Вкнигу вошли избранные повести и рассказы, созданные В. В. Вересаевым (1867—1945) в разные- периоды почти шестидесятилетнего творческого пути: «Загадка», «Товарищи», «Без дороги», «Два конца» и другие, а также новеллы из цикла «Невыдуманные рассказы о прошлом».

Содержание:
Загадка
Порыв
Товарищи
Без дороги
Поветрие
Лизар
Ванька
На эстраде
Мать
Звезда
Два конца
Враги
Состязание
Собачья улыбка
Из цикла «Невыдуманные рассказы о прошлом»
«С каждым годом...»
Случай на Хитровом рынке
Два побега
Мимоходом
Ванька
Друзья в масках
Легенда
Ю. Фохт-Бабушкин. О Вересаеве

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

ЗАГАДКА

Я ушел далеко за город. В широкой котловине тускло светились огни города, оттуда доносился смутный шум, грохот дрожек и обрывки музыки; был праздник, над окутанным пылью городом взвивались ракеты и римские свечи. А кругом была тишина. По краям дороги, за развесистыми ветлами, волновалась рожь, и тихо трещали перепела; звезды теплились в голубом небе.
Ровная, накатанная дорога, мягко серея в мурав-ке, бежала вдаль. Я шел в эту темную даль, и меня все полнее охватывала тишина. Теплый ветер слабо дул навстречу и шуршал в волосах; в нем слышался запах зреющей ржи и еще чего-то, что трудно было определить, но что всем существом своим говорило о ночи, о лете, о беспредельном просторе полей.
Все больше мною овладевало странное, но уже давно мне знакомое чувство какой-то тоскливой неудовлетворенности. Эта ночь была удивительно хороша. Мне хотелось насладиться, упиться ею досыта. Но по опыту я знал, что она только измучит меня, что я могу пробродить здесь до самого утра и все-таки ворочусь домой недовольный и печальный.
Почему? Я сам не понимаю... Я не могу иначе, как с улыбкою, относиться к одухотворению природы поэтами и старыми философами, для меня природа как целое мертва.
В ней нет души, в ней нет свободы...
Но в такие ночи, как эта, мой разум замолкает, и мне начинает казаться, что у природы есть своя единая жизнь, тайная и неуловимая; что за изменяющимися звуками и красками стоит какая-то вечная, неизменная и до отчаяния непонятная красота. Я чувствую,— эта красота недоступна мне, я не способен воспринимать ее во всей целости; и то немногое, что она мне дает, заставляет только мучиться по остальному.
Никогда еще это настроение не овладевало мною так сильно, как теперь. Огни города давно скрылись. Кругом лежали поля. Справа, над светлым морем ржи, темнел вековой сад барской усадьбы. Ночная тишина была полна жизнью и неясными звуками. Над рожью слышалось как будто чье-то широкое сдержанное дыхание; в темной дали чудились то песня, то всплеск воды, то слабый стон; крикнула ли это в небе спугнутая с гнезда цапля, пискнула ли жаба в соседнем болоте,— бог весть... Теплый воздух тихо струился, звезды мигали, как живые. Все дышало глубоким спокойствием и самоудовлетворением, каждый колебавшийся колос, каждый звук как будто чувствовал себя на месте, и только я один стоял перед этой ночью, одинокий и чуждый всему.
Она жила для себя. Мне было обидно, что ни одной живой души, кроме меня, нет здесь. Но я чувствовал, что ей самой, этой ночи, глубоко безразлично, смотрит ли на нее кто или нет и как к ней относится. Не будь и меня здесь, вымри весь земной шар,— и она продолжала бы сиять все тою же красотою, и не было бы ей дела до того, что красота эта пропадает даром, никого не радуя, никого не утешая. Слабый ветер пронесся с запада, ласково пригнул головки полевых цветов, погнал волны по ржи и зашумел в густых липах сада. Меня потянуло в темную чащу лип и берез. Из людей я там никого не встречу: это усадьба старухи помещицы Ярцевой, и с нею живет только ее сын-студент; он застенчив и молчалив, но ему редко приходится сидеть дома; его наперерыв приглашают соседние помещицы и городские дамы. Говорят, он замечательно играет на скрипке и его московский учитель-профессор сулит ему великую будущность.
Я прошел по меже к саду, перебрался через заросшую крапивою канаву и покосившийся плетень. Под деревьями было темно и тихо, пахло влажною лесною травою. Небо здесь казалось темнее, а звезды ярче и больше, чем в поле. Вокруг меня с чуть слышным звоном мелькали летучие мыши, и казалось, будто слабо натянутые струны звенят в воздухе. С деревьев что-то тихо сыпалось. В траве, за стволами лип, слышался смутный шорох и движение. И тут везде была какая-то тайная и своя, особая жизнь... На востоке начинало светлеть, но звезды над ивами плотины блестели по-прежнему ярко; внизу, под горою, по широкой глади пруда шел пар; открытая дверь купальни странно поскрипывала в тишине. Однообразно кричал дергач. «Ччи-чи! Ччи-чи!»— спокойно и уверенно звучало в воздухе. Спокойно мерцали звезды, спокойно молчала ночь, и все вокруг дышало тою же уверенною в себе, нетревожною и до страдания загадочною красотою.
Усталый, с накипавшим в душе глухим раздражением, я присел на скамейку. Вдруг где-то недалеко за мною раздались звуки настраиваемой скрипки. Я с удивлением оглянулся: за кустами акаций белел зад небольшого флигеля, и звуки неслись из его раскрытых настежь, неосвещенных окон. Значит, молодой Ярцев дома... Музыкант стал играть. Я поднялся, чтобы уйти: грубым оскорблением окружающему казались мне эти искусственные человеческие звуки.
Я медленно подвигался вперед, осторожно ступая по траве, чтоб не хрустнул сучок, а Ярцев играл...
Странная это была музыка, и сразу чувствовалась импровизация. Но что это была за импровизация! Прошло пять минут, десять, а я стоял не шевелясь и жадно слушал. Звуки лились робко, неуверенно. Они словно искали чего-то, словно силились выразить что-то, что выразить были не в силах. Не самою мелодией приковывали они к себе внимание — ее, в строгом смысле, даже и не было,— а именно этим исканием, томлением по чем-то другом, что невольно ждалось впереди. «Сейчас уж будет настоящее»,— думалось мне. А звуки лились все так же неуверенно и сдержанно. Изредка мелькнет в них что-то — не мелодия, лишь обрывок, намек на мелодию,— но до того чудную, что сердце замирало. Вот-вот, казалось, схвачена будет тема,— и робкие ищущие звуки разольются божественно спокойною торжественною неземною песнью. Но проходила минута, и струны начинали звенеть сдерживаемыми рыданиями: намек остался непонятным, великая мысль, мелькнувшая на мгновенье, исчезла безвозвратно.
Что это? Неужели нашелся кто-то, кто переживал теперь то же самое, что я? Сомнения быть не могло: перед ним эта ночь стояла такою же мучительною и неразрешимою загадкой, как передо мною.
Вдруг раздался резкий, нетерпеливый аккорд, за ним другой, третий,—и бешеные звуки, перебивая друг друга, бурно полились из-под смычка. Как будто кто-то скованный яростно рванулся, стараясь разорвать цепи.
Это было что-то совсем новое и неожиданное. Однако чувствовалось, что именно нечто подобное и было нужно, что при прежнем нельзя было оставаться, потому что оно слишком измучило своею бесплодностью и безнадежностью... Теперь не слышно было тихих слез, не слышно было отчаяния; силою и дерзким вызовом звучала каждая нота. И что-то продолжало отчаянно бороться, и невозможное начинало казаться возможным; казалось, еще одно усилие — и крепкие цепи разлетятся вдребезги и начнется какая-то великая, неравная борьба. Такою повеяло молодостью, такою верою в себя и отвагою, что за исход борьбы не было страшно. «Пускай нет надежды, мы и самую надежду отвоюем!» — казалось, говорили эти могучие звуки.
Я задерживал дыхание и в восторге слушал. Ночь молчала и тоже прислушивалась,—чутко, удивленно прислушивалась к этому вихрю чуждых ей, страстных, негодующих звуков. Побледневшие звезды мигали реже и неувереннее; густой туман над прудом стоял неподвижно; березы замерли, поникнув плакучими ветвями, и все кругом замерло и притихло. Над всем властно царили несшиеся из флигеля звуки маленького, слабого инструмента, и эти звуки, казалось, гремели над землею, как раскаты грома. С новым и странным чувством я огляделся вокруг. Та же ночь стояла передо мною в своей прежней загадочной красоте. Но я смотрел на нее уже другими глазами: все окружавшее было для меня теперь лишь прекрасным беззвучным аккомпанементом к тем боровшимся, страдавшим звукам.
Теперь все было осмысленно, все было полно глубокой, дух захватывающей, но родной, понятной сердцу красоты. И эта человеческая красота затмила, заслонила собою, не уничтожая ту красоту, по-прежнему далекую, по-прежнему непонятную и недоступную.
В первый раз я воротился в такую ночь домой счастливым и удовлетворенным.
1887—1895

ЛЕГЕНДА

Эту легенду мне когда-то рассказал путешественник-англичанин. Однажды пароход заночевал из-за туманов близ острова Самоа. Толпа веселых, подвыпивших моряков съехала на берег. Вошли в лес, стали разводить костер. Нарезали сучьев, срубили и свалили кокосовое дерево, чтобы сорвать орехи. Вдруг они услышали в темноте кругом тихие стоны и оханья. Жуть их взяла. Всю ночь моряки не спали и жались к костру. И всю ночь вокруг них раздавался судорожный какой-то шорох, вздохи и стоны.
А когда рассвело, они увидели вот что. Из ствола и из пня срубленной пальмы сочилась кровь, стояли красные лужи. Оборванные лианы корчились на земле, как перерезанные змеи. Из обрубленных сучьев капали алые капли. Это был священный лес. В Самоа есть священные леса, деревья в них живые, у них есть душа, в волокнах бежит кровь. В таком лесу туземцы не позволяют себе сорвать ни листочка. Веселые моряки не погибли. Они воротились на пароход. Но всю остальную жизнь они никогда уже больше не улыбались.
Мне представляется: наша жизнь — это такой же священный лес. Мы входим в него так себе, чтобы развлечься, позабавиться. А кругом все живет, все чувствует глубоко и сильно. Мы ударим топором, ждем — побежит бесцветный, холодный сок, а начинает хлестать красная, горячая кровь... Как все это сложно, глубоко и таинственно! Да, в жизнь нужно входить не веселым гулякою, как в приятную рощу, а с благоговейным трепетом, как в священный лес, полный жизни и тайны.

О ВЕРЕСАЕВЕ

В начале века неизменно ставились рядом два имени — М. Горького и В. Вересаева, двух «властителей дум русского читателя», особенно молодого; художников одной и той же «школы и закваски», как писала, например, газета «Россия» 4 апреля 1900 года. Громкая слава В. Вересаева, которой, по его собственным словам, «никогда не имели многие писатели, гораздо более... одаренные» («Записи для себя»), — не случайная прихоть литературной моды. Русскому обществу, шедшему в страстной идейной борьбе к своей первой революции, остро необходим был именно такой писатель, как В. Вересаев, чутко ощущавший биение пульса общественной жизни.
В. Вересаев проработал в литературе шестьдесят долгих лет. Ему не было и девятнадцати, когда 23 ноября 1885 года журнал «Модный свет» напечатал его стихотворение «Раздумье», и с тех сор, вплоть до последнего дня своей жизни — 3 июня 1945 года,— он никогда не оставлял пера. Талант В. Вересаева был на редкость многогранен. Кажется, нет ни одной области летератур-ного творчества, в которой бы он не работал. Он писал романы, повести, рассказы, очерки, стихи, пьесы, литературно-философские трактаты, выступал как литературовед, литературный критик, публицист, переводчик. Но несмотря на долгую жизнь в литературе бурной эпохи социальных сломов, несмотря на многоплановость литературной деятельности, В. Вересаев — писатель удивительно цельный. Двадцати двух лет, 24 октября 1889 года, он записал в дневнике: «... пусть человек во всех кругом чувствует братьев, — чувствует сердцем, невольно. Ведь это — решение всех вопросов, смысл жизни, счастье... И хоть бы одну такую искру бросить!» Весь жизненный и литературный путь В. Вересаева — это поиски ответа на вопрос, как сделать реальностью общество людей-братьев. Оно неизменно оставалось тем идеалом, борьбе за который писатель отдавал весь свой труд, свой талант, всего себя.

Мечта об обществе людей-братьев родилась еще в детстве, и первый ответ на вопрос, как ее достичь, дала семья.
Викентий Викентьевич Смидович (Вересаев — это псевдоним писателя) родился 4(16) января 1867 года в семье тульского врача, в семье трудовой и демократической. Политические же взгляды его отца Внкентия Игнатьевича были весьма умеренными. Либеральные реформы и истая религиозность — вот те средства, с помощью которых, по его мнению, можно было добиться всеобщего благоденствия. На первых порах сын свято чтил идеалы и программу отца. Жизнь будет легче, светлей и чище, — думалось ему, — когда люди станут лучше. А в моральном облагораживании людей важнейшими факторами являются труд и религия.
В. Вересаев уже в гимназии почувствовал иллюзорность своих идеалов и в дневнике мучительно размышлял над вопросом: для чего жить? Он занимается историей, философией, физиологией, изучает христианство и буддизм и находит все больше и больше противоречий и несообразностей в религии. Это был тяжелый внутренний спор с непререкаемым авторитетом отца.
Полный тревог и сомнений отправляется В. Вересаев в 1884 году учиться в Петербургский университет, поступает на историко-филологический факультет. Здесь он рассчитывает найти ответы, без которых жизнь бессмысленна. Поначалу В. Вересаев со всей самозабвенностыо молодости отдается народническим теориям, с ними связывает надежды на создание общества людей-братьев. Но под впечатлением угасания народнического движения В. Вересаеву начинает казаться, что надежд на социальные перемены нет. С головой уходит студент В. Вересаев в занятия и пишет, пишет стихи, прочно замкнутые в круге личных тем и переживаний. Лишь здесь, в любви, думается ему теперь, возможна чистота и возвышенность человеческих отношений. Да еще в искусстве: оно, как и любовь, способно облагородить человека.
В 1888 году, уже кандидатом исторических наук, он поступает в Дерптский университет, на медицинский факультет. «...Моею мечтою было стать писателем; а для этого представлялось необходимым знание биологической стороны человека, его физиологии и патологии; кроме того, специальность врача давала возможность близко сходиться с людьми самых разнообразных слоев и укладов», — так позднее объяснял В. Вересаев свое обращение к медицине (автобиография). В тихом Дерп-те, вдали от революционных центров страны, провел он шесть лет, занимаясь наукой и литературным творчеством, по-прежнему охваченный мрачными настроениями. В рассказах студенческого периода («Загадка», «Порыв», «Товарищи») тему борьбы за человеческое счастье, за прекрасного человека, борьбы со всем, что мешает утвердиться этому в жизни, В. Вересаев решает в плане морально-этическом. Заявленная в ранних рассказах тема судеб русской интеллигенции, ее заблуждений и надежд получает затем новое решение — писатель заговорил об общественном «бездорожье». Разоблачению иллюзорности народнических прожектов и посвящена его первая повесть «Без дороги» (1894), с которой он, как отмечалось в автобиографии, вошел в «большую» литературу.
В 1897 году Вересаев пишет рассказ «Поветрие» — своего рода продолжение повести «Без дороги». Это была одна из первых в русской художественной литературе попыток изобразить марксистское движение. В пролетариате ему «почуялась огромная, прочная новая сила, уверенно выступающая на арену русской истории» (мемуарный очерк «Н. К. Михайловский»), В. Вересаев приходит к выводу, что разрешить социальные проблемы России может только пролетарская революция, и в этом смысле он оставил далеко позади художников критического реализма начала XX века —И. Бунина, Л. Андреева, А. Куприна.
Из весьма достоверных мемуаров В. Вересаева и его автобиографии известно, что писатель помогал агитационной работе ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»: в больничной библиотеке, которой он заведовал, был устроен склад нелегальных изданий, в его квартире «происходили собрания руководящей головки» организации, «печатались прокламации, в составлении их» он «сам принимал участие». Близко стоявший к революционным организациям, В. Вересаев помог М. Горькому в конце 90-х годов наладить связь с Петербургским комитетом социал-демократической партии. Деятельность В. Вересаева обращает на себя внимание властей. В апреле 1901 года его увольняют из больницы, на квартире производят обыск, а в июне постановление министра внутренних дел запрещает ему в течение двух лет жчть в столичных городах. Он уезжает в родную Тулу, где находится под надзором полиции. Но и там активно участвует в деятельности местной социал-демократической организации. Сближается с Тульским комитетом РСДРП, возглавляемым рабочим С. И. Степановым (после Октября — председателем Тульского губисполкома), врачом-хирургом П. В. Луначарским, братом А. В. Луначарского, и другими твердыми искровцами, впоследствии, когда произошел раскол партии, ставшими большевиками. Ряд заседаний комитета проходил в доме В. Вересаева. Писатель помогал комитету деньгами, устраивал литературно-художественные вечера, денежные сборы от которых тоже шли на революционную работу. Департамент полиции установил тщательное наблюдение за В. Вересаевым, но несмотря на это, он активно участвует в подготовке первой рабочей демонстрации в Туле, состоявшейся 14 сентября 1903 года. По заданию комитета РСДРП он пишет прокламацию «Овцы и люди», ее разбрасывали во время демонстрации.
Да и в творчестве — в «Записках врача» (1895—1900), в повестях «На повороте» (1901), «Два конца» (1899—1903) — его симпатии явно на стороне революционно настроенных рабочих. Па рубеже двух веков и произошло сближение В. Вересаева и М. Горького, отношения с которым, по признанию В. Вересаева, были ему «страшно дороги». Еще в 90-е годы М. Горький отметил тяготение В. Вересаева к острейшим социальным проблемам дня, уловил созвучность настроений автора «Без дороги» и «Конца Андрея Ивановича» некоторым собственным настроениям. М. Горький включает произведения В. Вересаева в издания, в которых сам принимает участие, привлекает к сотрудничеству в издательстве «Знание», объединившем наиболее прогрессивных русских писателей. Вероятно, отношения этих лет прежде всего и имел в виду М. Горький, когда четверть века спустя писал В. Вересаеву: «...всегда ощущал Вас человеком более близким мне, чем другие писатели нашего поколения. Это—правда. Это — хорошая правда; думаю, что я могу гордиться ею».
Понимая, что только социалистическая революция может избавить Россию от пут царизма, В. Вересаев вместе с тем сомневался в подготовленности народа к строительству нового мира. Писателю думалось, что марксисты-ленинцы идеализируют человека. В. Вересаев радовался, замечая, сколько в людях самопожертвования, героизма, человеколюбия; он убежден: эти лучшие качества будут развиваться. Но пока в человеке еще сильны животные начала, а с другой стороны — цивилизация и рожденная ею рассудочность подавили в нем многие здоровые инстинкты, данные природой. Сегодня человек слишком несовершенен, чтобы в ближайшее время построить общество людей-братьев. Социалистической революции должен предшествовать довольно длительный период «усовершенствования» людей. Так казалось В. Вересаеву. События 1905 года поначалу властно захватили его. Писатель было совсем уже отказался от своих недавних сомнений. В заключительных главах записок «На японской войне» (1906— 1907) он рассказал, как революция преображала жизнь. А по возвращении на родину из Маньчжурии с полей русско-японской войны В. Вересаев задумывает повесть о 1905 годе. Но поражение революции усилило его опасения. Причину неудачи он увидел в том, что восставший народ не умел распорядиться переходившей в его руки властью: едва почувствовали люди свободу, как в них проснулся «потомок дикого, хищного зверья».
И В. Вересаев оставляет начатую повесть о 1905 годе, он пишет повесть — «К жизни» (1908), а вслед за ней — философский труд «Живая жизнь» (1909—1914). Недавние сомнения приобретают форму стройной программы. Споря с пессимистическим взглядом Ф. Достоевского на людей, с культом сверхчеловека у Ф. Ницше, В. Вересаев в творчестве Л. Толстого видит подтверждение своей теории, образно названной «живой жизныо». Главной задачей на ближайшее время им выдвигается воспитание человека, моральное его совершенствование. В близости к крестьянскому труду, в постоянном общении с вечно юной природой люди изживут свои «волчьи» инстинкты и одновременно освободятся от сковывающей душу меркантильной рассудочности. Лишь после этого будет возможно революционное изменение действительности. Теория «живой жизни», по мнению В. Вересаева, никоим образом не отменяла революции, она ее только откладывала.
И когда в феврале 1917 года в России вновь начались революционные потрясения, В. Вересаев не остался в стороне: он принимает на себя обязанности председателя художественно-просветительной комиссии при Совете рабочих депутатов в Москве, задумывает издание дешевой «Культурно-просветительной библиотеки». В 1919 году, с переездом в Крым, становится членом коллегии Феодосийского наробраза, заведует отделом литературы и искусства. Позже, при белых, 5 мая 1920 года, на его даче проходила подпольная областная партийная конференция большевиков. По доносу провокатора она была обнаружена белогвардейцами. В газетах даже появились сообщения, что В. Вересаев расстрелян.
Вернувшись в 1921 году в Москву, он много сил отдает работе в литературной подсекции Государственного ученого совета Наркомпроса, созданию советской литературной периодики (был редактором художественного отдела журнала «Красная новь», членом редколлегии альманаха «Наши дни»). Его избирают председателем Всероссийского союза писателей. В. Вересаев выступает с лекциями перед молодежью, в публицистических статьях изобличает старую мораль и отстаивает новую, советскую. Отношение его к революции было вместе с тем по-прежнему сложным. Роман «В тупике» (1920—1923) подтверждает это.
В тупик, по мнению В. Вересаева, зашла та часть старой русской интеллигенции, которая в служении народу видела смысл своей жизни, но Октябрь 1917 года не поняла и не приняла. Эта интеллигенция была В. Вересаеву дорога, и потому он тяжело воспринял ее социальный крах. В. Вересаев приветствует Октябрь, давший народу свободу, он понимает, что большевиков «•сиянием... окружит история» за их самоотверженное служение социалистическим идеалам. Но и опасается, что разбушевавшееся море народных страстей, порою страстен жестоких, может утопить социалистические идеалы.
Революция победила, создавалось общество, которого, как сказал В. Вересаев на вечере, посвященном пятидесятилетию его литературной деятельности, «никогда в истории не было». Стремясь глубже понять новую жизнь, уже немолодой писатель поселился невдалеке от завода «Красный богатырь» (в селе Богородском, за Сокольниками), чтобы иметь возможность ближе познакомиться с молодыми рабочими, ежедневно бывал в комсомольской ячейке завода, ходил по цехам, в общежитие. Результатом явилась целая серия произведений о советской молодежи, где симпатии автора несомненно на стороне новой интеллигенции, — рассказы «Исанка» (1927), «Мимоходом» (1929), «Болезнь Марины» (1930), роман «Сестры» (1928—1931). В произведениях о молодежи В. Вересаев сумел уловить многие острейшие проблемы дня, включился в шедший тогда спор о новой морали — любви, семье.
В 20-е и 30-е годы В. Вересаев отдает много сил литературоведческой и публицистической работе, стремится говорить с самым широким читателем. Огромный читательский интерес и жаркие споры среди пушкинистов вызвал «Пушкин в жизни» (1926). В этом своеобразном монтаже свидетельств современников великого поэта В. Вересаев хотел дать представление о «живом Пушкине, во всех сменах его настроений, во всех противоречиях сложного его характера,— во всех мелочах его быта». В 1933 г. писатель заканчивает еще один «свод подлинных свидетельств современников» — «Гоголь в жизни».
С увлечением занимается В. Вересаев и переводами, среди которых особенно значительны сделанные им в 1930—1940-е годы переводы «Илиады» и «Одиссеи» Гомера. Последней книгой В. Вересаева, своего рода книгой итогов, стало весьма своеобразное в жанровом отношении произведение, состоящее из трех циклов: «Невыдуманные рассказы о прошлом», «Литературные воспоминания» и «Записи для себя». Замысел книги возник в середине 20-х годов. В. Вересаев отдал ей двадцать лет из шестидесяти, посвященных литературе, и вложил в нее весь свой писательский опыт. Это, по сути, книга всей его жизни. Млогие страницы почти дословно воспроизводят заметки из дневников и записных книжек еще 80—90-х годов прошлого века, а последние строки относятся к 1945 году, к году смерти писателя. Жанр книги определен в подзаголовке так: «Мысли, заметки, сценки, выписки, воспоминания, из дневника и т. п.». Их сотни, сотни документальных новелл и миниатюр — от довольно крупных мемуарных очерков до совсем коротеньких рассказов, просто отдельных наблюдений и замечаний автора порой всего в несколько строк, — спаянных в единое произведение.
В молодости В. Вересаев, увлекаясь народничеством, надеялся достичь «общества людей-братьев» путем морального совершенствования человечества. Позже он пришел к выводу, что без революционного слома действительности не обойтись, но ему должен предшествовать долгий период воспитания народа. В своей последней книге писатель, признавая историческую прогрессивность Октября, продолжает считать, что создание общества людей-братьев еше потребует огромных усилий: мало изменить государственный строй, надо изменить человека, его отношение к ближнему. На первый взгляд, это та же теория «живой жизни», где просто переставлены компоненты, — теперь уже сначала революция, а йотом совершенствование человека. Но по существу писатель вставал на подлинно марксистскую позицию, согласно которой революционный переворот — не финал борьбы, а только начало строительства нового общества.
Несмотря на старость и резкое ухудшение здоровья, последние годы в творчестве В. Вересаева очень продуктивны. Его плодотворная литературная деятельность в 1939 году отмечена орденом Трудового Красного Знамени, а в 1943-м — присуждением Государственной премии СССР.

* * *
В. Вересаев не раз говорил, что литература для него «дороже жизни», за нее он бы «самое счастье отдал». В ней — совесть и честь человечества, поэтому посвятивший себя литературе не имеет права ни сомнительным поступком в быту, ни единой фальшивой строкой запятнать ее и тем самым скомпрометировать, поколебать к ней доверие читателей. И действительно, испытания жизни, а они бывали суровыми, не смогли заставить В. Вересаева хоть раз сфальшивить. С полным правом он мог на склоне лет заявить в одном из писем: «Да, на это я имею претензию,— считаться честным писателем». Ю. Фохт-Бабушкин