$IMAGE1$

Аннотация:
Павел Васильевич Анненков (1813—1887) — русский писатель, критик и мемуарист. Его «Литературные воспоминания» —яркое свидетельство событий середины XIX века. П. В. Анненков был современником и другом многих выдающихся писателей, критиков, актеров и художников своего времени, о которых он и повествует в мемуарах.

Содержание:
В И. Кулешов. П В. Анненков — мемуарист.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Н В. Гоголь в Риме летом 1841 года
Замечательное десятилетие. 1838—1848
Молодость И. С. Тургенева. 1840—1856
Шесть лет переписки с И. С Тургеневым. 1856—1862
Художник и простой человек. Из воспоминаний об А. Ф Писемском
Приложение
Две зимы в провинции и деревне. С генваря 1849 по август 1851 года
Комментари
Алфавитный указатель имен и названий

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

П. В. АННЕНКОВ-МЕМУАРИСТ

Павел Васильевич Анненков — русский литератор, критик, мемуарист—родился в 1813 году в Москве (отец его —богатый помещик Симбирской губернии). Он не сразу сумел найти себе поприще в жизни. Первоначально обучался в Горном корпусе, а затем был вольнослушателем историко-филологического факультета Петербургского университета; служил в канцелярии министерства финансов, но вскоре оставил службу.
Решающее значение для выбора занятий и духовного становления Анненкова имело сближение его в 30-х годах с Н. В. Гоголем, а затем с В. Г. Белинским. Анненков делается литератором, начинает сотрудничать в «Отечественных записках». Он совершает поездки за границу —с конца 1840 по начало 1843 года, а затем с начала 1846 по сентябрь 1848 года. Присылает в русские журналы свои интересные «Письма из-за границы», «Парижские письма». Чрезвычайно ценными были его устные рассказы в кругу петербургских друзей в 1843—1845 годах о шумно обсуждавшихся тогда в Европе книгах Фейербаха, Штрауса, Леру, Мишле, Луи Блана, об общественном возбуждении в предреволюционной Европе. Все это жадно ловилось и впитывалось передовыми русскими людьми.
Как литературный критик, Анненков активно выступал в 50—60-х годах со статьями о творчестве Тургенева, Толстого. В литературной борьбе того времени Анненков примыкал к так называемому «эстетическому триумвирату» (вместе с А. В. Дружининым и В. П. Боткиным), который вел полемику с «Современником» Чернышевского и Добролюбова.
В 70—80-х годах Анненков жил с семьей за границей и умер в 1887 году в Дрездене. Не обладая ярким талантом беллетриста (повести его были слабы) и утратив со временем значение видного литературного критика, Анненков за границей в значительной мере развернулся как мемуарист и создал главный свой труд в жанре
5
воспоминаний «Замечательное десятилетие. 1838—1848», в котором воссоздал по личным впечатлениям интереснейшую эпоху в русских идейных исканиях, связанную с именами Белинского и Герцена. Располагая богатейшим материалом, Анненков сумел впечатляюще изобразить лица и события, свидетелем которых был.
1
Следует подчеркнуть, что Анненков до сих пор остается в некоторых отношениях еще спорной фигурой, недостаточно проясненной наукой.
Анненков имеет немалые заслуги перед пушкиноведением: в 1855—1857 годах он выпустил первое научное издание сочинений Пушкина, начав сверять тексты по автографам, располагать произведения по хронологии; ему принадлежит драгоценнейший труд «Материалы для биографии А. С. Пушкина». Он боролся с цензурой за каждую строку поэта. Теперь у нас появились доказательства, что к своим занятиям над Пушкиным Анненков обратился еще в 1847 году при ближайшем участии Белинского1.
Память о Пушкине важно было поддержать в тогдашнем обществе, ибо уже начинались нападки на Пушкина как на явление устаревшее, мешающее новому движению литературы. Нигилистическая «проработка» Пушкина, как известно, захватит многих, даже весьма почтенных русских критиков на протяжении последующих десятилетий. И нельзя не склониться перед благородным предсказанием Анненкова о том, что «Пушкинская школа» еще «возродится с новым содержанием и с новою силой в более или менее близкой будущности <...>. Мы убеждены, что много еще будет Пушкиных на Руси, которые с уважением станут произносить имя своего родоначальника, открывшего впервые у нас многостороннюю, неисчерпаемую область искусства, и в этом нам ручается, сверх поэтического инстинкта, свойственного народу, и здравый смысл его, и способность понимать духовную пользу свою»2.
Анненковская пропаганда Пушкина нисколько не носила полемического характера По отношению к «гоголевскому» направлению, которому он сполна воздавал должное. С Гоголем связывал он успехи лучших современных деятелей на литературном поприще, ибо Гоголь «открыл им дорогу в пространную область действительности» («Старая и новая критика», 1856).
А это обстоятельство возвращает нас к общей оценке литературной позиции Анненкова.
В своих суждениях о русской литературе Анненков проповедник в равной степени как «пушкинского», так и «гоголевского» на-

1 См.: «Литературное наследство», т. 56. М., 1950, с. 191.
2 Анненков П. В. Воспоминания и критические очерки,Т. 2. СПб., 1879, С. 16.
6
правлений. А ведь известно, что оба эти направления в критике 50-х годов XIX века искусственно сталкивались как антагонистические в пользу первого из них, якобы являющегося образцом «чистого искусства» (А. В. Дружинин, В. П. Боткин). Вопрос о принадлежности Анненкова к «эстетическому триумвирату» нуждается еще в дополнительных исследованиях. Многие его рассуждения в критических статьях 50-х годов должны быть рассмотрены не только в рамках тогдашней литературной ситуации, но и в рамках всего русского историко-литературного процесса. Развивавшиеся им положения о «художественности» литературы истолковывались иногда как нежелание Анненкова согласиться с теми установками, которые выдвигались критиками-демократами. Анненков действительно хотел устраниться от голого утилитаризма, вредного для искусства. О «художественности» .он писал, во многом опираясь на Белинского.
Через шесть месяцев после кончины Белинского, продолжая традицию его годичных обозрений литературы, Анненков в своих «Заметках о русской литературе прошлого года», появившихся в «Современнике» (1849, NQ 1), впервые вводит в русскую критику термин «реализм» и ссылается при этом на «петербургские журналы», которые уже разработали понятие о реализме, о поэзии истинной, правдивой, «натуральной». Анненков, конечно, имел в виду Белинского, его выступления в журналах «Отечественные записки» и «Современник».
2
Обратимся теперь к Анненкову-мемуаристу.
Анненков достоверно передает духовную жизнь своих современников, людей 30—60-х годов XIX века, мастерски рисует портреты Гоголя, Белинского, Герцена, Огарева, Грановского, Станкевича, Бакунина, Боткина, Кольцова, Писемского, Тургенева и многих других. Он был очевидцем и участником идейных исканий, которые волновали выдающиеся умы его времени.
Мемуарные очерки Анненков писал в разное время, не имея мысли о создании целостной книги. Но собранные издателями воедино, они обнаруживают заложенные в них общую мысль и общий тон.
Печатью особой уникальности отмечены знакомства Анненкова с людьми, о которых он рассказывает. Подумать только, участником каких встреч и сцен он был!
Он дружит с Гоголем в Петербурге с самого начала 30-х годов, когда о Гоголе еще мало кто знал. Присутствует на премьере «Ревизора». Собственноручно, под диктовку Гоголя, в Риме переписывает первый том «Мертвых душ», вполне сознавая, какое великое творение русской литературы готовится в свет. Анненков — единственный свидетель того, как Белинский создавал свое «Письмо к Н. В. Гого-
7
лю» в Зальцбрунне в 1847 году, и всецело разделяет резкий тон осуждений религиозно-мистических заблуждений писателя. Анненков и дальше сопровождает Белинского в заграничной поездке того же года, участвует в парижских встречах его с Герценом, в спорах и дискуссиях с эмигрантами М. А. Бакуниным, Н. И. Сазоновым о судьбах буржуазной цивилизации, о необходимости ликвидации крепостничества в России.
Анненкова все время привлекают сильные духом натуры, их убеждения, противоречия, психический склад. Он знаком с Гейне, Жорж Санд, Гервегом, Прудоном. В 1846 году в Брюсселе знакомится с К. Марксом, Ф. Энгельсом, вступает в переписку с Марксом, и тот сообщает ему свои критические замечания о книге Прудона «Философия нищеты», о которой русский корреспондент сам запросил его мнение.
В мемуарах он пристально следит за идейным развитием самых сложных своих соотечественников: Белинского, Герцена. Не скрывая противоречивости этого процесса, он восхищается подвижнической работой их духа, единством слова и дела. Его интересуют столкновения идей, группировок, направлений, западников, славянофилов.
Нужно в должной мере оценить немалую долю гражданского мужества, опасной ответственности, с которыми были связаны попытки Анненкова говорить в печати о запретных в России именах.
Ведь о Белинском открыто в печати, с полным упоминанием его имени, нельзя было сказать в России, пока жив был Николай I, то есть до 1855 года. И в своих «Материалах для биографии А. С. Пушкина», рассказывая о том, как незадолго до своей смерти Пушкин собирался пригласить Белинского сотрудничать в «Современнике», Анненков обозначает фамилию критика одной первой буквой Б. К таким же обходным способам обозначения имени Белинского должен был прибегать и Чернышевский в первых частях «Очерков гоголевского периода». В обществе постепенно привыкали вовсе обходиться без Белинского. А между тем иногда ученые сетуют, что Анненков, рассказывая, как создавалось зальцбруннское «Письмо к Н. В. Гоголю», мало касается содержания этого «Письма». Не следует забывать, что «Письмо» было под запретом до 1905 года. И о Герцене в России нельзя было сколь-либо внятно писать до того же 1905 года, пока сыну писателя не удалось «пробить» в России первое Собрание его сочинений. А между тем Анненков писал о Герцене за четверть века до этого. Все это надо было взять на себя, обо всем этом надо было хотеть писать человеку, давно слывшему «либералом-постепеновцем», западником, «симбирским помещиком», который обеспечен куском хлеба и проживает с семьей в комфортабельной загранице. 4
Анненкову не везло в критике. Отзывы о нем большей частью были несправедливо уничижительными, как о «туристе-эстетике» (П. J1. Лавров). Не лучше ли взять за основу мнения об Анненкове людей, хорошо знавших его лично, многим ему обязанных? Сейчас
8
трудно себе представить, как можно обойтись без воспоминаний Анненкова при характеристике русской литературы и критики, русской общественной мысли и культуры. Не должен ли измениться даже самый тон разговоров о нем? Ведь он оставил столько ярких страниц о великих людях, их духовных исканиях, «он в их совет допущен был» (как сказал бы Тютчев).
Белинский в пору первого знакомства с Анненковым в 1840 году писал о нем В. П. Боткину: «Бесценный человек», «Я очень люблю этого милого человека»1. В конце жизни, возвращаясь из-за границы, Белинский благодарил Анненкова «за все», что он делал для него2. К этому же времени относятся и чрезвычайно доверительные письма Белинского к Анненкову из Петербурга в Париж (одно было послано даже не по почте, а с нарочным), в которых критик высказывался о крестьянском вопросе в России, занявшем тогда умы правительственных верхов, о возбуждении слухов в обществе и в народе по этому поводу, о возможности решения вопроса освобождения крестьян силами самих крестьян, способом, в «1000 <раз> более неприятным для русского дворянства»3. Это было явным продолжением парижских разговоров с Анненковым, Герценом, Бакуниным на острые политические темы. И Анненков всегда чтил память о критике. Он писал одному из своих братьев из Парижа при вести о смерти Белинского: «Он много унес у меня...»4
Многозначительны суждения об Анненкове другого революционного демократа —Н. Г. Чернышевского. Известно, что Чернышевский встречался с Анненковым, пользовался его воспоминаниями о Белинском, когда работал над своими «Очерками гоголевского периода русской литературы» (1855—1856). Анненков вносил свой вклад в знаменитый труд ЧерньиЬевского и, следовательно, поступал вопреки установкам «эстетического триумвирата», в частности Дружинина, который не ценил Белинского и не замедлил напасть на «Очерки гоголевского периода», как только они появились в печати. О заслугах Анненкова лучше всего свидетельствует сам Чернышевский на страницах «Очерков...»: «...в настоящей статье мы пользовались воспоминаниями, которые сообщил нам один из ближайших друзей Белинского, г. Анненков, и потому ручаемся за совершенную точность фактов, о которых упоминаем. Мы надеемся, что интересные воспоминания г. Анненкова со временем сделаются известны нашей публике, и спешим предупредить читателей, что тогда наши слова окажутся не более, как развитием его мыслей. За ту помощь, какую оказали нам его воспоминания при составлении настоящей статьи, мы обязаны принести здесь искреннейшую благодарность глубокоуважаемому нами г. Анненкову»5. Конечно,

1 Белинский В. Г. Собр. соч. в девяти томах, Т. 9. М., 1982, С. 384, 401.
2 Там же, с. 684.
3 Т а м ж е, с. 688.
4 «Литературное наследство», Т. 56. М., 1950, с. 198.
5 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., Т. Ш. М., Гослитиздат, 1947, с. 210.
9
«развитие мыслей» у Чернышевского было свое, но оно нисколько не противоречило анненковским оценкам Белинского.
А вот и мнение близко стоявшего к демократам просветителя А. Н. Пыпина, автора первой научной биографии Белинского (1874), которому, по его просьбе, Анненков всячески содействовал. И Пы-пин также советовал Анненкову написать свои воспоминания о Белинском, ибо у Анненкова будет драгоценное преимущество: «...я не был «очевидцем» сороковых годов, а Вы были...», «Вы можете именно придать... рассказу свежесть живого воспоминания», «...изложить ту внутреннюю связь мнений и настроений Белинского, которая в особенности и составляет цель моих исканий» \
И то, что Анненков как человек 40-х годов, общаясь с Белинским и Герценом, прошел хорошие философские «штудии», позволило ему «изнутри», глубже, чем Пыпину, раскрыть сущность философских споров той эпохи, рациональность исканий и находок Белинского и Герцена и ошибочность путей М. А. Бакунина, Кудрявцева и Каткова. Общефилософская подготовка Анненкова делала его достойным собеседником К. Маркса, в частности в разговоре о книге Прудона. Анненков сам подметил в ней ложные спекуляции на Гегеле, что Маркс поставил ему в особую заслугу в своем ответном письме. И в мемуарах мы все время убеждаемся, что Анненков говорит о философских проблемах со знанием дела, свободно оперируя сложными категориями и понятиями.
3
Мемуарный очерк «Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года» появился в печати в 1857 году в дружининской «Библиотеке для чтения». Можно даже сказать, что эти воспоминания и заказал А. В. Дружинин. Он полагал, что Анненков, как почитатель и издатель Пушкина, своими воспоминаниями о Гоголе непременно послужит на пользу затеянной тогда Дружининым журнальной полемике с «Очерками гоголевского периода» Чернышевского. Известно было, что Анненков не целиком разделял восторги от творчества Гоголя и осуждал его отход от реализма в конце жизни.
Анненков написал воспоминания, но результат получился совсем не тот, какого ожидал Дружинин. Если тут и обнаружилось критическое отношение Анненкова к Гоголю, то только в том смысле, что Анненков предупреждал: Гоголь противоречив, есть Го-голь-«здоровый», великий реалист, создатель «Ревизора» и «Мертвых душ», и Гоголь-«больной», автор реакционной книги «Выбранные места из переписки с друзьями».
Воспоминания начинаются с живописных изображений поездки Анненкова из Вены в Рим, видов Анконы, Лоретго, Венеции, Апен-

1 «Материалы о Белинском из архива А. Н. Пыпина». — «Литературное наследство», Т. 57. М., 1951, с. 308, 306.
10
нинских гор, а также нравов спутников-калабрийцев, хитрых повадок ветурино, обычаев жителей «вечного города». Все это отчасти случайные для воспоминаний картины — чистая живопись или дань жанру путешествий, из рамок которого этот мемуарный очерк еще не выделился. Но неожиданно такая экзотическая экспозиция оказывается уместной, невольно начинаешь думать: далеко же занесло на чужбину русского из перерусских писателя, и даже страшно делается за Гоголя, не забыл ли он своей родины, разглядывая ее «из прекрасного далека»...
И вот приятели встретились. Регулярно, один час в день, в прохладе затененной квартиры на улице Страда Феличе, Гоголь диктует по тетрадкам Анненкову величайшее свое творение. Нередко переписчик останавливается и выражает свои восторги. Все старается подметить Анненков в поведении Гоголя. И убеждается, что перед ним — прежний, петербургский Гоголь: он и его произведение — единое целое. Никакого душевного надлома у Гоголя еще нет.
Воспоминания Анненкова оказались направленными против вышедшей в то время двухтомной работы П. А. Кулиша «Записки о жизни Н. В. Гоголя» (1856), в которых были собраны воспоминания Друзей и знакомых, писателя, письма Гоголя. Это издание вызвало положительные отклики современников, в том числе и Чернышевского. Для своего времени и долго спустя оно имело большое значение как материалы для биографии Гоголя. Но у Анненкова в это время уже были свои представления о том, что такое «материалы» для биографии классика: его труд о Пушкине уже вышел. П. А. Кулиш нарушал одну из важнейших заповедей ученого-исследователя—соблюдение историзма. Анненков отмечает: Кулиш «вообще смотрит на Гоголя с конца поприща», то есть через призму «Выбранных мест из переписки с друзьями». У Кулиша много обывательского морализирования по поводу характера Гоголя и зигзагов его развития. Анненков предупреждает: «Великую ошибку сделает тот, кто смешает Гоголя последнего периода с тем, который начинал тогда жизнь в Петербурге, и вздумает прилагать к молодому Гоголю нравственные черты, выработанные гораздо позднее, уже тогда, как свершился важный переворот в его существовании». Он настаивает на том, что этот переворот произошел с конца 1843 года.
Чернышевский в «Очерках гоголевского периода» и других статьях специально углублялся в исследование проблемы противоречий Гоголя и, по сравнению с Белинским, внес много нового в понимание вопроса. Используя материалы П. А. Кулиша, Чернышевский стремился показать, что какие-то задатки амбициозности были уже у раннего Гоголя. Как и Анненков, он считал, что в самих своих заблуждениях Гоголь был искренен. Но именно воспоминания Анненкова служили важным подспорьем для Чернышевского в решении существенного вопроса: «Факты, сообщаемые г. Анненковым, значительно объясняют нам Гоголя как человека... вообще взгляд г. Анненкова на его характер кажется едва ли не справедливейшим из всех, какие только высказывались до сих пор» г.

1 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., Т. IV, с. 719.
11
споров 40-х годов, в выявлении их практической значимости, в яркости характеристик, то он более подробно передает разноголосицу споров, групповых интересов, у него больше бытовых деталей, обстоятельств, в которых протекают все эти события. Есть у него и важные уточнения и откровения, которых нет у Герцена. Например, Анненков указывает, что горячие споры на даче у Герцена в Соколове состоялись уже в 1845, а не в 1846 году, как говорит Герцен; лето 1845 года Герцен рисует еше как безмятежное. Главное же достоинство воспоминаний Анненкова в том, что он смотрит на многие события как сторонник Белинского.
Анненков кладет в основу своих воспоминаний фазисы духовного развития Белинского. У многих мемуаристов Белинский оказывался каким-то парадоксалом, постоянно меняющим мнения, общая логика его развития не постигалась. Анненков придает значение именно этой логике и подчеркивает поступательность движения мысли Белинского, ее огромный литературный и общественный резонанс. Глубоко разбирает он взаимоотношения Белинского с М. А. Бакуниным, втянувшим Белинского путем релятивистского истолкования формулы Гегеля «все разумное действительно, все действительное разумно» в «примирение» с российской действительностью. Мемуарист свидетельствует, что натура Белинского сопротивлялась такому насильственному примирению, и оно вскоре было преодолено. Анненков показывает, как потом, за границей, Бакунин ударился в крайности анархизма, а Белинский пришел к более четкому, правильному пониманию закономерностей общественного развития. При этом Анненков верно усматривает примиренческие моменты в самой системе Гегеля. Проницательно подмечает он, что «примирение» Белинского было особого свойства и во многом ставило его выше бездумных фрондеров, жонглировавших левой фразой, критический жар которых прогорал быстро, и они оказывались самыми банальными примиренцами с окружающей действительностью.
Только Г. В. Плеханов позднее более верно осветил сущность «примирения» Белинского, переход его от «системы» к «диалектике» Гегеля. Но и у Плеханова этот вопрос освещен несколько умозрительно-отвлеченно, без учета общественно-социальных условий деятельности Белинского, приведших к такому зигзагу в его философском развитии. Не все схватывает здесь и Анненков, преувеличивающий влияние Бакунина на Белинского и слабо связывающий философскую идею «отрицания» с социальным отрицанием, к которому пришел Белинский. Недостраивает он и вершин развития Белинского: не чувствует в Бёлинском революционера, вскользь касается его материализма, упоминая лишь об интересе к книге Фейербаха «Сущность христианства», захватившей тогда многие русские умы. Где-то «либерал» Анненков оберегает Белинского от крайностей его суждений и приспосабливает к тому кругу московских либералов — Грановский, Боткин, Корш,—который остается наиболее близким самому Анненкову.
14
Следует, правда, учитывать и цензурные обстоятельства: не мог же Анненков в те годы открыто сказать о революционности Белинского.
То, что у Герцена называется «гладиаторской натурой» Белинского, присутствует и в анненковских характеристиках нравственного облика критика: «...под этой оболочкой живет гордая, неукротимая натура, способная ежеминутно прорваться наружу», это был «благородный, цельный, независимый характер», он обладал «величайшей оригинальностью», «неодолимой притягивающей силой». Все это в устах Анненкова не простая риторика: он органически воспроизводит строй мыслей Белинского. Начиная с «Литературных мечтаний» Белинский, по уверениям Анненкова, много способствовал борьбе с рутиной и «благонамеренной прикрасой» в понимании русской литературы и повел за собой молодое поколение. А борьбу с реакционной петербургской критикой — Булгариным, Гречем, Сен-ковским — расценивает как политическую, как дело чести всей русской литературы, как победу критики над тем, что поощряла «гарантия правительства». Мысль Белинского шла путем широчайшего синтеза современных философских и эстетических систем, и ему, а не славянофилам, говорит Анненков, принадлежит приоритет в постановке вопроса о национальной самобытности русской литературы и национальной жизни русских. И хотя позволяет он себе в конце «Замечательного десятилетия» фразу, что у Белинского не было «элементарных качеств революционера и агитатора», это опровергается раскрытием динамической личности Белинского. Одно упоминание о крамольном зальцбруннском письме к Гоголю показывало, каким борцом и агитатором был Белинский. Понимание динамики Белинского хорошо передает также и письмо Анненкова к Стасюлевичу от 12/24 сентября 1874 года: «Вы пишете, что Белинский в письмах неизмеримо выше Белинского в печати, но Белинский в разговорах — оратор и трибун —еще выше был и писем своих. Боже! Вспоминаю его молниеносные порывы, освещавшие далекие горизонты, его чувство всех болезней своего времени и всех его нелепых проявлений, его энергическое, меткое, лапидарное слово. Ничего подобного я уже не встречал потом, а жил много и видел многих»1.
Никто до Анненкова в таком диалектическом единстве не показывал взаимодействия критики Белинского с литературным процессом, с выдающимися русскими писателями, которых он первый оценил. А ведь идея этого взаимодействия и была выдвинута Белинским. Анненков стремится показать, что значил Белинский для корифеев русской литературы и что значили для него самого Пушкин, Гоголь, Лермонтов.
Поэзия Пушкина приводила Белинского в изумление, как волшебство, на Пушкине сложились его понятия и критерии прекрас-

1 «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», Т. Ш, с. 307.
15
ного, через Пушкина раскрывались ему широкие дали развития русской литературы, от Пушкина шел он в определении своеобразия талантов Лермонтова и Гоголя. Пушкин, в свою очередь, разглядел критический дар Белинского. Сотрудничество их не состоялось, но в некотором высшем смысле поэт и критик всегда шли рука об руку, и в цикле «пушкинских статей» Белинского сводились воедино его историко-литературная концепция и эстетический кодекс.
Огромные услуги Белинский оказал Гоголю, с 1835 года поставив его в первые ряды русской литературы. Анненков-мемуарист свидетельствует, каким «озадаченным и сконфуженным» выходками реакционной критики одиноко стоял тогда Гоголь: «Руку помощи в смысле возбуждения его упавшего духа протянул ему тогда никем не прошенный, никем не ожиданный и совершенно ему не известный Белинский» (имеется в виду статья «О русской повести и повестях Гоголя»): «Я имел случай видеть действие этой статьи на Гоголя». И когда Гоголь потерпел неудачу при первом представлении «Ревизора» в Петербурге и «Библиотека для чтения», «как говорили тогда, получила внушение извне преследовать комедию эту как политическую, не свойственную русскому миру», Белинский возвратил эту комедию на сцену «уже с эпитетом «гениального произведения». Анненков все время дает чувствовать взаимообразность общений критика и писателя: «Белинский особенно и страстно занимался выводами, какие могут быть сделаны из них (из гоголевских сочинений.—Я К.) и вообще из деятельности Гоголя». Самый переворот во взглядах критика, все больше осознававшего роль обличения и сатиры, происходил не только вследствие логического развития его сознания, правильного истолкования Гегеля, диалектической «идеи отрицания», но и под воздействием творчества Гоголя. Уроки жизни, внушения друзей воздействовали сами собой. Но Гоголь и затем Лермонтов, подчеркивает Анненков, «были не последними агентами» в процессе становления критики Белинского: «Таким-то образом расплачивался Николай Васильевич с критиком за все, что получил от него для уяснения своего призвания».
Лермонтов был тем человеком, которого Белинский не только оценил и поставил на высокий пьедестал, но с которым он «и боролся». Протестующий пафос поэзии Лермонтова наводил Белинского на «идею отрицания», на преодоление «псевдогегелевского оптимизма». Очень хорошо сказано у Анненкова: Лермонтов «не переставал волновать... и дразнить критика», «втягивал Белинского в борьбу с собою, которая и происходила на наших глазах».
Такое взаимодействие критики и беллетристики как фактора литературного развития Анненков последовательно проводит и дальше в своих мемуарах. И когда он затем касается событий, развернувшихся через десять лет, в конце 40-х годов, то мы снова встречаемся с его двуединым подходом: «К этому же времени относится и появление в русской изящной литературе так называемой «натуральной школы», которая созрела под влиянием Гоголя, объясняемого
16
тем способом, каким объяснял его Белинский». Анненков даже считает нужным особенно подчеркнуть роль того «сознательного» элемента в идейном и эстетическом оформлении «натуральной школы», который прививался главным образом критикой Белинского. И нисколько не преувеличивал он, заканчивая предыдущую мысль следующим образом: «Можно сказать, что настоящим отцом ее («натуральной школы».—Я К.) был—последний», то есть Белинский.
Воспоминания Анненкова впервые полно собрали и достоверно точно истолковали материал, связанный с историей перехода Белинского из «Отечественных записок» А. А. Краевского в «Современник» Н. А. Некрасова и И. И. Панаева. В них разъяснялась позиция Белинского и его недовольство тем, что московские друзья по-прежнему продолжали поддерживать Краевского, не оценивая должным образом попытки Белинского создать свой, более последовательный орган реалистического направления русской литературы. Анненков всецело на стороне Белинского. Сильная натура Белинского все время его восхищает.
Анненков выходит в широчайшие сопоставления различных типов деятелей как в России, так и в Европе. Блекнут во многом симпатичные, но не выдержавшие высокой критики фигуры Бакунина, Грановского, Боткина, Кудрявцева. Отвратительно претенциозным, скатывающимся к консерватизму и реакции выглядит Катков.
В различных модификациях сходные типы людей он встречает повсюду вокруг себя и угадывает их в Берлине и Париже, в Риме и Брюсселе.
Поводы к сопоставлениям подает русская эмиграция, которая с 40-х годов начинает приобретать характер политической. В центре ее оказывается, конечно, Герцен, хотя Анненков обходит важное дело Герцена — создание за границей вольной русской печати, его революционную деятельность. И тут уже не все объясняется запретно-стью темы, невозможностью сказать о заслугах издателя «Колокола»—Анненков не принимает Герцена-революционера именно как русский либерал. Герцен выглядит у него каким-то гражданином вселенной, быстро забывающим Россию, вкось и вкривь судящим о буржуазных порядках во Франции.
Тем не менее вокруг Герцена, вокруг споров на его парижской квартире, а потом в связи с проблематикой переписки с Марксом и встречами с людьми из окружения Маркса, в воспоминаниях Анненкова затрагиваются столь важные темы и сопоставления, что их следует прокомментировать несколько шире, выходя за рамки чисто анненковских трактовок...
Важным моментом идейной борьбы был спор вокруг герценов-ских «Писем из Avenue Marigny», создававшихся в Париже и опубликованных в «Современнике» в 1847 году. В спорах выявились различные подходы к оценке буржуазной цивилизации со стороны Герцена, весьма саркастически нападавшего на эксплуататорскую и антидемократическую сущность буржуазии, и со стороны московских
17
либералов, преклонявшихся перед благами европейской жизни. Симпатии самого Анненкова в большей мере склонялись к московским западникам. Он приводит в воспоминаниях пространное письмо к нему Боткина от 12 октября 1847 года, в котором тот возражает против презрительного отношения Герцена к буржуазии. Разумеется,'и Боткин сочувствует пролетарию, и его возмущает грубость и сильный прозаизм буржуазных нравов, и все же Боткин восклицает: «Дай бог, чтоб у нас была буржуазия!» Либералы-западники считали герценовскую критику несвоевременной: А. Д. Га-лахов цападал на Герцена в «Отечественных записках»: «Буржуазия создала силу Франции: неужели русский путешественник XIX столетия не видит в ней ничего, кроме злоупотребления власти? Вопрос о богатом сословии тесно связан с вопросом о капитале: для чего браните вы первое, ничего не говоря о последнем...»1 А капитал-де, мол, создал промышленность, индустрию, мировую торговлю, комфорт, расцвет науки. Анненков верно передает опасения некоторых друзей Белинского и отчасти, видимо, свои, как бы критик не впал в герценовский нигилизм, побывав за границей. На этом Анненков, собственно, и ставит точку в воспоминаниях. Но знал он о позиции Белинского неизмеримо больше.
В Париже, на квартире у Герцена, «Письма из Avenue Marigny» горячо обсуждались. Анненков при этом присутствовал, сам спорил. Белинский высказывал свою точку зрения на этот вопрос и по приезде в Россию —в письмах к Анненкову от 1—10 декабря 1847 года, к Боткину от 2—6 декабря 1847 года он продолжал ее обосновывать. Его позиция резко отличалась от позиции либералов, но существенно отличалась и от герценовской. Белинский видел, что и России не миновать капиталистического развития, что буржуазный строй будет выше крепостнического. Но это не предлог, чтобы восхищаться буржуазным строем. Герцену не хватало исторического взгляда на буржуазию. Белинский предлагал диалектический подход. Нужно различать буржуазию борющуюся и буржуазию торжествующую. В борьбе с феодализмом она была во всем права, но, придя к власти, вполне обнаружила свою эксплуататорскую сущность.
5
Оба воспоминания о Тургеневе: «Молодость И. С. Тургенева» и «Шесть лет переписки с "И. С. Тургеневым» —написаны были по свежим следам — кончины писателя и появились в свет первое —в 1884-м и второе — в 1885 году. Тургенев письменно завещал Анненкову разобрать его переписку и использовать в печати, как он сочтет нужным.

1 «Отечественные записки», 1848, Т. LVI, NQ 1, отд. V, с. 22.
18
Если к Белинскому Анненков тянулся как к идеалу, как к центральной фигуре «замечательного десятилетия»,—что делает ему великую честь,—то в Тургеневе он нашел на редкость родственную себе натуру- Их дружеская переписка с 1852 по 1883 год составляет 750 писем. Анненков хорошо видит Тургенева «изнутри» и в своих мемуарах более здраво, чем в статьях, оценивает его творчество. Тургенев, в свою очередь, отзывался об Анненкове: «Я верю в его вкус» (из письма к М. М. Стасюлевичу).
Основная задача первого воспоминания — осветить малоизвестные страницы биографии Тургенева, после того как его слава и литературное значение получили признание во всем мире. Анненков и начинает свой очерк с высказываний о Тургеневе Флобера, Ж. Санд, Карлейля, Гизо, Доде, Золя, Мопассана, Ренана. На этом фоне тем парадоксальнее выглядят некоторые особенности характера Тургенева в начале поприща, когда современникам бросались в глаза стремления Тургенева к литературному «эффекту», его нерешительность, рассеянность. При несомненной, рано обнаружившейся талантливости он долго искал себя, сперва прослыл в качестве стихотворца, автора поэм «Параша», «Разговор», и потом как бы случайно набрел на темы и жанровые приемы «Записок охотника», упрочивших его положение. Анненков старается жизнью и характером Тургенева объяснить его литературный путь. Он, в частности, вводит в оборот ценные сведения о тяжелых отношениях Тургенева с его матерью, женщиной деспотической, что значительно повлияло на его характер.
Подступы к первому роману — «Рудин» — освещены Анненковым обстоятельно. И все же заметно, как он уклоняется от высказываний своих личных мнений о Тургеневе. Обошел он вопрос и о той исключительной роли, которую сыграл в литературной судьбе писателя Белинский, первый угадавший его незаурядный талант и направлявший его развитие. Может быть, это объясняется тем, что Тургеневу было отведено несколько страниц в «Замечательном десятилетии».
с. Гораздо значительнее воспоминания «Шесть лет переписки с И. С. Тургеневым», охватывающие период с 1856 по 1862 год, то есть от «Рудина» до «Отцов и детей». Перед нами подлинные письма Тургенева, адресованные Анненкову, с примечаниями Анненкова, носящими мемуарный характер.
Из личной жизни Тургенева здесь отмечаются три острых эпизода, о которых общественность давно была осведомлена по слухам: разрыв Тургенева с «Современником» из-за статьи Добролюбова о романе «Накануне», тяжба с Гончаровым на почве сходства мотивов в романах обоих писателей и несостоявшаяся дуэль с Л. Н. Толстым. Два последних эпизода изложены исчерпывающе ясно. Анненков сам был в составе третейского суда (наряду с G. С. Дудышкиным и А. В. Дружининым), который и разъяснил, Что подозрения Гончарова относительно плагиатов Тургенева не имеют почвы. Рассказывая о несостоявшейся дуэли между Тургене-
19
вым и Л. Н. Толстым, Анненков преуспел в главном: убедительно доказал, что Тургенев от вызова не уклонялся и его снял сам Толстой. В одном Анненков не располагал всеми фактами: в характеристике причины ссоры. Об этом позднее, в 90-х годах, расскажет А. А. Фет в своих воспоминаниях, так как ссора между Толстым и Тургеневым произошла в его доме в селе Степановке.
Что касается рассказа о разрыве Тургенева с «Современником», Анненкову не хватает фактов, может быть, потому, что он в 1858 и 1860-х годах жил за границей. Но самое главное — он не видит со-циально-общественной, политической основы этого разрыва, символизировавшего раскол в русском освободительном движении на демократов и либералов. Анненков приводит неубедительные мелочные причины, таившиеся больше в недоразумениях личного характера.
Великолепно нарисовав сцены своих разговоров с М. Н. Катковым в качестве доверенного лица Тургенева по поводу печатавшегося в «Русском вестнике» романа «Отцы и дети», Анненков явно неумело пародирует придирки Каткова к образу Базарова как чрезвычайно опасного для России. Анненков полагает, что ему вполне удается отстоять точку зрения автора романа указанием на то, что образ Базарова достаточно шаржирован и не может приниматься всерьез. Тут всецело сказывается «либерализм» Анненкова. Между тем сам Тургенев дает почувствовать в романе (впоследствии подтвердив это в специальной заметке об «Отцах и детях»), что он всей душой на стороне «новых людей» и будущее принадлежит Базаровым, хотя и нельзя разделять многих их воззрений.
В этих воспоминаниях есть много ценных страниц: об особой, видимо, автобиографической основе повести «Ася», о творческой лаборатории писателя, которая хорошо раскрывалась при изучении оставшихся рукописей автора, о том, как Тургенев делился с Анненковым и другими своими друзьями размышлениями по поводу романа «Накануне», как оба они, Тургенев и Анненков, вместе переживали то странное, гробовое молчание, с которым русский народ встретил манифест 1861 года о своем «освобождении».
Много честных и значительных признаний у Анненкова в этих воспоминаниях. Их особенность состоит в том, что он говорит о человеке, который был более всего понятен и равен ему не по таланту, конечно, и значению, а по манере понимать веши. В развернувшейся идейной борьбе 50—60-х годов они принадлежали к одному лагерю. Поэтому многое из того, что говорит Анненков в воспоминаниях о произведениях Тургенева, теперь задним числом невольно координировалось с его собственной критической деятельностью в 50—60-х годах, когда он писал о произведениях Тургенева в журналах. Теперь, после смерти Тургенева, Анненкову казалось, что он может позволить себе более откровенные высказывания. В одном из писем к Пыпину Анненков намекает, что при всей своей любви к Тургеневу ему теперь придется без церемоний коснуться многих вопросов: «Нельзя же к остатку своей жизни — все играть в жмурки, как я делал —увы—до сих пор»1.

1 «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. Ш, с. 434.
20
. Как понимать эту несколько неожиданную и весьма многозначительную фразу? Ответ можно найти, если сопоставить то, что говорит Анненков об одних и тех же произведениях Тургенева в мемуарах и в статьях. Разница не столь большая, но имеется. В нашумевшей в свое время статье «Литературный тип слабого человека» (1858), написанной по поводу тургеневской повести «Ася», Анненков вступал в полемику со статьей Чернышевского на ту же тему—«Русский человек на rendez-vous». Анненков брал под защиту тип «слабого» человека, выведенный Тургеневым, хвалил свойственную этому типу рефлексию, интеллектуальное богатство, противопоставлял его так называемым «цельным» натурам, людям «трескучей фразы», которые духовно бедны и рано или поздно срываются со своих пьедесталов. При этом Анненков делал общий ошибочный вывод: «В свойствах нашего характера и складе нашей жизни нет ничего похожего на героический элемент» \ Теперь в мемуарах «Шесть лет переписки с И. С. Тургеневым» нет апологии типа «слабого человека» —она запряталась глубоко в переадресовку созданного Тургеневым типа самому Тургеневу, отсюда и подчеркивание автобиографизма повести «Ася». А при такой комбинации «негероический» Тургенев может поспорить с любым «активным» разночинцем. И все же Анненков волей-неволей теперь уже отказывался от полемики с Чернышевским. Точно таким же образом, наверное, при жизни Тургенева изустно Анненков не позволял себе высказывать суждения о деловой сухости и однолинейности образа Базарова. Об этих чертах Базарова он теперь свободно говорит в мемуарах. Специальной статьи об «Отцах и детях» он не писал. Это, возможно, объясняется тем, что, как говорится в мемуарах, Тургенев был романом доволен и не очень прислушивался к критическим замечаниям друзей, его больше интересовали мнения молодого поколения, хотя он и с ним «ни на какие сделки не шел». К числу новых смел остей, видимо, относится у Анненкова и критический отзыв об образе Соломина в романе «Новь». У Тургенева есть определенная ставка на Соломина, который своей практически-штольцевской манерой решать социальные вопросы должен был противостоять романтизму народников, Нежданову и другим. Но Анненков как раз под свою защиту берет Нежданова и «хождение в народ» объявляет «замечательной страницей из истории внутреннего быта России», а о Соломине говорит как о «малогероичном, бесцветном, мещански-осторожном фабриканте». Слова, знаменательные для оценки самого Анненкова, как видим, весьма далекого от того, чтобы одобрять буржуазное делячество и всех «либералов».
Эта важная тема проходит и в воспоминаниях Анненкова об А. Ф. Писемском под названием «Художник и простой человек», написанных вскоре после кончины писателя (январь 1881 г.). Воспоминания искренни и сильны.

1Анненков П. В. Воспоминания и критические очерки, т. 2. СПб., 1879, с. 167.
21
Для самого Анненкова воспоминания о Писемском — новое важное завоевание, туг и эпоха переходная, сложная, и писатель — «простой» русский человек, наделенный «непосредственной силой таланта», но и преисполненный сюрпризов, парадоксов, диковинок. По типу Писемский был так не похож на людей 40-х годов, к которым принадлежали Гоголь, Белинский, Герцен, Тургенев и сам Анненков.
Конечно, в этом очерке — в характеристике 50—60-х годов, «молодой редакции» «Москвитянина», «Свистка», «Современника» — много либерального примиренчества Анненкова. Но он нисколько не идеализирует обстановки в стране, показывает ее критическую фазу. Самое же главное — Анненков хорошо уловил появление в русской литературе особого разряда писателей, к которым справедливо относит Писемского и А. Н. Островского (добавим от себя, к ним принадлежал также и Н. С. Лесков), которые были совершенно чужды предписаниям критики 40-х годов и главная сила которых была в великолепном знании жизни, низовых социальных пластов. У Писемского же Анненков особенно подчеркивает отсутствие всякого сентиментализма по отношению к народу: писатель не обольщался готовящейся реформой. Писемский трезво предвидел, что жестокости в народном быту, его «горькая судьбина» еще впереди, они возрастут с неимоверной силой и в пореформенную эпоху: «В эпоху обновления не верил». Писемский — человек непредвзятых суждений: он опирается на жизненный опыт, его ум —не отвлеченной теоретической складки, который обо всем судит по учениям и верованиям. Анненков, однако, не упускает и уязвимых мест парадоксальной позиции Писемского, какого-то внутреннего душевного слома, который мешал писателю трезво ориентироваться в общественной жизни.
Характерны при этом и появившиеся в этих воспоминаниях элементы критической оценки Дружинина, взгляды которого имели «консервативный» оттенок, суждения его о литературе носили эстетский характер, и он был «слишком вельможен» для массы русских читателей; неожиданно Дружинин уподобляется Сенков-скому, которого он «очень уважал».
Анненков способен был улавливать самые здравые голоса времени, рисовать живые фигуры разных эпох. Его личные впечатления складываются в широкие картины умственного движения. Он обладает, по. верному определению Тургенева, «энциклопедиче-ски-панорамическим пером». Он умеет пластически лепить образы людей и, если можно так выразиться, образы идей, теорий, общую атмосферу споров. Он был способен жить неумирающей памятью. Отсюда свежесть и достоверность его мемуаров, их огромная познавательная ценность.
В. И. Кулешов