жизнь. Теперь я знаю, что тут преувеличения нет. Когда долго вместе живут, становятся похожи: совхоз на директора был похож. Крепко скроен, работящ, малословен, несуетлив. И во все стороны умен. Здесь не вели борьбу за урожай, а убирали его. Любимое слово директора было: «Логично».
— Возьмите овец,— говорил он.— Полтора месяца при них ягнята, потом овца холостая. Нелогично. Начали доить, имеем молоко, делаем брынзу. В год — пять тонн. Логично.
— Так все просто, Евгений Федорович?
— Когда сделаешь, просто. Мы ведь посылали людей учиться в Молдавию. А кожи выделывать — в Латвию. Если учесть еще и дубленки...
— Вы что же, шьете их?
— Раньше паны овчину не носили,— сказал он.— Только мужик. Когда входил в хату, кожух вместе с валенками скидывал на пол в сенях. Теперь, оказалось это дубленка.
Шутил, конечно. Но в старом сарае я увидел мездрильную машину, там были остро пахнущие чаны гремели барабаны, дубились, шлифовались, красились шкуры (в том числе сданные на выделку местными жителями), а по соседству, в бывшем Доме приезжих, девчата шили дубленки. Могу заверить: на московских прилавках они бы не пролежали и часа.
— У нас в коллективе закон,— сказал Миронович,— ни одна отрасль не может быть убыточной.
Когда в районе решили собрать овец из всех хозяйств и передать «Любани», он уперся: это не специализация. А что же? Разорение. И как ни давили на него — сверху, сбоку, со всех сторон,— отбился, вышел из окружения. Беспородные овцы, объяснил мне, 'нерентабельны. Годовое содержание встанет дороже, чем выручишь за них. По расчету, на каждой голове пришлось бы терять 13 рублей 52 копейки. Нелогично.
Овец он завел не тех, что навязывали ему, а романовских, шубных и многоплодных. Купили две сотни ярок, и к указанному сроку плановое поголовье (районное) в совхозе было. «Тут они правы: если оно записано, оно у нас есть». Но теперь каждая овчина приносила 17 рублей, когда же добавили к этому брынзу, добавили дубленки или, по выражению Мироновича, «довели до конечного продукта», отрасль стала высокорентабельной.
Замечу, что никто этого от совхоза не требовал. Задание они выполнили, комплекс построили, он стоил 736 тысяч, а ввели его за год — это у них в обычае. И людей успели обучить, ценную породу овец завели, кормами обеспечили их, улучшив луга, осушив новые земли... (Чтобы не возвращаться к этому, добавлю, что планы «Любань» перевыполняет по всем статьям, и в 1979, не лучшем, году мяса они продали на 100 гектаров угодий по 156 центнеров, молока — по 690, зерновых собрали 31,4 центнера с гектара.)
Таким образом, главное оставалось позади, львиная доля труда была уже вложена, что и составляло заботу полутора тысяч рабочих совхоза. И лишь десять процентов из них — 150 человек — трудились в подсобных цехах. Они-то, занимаясь неглавным, не работой даже, а так, «доработкой», делая из выращенного, взятого от земли товары самого массового спроса. Такова цена истинной лжливости.
Ещё совпадение: соседний совхоз, директор которого «побочным не увлекается» (он сообщил мне об этом едва ли не с гордостью), ежегодно берет на картошку 150 горожан. Рабочих, студентов, доцентов и прочих. А «Любань» вот уже третью пятилетку не берёт ни одного человека. Очень просто: на время уборки запираются цехи, люди идут в поле, а они, между прочим, крестьяне, работа эта для них своя, и я слишком уважаю читателей, чтобы приводить еще резоны в пользу логики Мироновича.
Мы ехали с ним по снежной дороге, и все он жалел, что не увижу я толком поля, водоемы, сады. Все же велел мне выйти из машины и показал белые пруды, целый каскад прудов. Были балки, бросовая земля, поставили дамбы и теперь тоннами продают зеркального карпа. Логично. Сады тоже мне показал, они и в сугробах были хороши, рядом — пасека. Логично: за год взяли семь тонн меда. Болота окружают совхоз — заготавливают клюкву, леса вокруг — производят тару, солят грибы, собирают березовый сок... Так оно и цепляется одно за другое.
— Евгений Федорович, а не винили вас в партизанщине?
— Было... Что об этом говорить.
Но я знал о его выговорах — и за консервный цех, и за винный; затея с углекислотой вовсе была встречена в штыки, как несвойственная сельскому хозяйству. Один финансист, от которого за версту несло непрожеванными инструкциями, заявил на активе, что-де надо эту «пшик-воду» запретить. Миронович не отступил, бой принял, и дошло дело до вычетов из его зарплаты.
— Деньги круглые,— сказал мне.— Сегодня их нет, завтра есть. Был бы жив человек.
Но ведь обидно, Евгений Федорович. Разберемся,— сказал он.— Кто-то еще не понял - я понял. Они не знают, что надо делать,— мне это точно известно. Если сдамся, то буду больше них виноват.
— Логично,— сказал я.
Инициативу приказать нельзя. Как писал мне один читатель, рабочий из Запорожья, иной раз умного человека ударят так, что ополоумеет, а балбеса нельзя ударить так, чтоб поумнел. Инициативу можно только поддержать. Я потому и любуюсь «Любанью», что здесь дан ей полный простор для развития.
Конечно, при таком обилии дел нужно множество рабочих рук. Есть, однако, и обратная зависимость: дай людям интересное дело, и руки приложатся. В этом районе, Вилейском, ежегодно уходит из села в город до тысячи человек. А у Мироновича две папки заявлений: люди просятся на работу. Даже из города.
При мне зашли к нему двое парней. Вернулись из армии. (Возвращаются все, совхоз в переписке со своими солдатами, посылает им к праздникам посылки, денежные переводы, но суть не в этом — дорого внимание.) Директор парней узнал, назвал по именам, спросил хмуровато, чему научились, где хотят работать. Прочел армейские характеристики, встал, маленький рядом с ними, пожал каждому руку: «Благодарю за службу».
Беседы наши шли урывками. На двери кабинета висели «часы приема», но тянулись к нему во всякое время. И хоть занят был выше головы, но манеру выработал такую, будто не спешит. Не давал понять людям, что ему не до них. Говорил о них охотно и следил, чтобы я все записал. Первые садоводы — Гриш-кевичи, отец и сын. Кумысница — Анна Панченкова. Шампиньоны под рукой агронома Софьи Хотянович. На промыслах Анатолий Ежелый, инженер-пищевик, на пасеке Володя Бурлаков, овец доит Коля Панкевич. «Почему хлопец? Так ведь ее надо поймать за ногу, тую овцу...» Тут снова прервали беседу, вошел аккуратный старичок, я слушал вполуха, занялся блокнотом, потом привлекла какая-то странность в речи.
— Я ведь совсем не потребляю,— говорил старичок,— не пил с ними и вот — оказался неугоден. «В сатанинской гордости своей шею свернешь, блудный сын!» — и меня за штат, а он отрекался, он пьяница, и ему — мой приход. Честность нужна, товарищ директор, и в ваших мирских делах, и в наших, церковных.
— Ладно, отец Никифор,— сказал Миронович.— Вы старый специалист, пишите заявление, сделаем.
Позже, в машине, сказал мне, что это местный поп, сейчас отправлен на покой, потому и ворчит, а у него восемь детей, и хотел заказать «кожушок» для младшего сына, инженера.
Ездил Миронович много. (В совхозе двенадцать деревень), завидя путников, просил шофера их подвезти; всеми это принималось как должное. Как-то он не выделялся среди людей: тяжелые руки, нос картошкой, спокойные глаза. Носил простое пальто, кирзовые сапоги. И фермы, мастерские были в «Любани» просты, но добротны, а подсобные цехи «перелицованы» из старых строений. Кинохроника, пожалуй, не позарилась бы снимать: совхоз и директор добивались не эффектности, а эффективности — понятия эти нередко путают.
Приехали на озеро, сплошь заболоченное, в кустарнике и подлеске. Лет пять он добивался мелиоративных работ и добился: там уже были экскаваторы. «Золотое дно»,— сказал мне. Часть сапропеля пойдет на корм, часть на удобрения, и будет чистейший водоем, лучшее место отдыха. Пионерлагерь сюда перейдет, белых лебедей можно развести... Такие он строил планы.
Основа всему, думал я, экономика. Прозрачная, ясная, сочетающая интересы хозяйства и людей. Устранено межсезонье, обеспечен груд на весь год, а значит, и хороший заработок. Много вводят жилья, дают лес, кирпич, ссуды застройщикам. Важно, что есть свой пионерлагерь, ясли, детсад, новый клуб, новая школа, а в старой — музыкальная. Но еще важнее новизна дел, доброе отношение к людям. Пруды, к примеру, никто не охраняет. Как так? Отвели любителям один из них: приходи, уди рыбу в свое удовольствие. И барду не сторожат: отпускают для личного скота бесплатно. Во-первых, хватает. Во-вторых, непротивозаконно. В-третьих, пусть будет скот во дворах, одних коров уже более пятисот. «Тоже не валяется»,— сказал Миронович.— «Но почему бесплатно?» — «Раньше мы и за башо брали гривенники».
Разговор был в последний вечер, у него дома. В сущности, «материал» я уже собрал, неделя подходила к концу, пора было ехать в Москву. Требовалась еще обстоятельная беседа с директором, но не получилось ее и на сей раз. Был семейный ужин, веселые внуки сидели за столом, я еще, помню, учил их показывать фокусы, словом, тратил время самым бездарным образом. Хозяин вышел меня проводить: «Подышу перед сном. И мне полезно».
Мы условились, что приду к нему завтра попозже (часам к восьми) и он выкроит время. А после обеда у него бюро райкома. Потом шли молча, с ним хорошо было молчать. Начался снегопад, белело все до сизых перелесков, до сумрачного дальнего леса. Тишина стояла такая, какой, казалось, уже и нет на свете.
А утром мне сказали: Миронович умер.
Он лежал, будто спал, будто прилег на ходу. В изголовье жена повесила парадный пиджак, первый раз я увидел его награды. Звезду Героя Социалистического Труда, три ордена Ленина, два Отечественной войны, Октябрьской Революции, Красного Знамени... Люди шли проститься с ним, говорили, успел в шесть утра провести наряд, сам дошел до дома, упал в сенях, и все. «Такого у нас больше не будет»,— сказал кто-то. Жаль мне его было до сердечной боли, и в то же время (вот оно, клеймо профессии) думал про себя: как же я теперь буду писать?
Озеро это, куда мы ездили накануне, он изучил, обошел, облазил в войну. Партизанил, оставленный райкомом, с июля 1941 года, громил гарнизоны, среди них — любанский. «Не знал, что мне же придется восстанавливать». Здешние деревни почти все были сожжены, и иные с людьми, в одной чудом удалось их спасти. Каратели всех уже загнали в сарай, подожгли, тут и подоспели партизаны. «На тот случай было нас четверо, но с пулеметом». За голову командира партизанского отряда Мироновича немцы давали 600 тысяч рейхсмарок; листовка эта сохранилась.
Мы проезжали крепких строений бригаду, старый дед ковылял, опираясь на палку. «Полицай»,— сказал Миронович. В этой деревне стояла немецкая часть, и как-то у них завелось, кум за кумом многие стали полицаями. «Стирается временем?» — «Кто убит,— отвечал он,— кто сбежал, кто отсидел свое. А дети все послевоенные, они не виноваты...— Помолчал.— Нет, все-таки не стирается». Многое он пережил тогда, всего-то и дожил до шестидесяти двух, но, как говорили в старину, много выжил нового.
Разбирая свои записи, я наткнулся на листок, заполненный цифрами. Говорили о кумысе. В «Любани» 360 лошадей — с этого начал Миронович. Разные были веяния, одно время повсюду сводили их, а он строптиво держал: без них деревня — не деревня. Но чем же все-таки выгоден кумыс совхозу? Тут он и прикинул кормоединицы, гектолитры, цены (цифры все держал в голове), и вышло, что годовая прибыль всего 3214 рублей. Нe густо. «Разве ж в этом дело? "- сказал Миронович.
История восходила к партизанским временам. Был в отряде начштаба Алексей Ковбий, позже заболел туберкулёзом. попросил: «Женя, помоги с путевкой на кумыс". Помог, и явилась мысль: почему башкиры умеют, а мы нет? Трудней всего оказалось собрать и высеять на лугу нужные травы. Сделали, и на ВДНХ их кумыс оценили в 10 баллов из 10. Весь надой сдают в больницы. Думаю, и облепихой занялись в «Любани» по той же причине: занедужили старые партизаны, но где ж им было достать лекарство, ставшее вдруг дефицитным? Миронович связался с учеными, сам привез с юга первые саженцы, потом брали с Алтая, научились делать целебное масло, сейчас под облепихой шесть гектаров. «Приезжайте ко мне, когда зацветет. Она как розовое облако...»
Кто же выдумал, что люди дела непременно черствы и все на одно лицо? Мысль эту, кочующую по газетным дискуссиям, уловил и высмеял еще Ф. М. Достоевский. «Недостаток оригинальности,— писал он,— везде, во всем мире спокон веку считался всегда первым качеством и лучшей рекомендацией человека дельного, делового, практического».
А директор «Любани» был, напротив, во всем своеобычен, ярок. И отличие его от прекраснодушных мечтателей не в узости, не в сухости, не в прагматизме, но в том единственно, что благие намерения он умел довести до живого дела. Как же добиться, чтобы оно пошло широко, чтобы повсюду было так?
Вернусь к делу. Миронович бы понял меня: он избегал высоких слов. Первые промыслы завел в 1967 году, когда снят был на них запрет. Следовало, значит, дело разрешить. Затем делу не мешать. И, наконец, его поддержать. Такая последовательность.
Переработку овощей Миронович смог развернуть благодаря случаю: банки для маринадов согласился делать директор соседнего стекольного завода Василий Мордас, а это был начальник разведки его отряда. Чистая партизанщина. Широко на этой основе дела не продвинешь, нужны были регулярные действия, они и начались когда Министерство сельского хозяйства стало поставлять совхозу автоклавы, машины, котлы.
--->>>
