Аннотация
Повесть «Годы тревог и свершений» — это вторая книга Виктора Старикова о творческом и жизненном пути выдающегося русско-. го писателя Д. Н. Мамина-Сибиряка. (Первая книга «Время бросать камни» выпущена издательством «Современник» в 1977 году.) Новая повесть посвящена жизни и творчеству уже известного писателя, автора многих уральских романов, повестей, рассказов, произведений для детей. В. Стариков рассказывает о связях Мамина-Сибиряка с современными ему выдающимися литераторами В. Короленко, А. Чеховым, М. Горьким, И. Буниным и другими.

Содержание
Легенда об Антее
Страницы летописи
Своя линия
Совиные крылья
Последние страницы

Если интересуемая информация не найдена, её можно ЗАКАЗАТЬ

Скажу про себя (не из самовосхваления, а потому, что мне ближе известно) — я только свет увидел, когда стал заниматься историей и бытом Урала... Припомни «братца Антея» и наших богатырей, которые, падая на сырую землю, получали удесятеренную силу: это глубоко верная мысль. Время людей-космополитов и всечеловеков миновало, нужно быть просто человеком, который не забывает своей семьи, любит свою родину и работает для своего отечества.
Д. Н. Мамин-Сибиряк

Легенда об Антее

1
Дмитрий Наркисович колебался: идти или не идти на очередной съезд горнопромышленников Урала? Энергично писались главы романа «Горное гнездо». Не хотелось отрываться от письменного стола, нарушать хорошо налаженный рабочий распорядок, да и герои романа не отпускали от себя. Что он, думалось, может увидеть и услышать там для себя нового, интересного? Возможно, что лишь дорогое время напрасно потратит. Надо помнить и неустанно себе повторять: «Деньги потерял — ничего не потерял; время потерял — все потерял».
Щеголеватый Николай Флегонтович Магницкий, опытный юрисконсульт, все более расширявший деловые связи в широком мире состоятельных заводчиков и золотопромышленников; настойчиво уговаривал Мамина:
— Главные уральские тузы со всего Урала соберутся... Слушать их, поверьте, истинное удовольствие. Такие есть среди них златоусты, что наше адвокатское сословие может позавидовать. Это собрание обещает быть особенно интересным — ведь плохи дела у наших горнозаводчиков, что вам прекрасно ведомо. Проверите свои знания. Любопытно будет послушать их мнение на сей счет, а также — что они думают о будущем.
Магницкий-то и убедил.
Съезд проходил в красивом здании Горного управления, выходившем окнами на Главный проспект и город-
ской пруд. Морозы в эти декабрьские дни стояли ожесточенные. Вдоль набережной вытянулась длинная цепочка собственных щегольских выездов и наемных извозчиков. Кучера топтались на месте, боясь оставить без присмотра лошадей, лишь поодиночке отлучались погреться чайком в ближайшем трактире.
Народу на первое заседание набралось особенно много. Крупные заводчики, золотопромышленники, купеческие деятели выделялись в многолюдной пестрой толпе всяких служащих, банковских работников, чиновников горного ведомства. Важно прошествовал обрюзгший, с крутыми плечами, чуть ли не самый состоятельный владелец крупнейших золотых приисков Гаврила Гаврилович Казанцев. Богач славился самодурством, непомерной скупостью, что не мешало ему не жалеть денег на свою уникальную библиотеку, держать собственную театральную труппу, соперничавшую с профессиональными. Мелькнула в толпе худощавая фигура Якима Семеновича Колногорова. Рысьим взглядом он осматривал собравшихся. Двигались такие тузы екатеринбургского купечества, как Симонов, Макаров, Беренёв.
Мамину встретились знакомые. Подошел рыжеватый Иван Васильевич Попов — соученик по Пермской гимназии, добрейший интеллигентный Будрин, занимавшийся золотыми приисками, то разорявшийся, то снова набиравший силу. Среди прочих знакомых Дмитрий Нар-кисович усмотрел и Павла Николаевича Зверева, ведавшего в Екатеринбургском земстве статистикой, щедро снабжавшего его всякими интересными материалами.
С ними Мамин и прошел, как многие, в буфетную, где перед началом заседания участники его торопились «для сугрева» после морозной улицы пропустить с приятелями чарочку-другую по случаю встречи, обсудить, хотя накоротке, самые жгучие новости.
Прогремел колокольчик, приглашавший всех в зал заседаний. Буфетная понемногу пустела.
С первых часов съезда Дмитрий Наркисович с увлечением наблюдал за всем происходящим.
Оказалось, здесь есть что послушать и есть на кого посмотреть.
Тревожный тон съезду задали, как и следовало ожидать, самые крупные заводские деятели из Нижнего Тагила, Каменска, Кушвы, Нижних Серег, Надеждинска, Перми, Златоуста. Казалось, что разными должны быть
4
интересы представителей наследственных посессионных, казенных и частных заводов. Но тут они сомкнулись, во всем нашли общий язык.
Беда оказалась всеобъемлющей. Глубокий кризис захватывал весь промышленный Урал. Ораторы говорили о застое в заводских делах, сетовали на снижение производства, утрату могущества Урала. Ушло былое первенство на мировом рынке. Спрос на уральский металл катастрофически падает. Увеличиваются трудности сбыта железа на крупнейших российских ярмарках. Все больше производится металла на юге России, где хозяйничают иностранные фирмы. Они нагло вмешиваются в русские промышленные дела, сбивают цены на ме-I талл. Растет ввоз металла и металлических изделий из-за границы, даже из далекой Америки.
«Караул!»—таким словом можно было определить всеобщее настроение ораторов.
Самое большое внутреннее зло за последние годы заводчики усматривали в неупорядоченности отношений с рабочими. Об этом говорили почти все. Никакого сладу с развратившимися мастеровыми! Приходили к выводу: пока не будут установлены жесткие правила поведения наемных работников — окончательного краха не избежать.
Выступали такие именитые доверенные хозяев, как Иван Петрович Котляревский, ведавший Верх-Исетски-ми металлургическими заводами, Илиодор Николаевич Урбанович, управляющий заводами и каменноугольными копями на Западном Урале, в Кизеловском бассейне. Цинично и деловито предлагали они самые суровые меры, которые надо срочно принимать, дабы мастеровые подчинялись заводам, не помышляли о свободе действий. Пусть нет крепостного права, но рабочие должны быть подчинены интересам владельцев предприятий. Предлагали ограничить свободу передвижения населения, заменив работникам паспорта рабочими книжками. Тех же, что и с рабочими книжками будут бегать, гнать по этапу, как по этапу возвращают мужьям неверных жен. О том, что нужны специальные тюрьмы для «беглецов», никто не спорил.
Только инженер Николай Иванович Алексеев, муж Марьи Якимовны, явно под влиянием Поленова, попробовал заикнуться, что стоило бы несколько повысить поденную плату: это может закрепить работников за
5
местами. На него дружно зашикали, не дали договорить, вынудили сойти с кафедры.
— Как это повысить плату?—угрожающе вопрошал Урбанович, потрясая сухонькими руками.— Это что же — пойти на уступки? А что они дадут? Сегодня — обрадуются. Завтра закричат: прибавляйте еше? Нельзя же повышать плату безгранично.
Заводчики снова и снова выражали сожаление, что нет у них полной и ничем не ограниченной власти над работниками. Нет таких прав и такой силы, чтобы мастеровые не смогли бы пикнуть. Нагло заявляют они о каких-то своих особенных правах, выдвигают требования о школах, пособиях за увечия, больницах. Даже заводят какие-то свои ссудо-сберегательные общества! Как можно терпеть подобное?
Тучный, медлительный в движениях, с бородой-лопатой, управляющий Богословским горным округом статс-секретарь Александр Андреевич Ауэрбах в длинной речи рассказывал, как складываются у них на севере Урала отношения с рабочими. Начал с воспоминаний о недавнем добром крепостном времени. Тогда все было ясно: есть люди, подчиненные заводу и рудникам, они не осмеливаются нарушать установленные порядки. Теперь же, с получением вольностей, с каждым годом народ все заметнее развращается. Хочет — работает, не желает — бросает завод, шахту. Рабочий может подписать соглашение, получить задаток, нарушить договор, уйти, ни у кого не спрашивая на то разрешения. Нужны жесткие законы: если рабочий нарушит письменное соглашение, то это должно караться тюрьмой. Поступать с ними надо так же, как это практикуется с солдатами-дезертирами. Нарушители трудовых соглашений должны строго преследоваться, и не просто строго, а в уголовном порядке, и мера наказания — тюрьма.
Дельцы чистогана и наживы!.. Дмитрий Наркисович слушал и дивился. Как же дружно все набросились на рабочих! Какие громы небесные призывались на их головы! Какие только грехи им не приписывались! Нерадивые работники! Ничего .знать не желают. Заботятся только о себе. Норовят урвать с заводов все, что можно. Распустились! Потеряли всякую совесть! Забыли свое место.
Слушая, наблюдая за страстями, Дмитрий Наркисович приходил к выводу, что никогда не настанет мира
6
между сильными, владеющими богатствами, и теми, кто создает их, продавая свое единственное достояние — труд. Здесь истоки страшных драм, причины крови и слез народа, лишенного всяких прав, обреченного на самое низкое положение в обществе, не знающего, к сожалению, путей борьбы. Все это ему пригодится для романа «Горное гнездо», для лучшего понимания всей противоречивой сложности жизни рабочего уральского края.
При выходе из зала Дмитрий Наркисович столкнулся с Константином Павловичем Поленовым и обрадовался ему: давно они не встречались, с самого отъезда Маминых из Нижней Салды. Неторопливый, с еще более загустевшими бровями, с повадками во всем большого барина, опираясь на внушительную трость с серебряным набалдашником, с искусно врезанными в него самоцветными камнями, Поленов медленно двигался ц толпе.
— Разделите со стариком стол,— приветливо обратился Поленов к Дмитрию Наркисовичу.— Дайте на себя ближе посмотреть. Не откажите в таком удовольствии.
За столом, вельможно распорядившись насчет обеда, Поленов все всматривался внимательно в тридцатилетнего Дмитрия Наркисовича, румянолицего, коренастого, с густой шапкой волос, с выразительными темными глазами, с небольшой, клинышком, бородкой. С нескрываемым интересом Мамин наблюдал полнившийся людьми зал.
— Молодцом выглядите,— удовлетворенно заключил Константин Павлович.— Женщины вами, Дмитрий Наркисович, должны увлекаться. Не краснейте! Ваш возраст — самый цветущий, манящий их. Что-то такое уверенное в вас появилось. Это, пожалуй, главное. Чувствуется, на писательских ногах стоите крепко.
— Какие ноги,— сказал, шутливо отмахиваясь, Дмитрий Наркисович.— У нас, литераторов, хватает всякой маеты. Самые счастливые минуты, когда сидишь за письменным столом. Независимым создателем себя чувствуешь. А потом — начинается... Примут — не примут. Написать порой бывает куда легче, чем Потом пристроить свое сочинение. У писак такие заботы. Да и деньгами нашего брата особо-то не жалуют.
— Читаю вас, читаю, Дмитрий Наркисович. Хоть и трудно, говорите, пробиться, но выступаете. Глубоко
7
уральскую действительность развертываете. Ваши «При-валовские миллионы» — это и впрямь миллионы золотых слов. Щедрый у вас талант. Кто мог подумать, что висимский скромный мальчик, сын бедного попа, выйдет в большие писатели. Теперь вот в литературе есть у нас и свой уралец. ;у:
— Висимский хлеб и вода помогли,— сказал Дмитрий Наркисович, тронутый похвалой давнего друга семьи Маминых.
— Вот именно, только хлеб и вода,— проговорил, покачивая сочувственно головой, Константин Павлович.— Помню, как всегда бедствовал покойный Наркис Матвеевич, мир праху его — и в Висиме, и в Салде. Но духом всегда оставался бодрый... В столицу переезжать не собираетесь? Поближе к своим журналам? Ведь, поди, тесно вам у нас на Урале?
— Никто не зовет,— признался, усмехаясь, Дмитрий Наркисович.— А сам на отъезд не решаюсь. Да, может, и журналам интересен, пока шлю свои статьи с Урала. В столичной публике к тому же и затеряться легко, Константин Павлович. Нашего брата там много. Засуетишься в погоне за хлебом насущным, и пропал. А тут ничто мне не мешает, да и материал под рукой. Вот она, моя натура,— повел он рукой в сторону зала.— На земле уральской увереннее себя чувствую, оторвусь — ослабну.
— Что ж, может, и есть в этом резон. Да уж больно скудна интересами наша уральская жизнь. Железом только и славимся. А где у нас мыслители, поэты, музыканты, художники?
— Подождите, прославимся и искусствами. Народ ведь только набирает силу.
Константин Павлович осведомился о здоровье Анны Семеновны. Потом, помолчав, осторожно спросил и о Марье Якимовне.
— Милая и обаятельная женщина. И с характером...— заметил он, задумавшись на мгновение.— Без нее наше салдинское общество сразу потускнело.
Поговорили о старшем сыне Поленова Владимире, учившемся вместе с братом Дмитрия Наркисовича в Московском университете. Перебрали много общих знакомых по Висиму и Салде.
— Значит, решили понаблюдать за своими будущими героями?—спросил Константин Павлович, ирониче-
8
ски щуря умные глаза.— Потом, смотришь, и в роман введете, как они'свои павлиньи перья распустили? — усмехнулся он коротко.— Как вам нравится наше общество?
— Сами-то вы как смотрите?— поинтересовался в свою очередь Дмитрий Наркисович.— Что же вы молчите? Свое слово не скажете? Вас это тоже должно волновать.
— Пускай умники поговорят. Все это суесловие, дорогой мой писдтель. Все гораздо серьезнее, во много раз серьезнее. Этого не понимают или не хотят понять.
Он помолчал, поигрывая тяжелым ножом, пока лакей расставлял на столе закуски.
— Не о том все говорят,— нарушил молчание Поленов.— Да-с, не о том. Может, и не хотят выпячивать главное зло, а может, остерегаются его назвать. Мастеровые— это особенный и сложный вопрос. С ним будет с каждым годом все труднее... Не желают наши коренные уральские горнозаводовладельцы, да и господа на казенных заводах, вкладывать капиталы в перестройку производства. Вот в чем главная беда всего нашего Урала. Дивиденды свои бережем. Ведь позорно топчемся на месте. Живем, как деды живали. Южные заводы на дешевом минеральном топливе свое дело ведут, а мы все за древесный уголек держимся. А во что он нам обходится? С каждым годом дорожает. Вырубили ближние леса и все дальше лезем. А на юге — рядом шахту поставили и копают себе уголек. Разве на Урале нет пригодного каменного угля? Дорогое наше железо, а дешевле не будет, коли дело и дальше по старинке вести. Железные дороги нам надо строить, а мы все на лошадках. Сейчас еще кое-как держимся, все же чуть-чуть, а дышим. Но будут, очень скоро, и худшие времена. Поверьте моему стариковскому взгляду. Если пойдет так и дальше — совсем захиреет наш славный Урал. Придется нам многие заводы закрыть. Вот какое дело, милейший мой Дмитрий Наркисович. Нужны Уралу свежие силы, которые смогли бы смотреть не только на день сегодняшний, но и вперед на десять — пятнадцать лет заглядывать. А таких что-то не видно. На смену русскому капиталу стремительно идет капитал европейский. У этого хватка покрепче, да и мощи успел набрать. Это я своими глазами в Европе видел. Может, он и Урал приберет к своим рукам? Да, кажется, начинает исподволь
загребать. Пойдем к нему в кабалу, как были в кабале у татар? Вы-то, писатель, что скажете?
— Мне, Константин Павлович, образно выражаясь, уральское горнозаводчество представляется больным человеком, которого ведут по пути промышленного прогресса на костылях. А оно упорно отказывается двигаться. Все же капитализм растет. Разве вы этого не видите? Появляются умельцы и ловкачи. Это с одной сторож ны; с другой — еще быстрее растет нищета трудовой массы. Эти два явления — расцвет капитализма и рабочая нищета — органически связаны между собою вроде сиамских близнецов.
— Суетятся, суетятся,— пренебрежительно бросил Поленов,— а настоящего дела не видно. Заводы наши хиреют... Рабочие им не нравятся. Видите ли, они капризничают... Верно вы подметили о росте нищеты. Кому это на радость, если вас всю жизнь за глотку держат?
— Вы мне всегда казались особенным заводчиком, Константин Павлович,— признался Мамин.— Помню по Висиму еще ваши заботы о школах, больницах, о всяких рабочих нуждах. Так было и в Салде.
— Просто несколько более реалистически смотрю на отношения работодателей и мастеровых. Хотите с них спрашивать, подумайте хотя бы немного и о их нуждах. Самых даже малых. Ведь это не скотина. О хорошей жизни, как и все люди, мечтают. Рабочие — это наше национальное богатство, могучая сила, если ей нужное применение найти. А мы своих мастеровых лишними людьми сделали. Лишними!—повторил он для убедительности.— Ведь тысячи людей в поисках работы дороги бесполезно топчут. Это ли не преступление в национальном масштабе? А кто об этом всерьез думает? Вот так-то...
В зале кругом громко шумели, разговаривали, смеялись. Николай Павлович брезгливо оглянулся.
Властным движением он отвел руку Дмитрия Нарки-совича, собиравшегося платить за обед.
— Считайте, что я вас пригласил... Спасибо, что стол разделили. Вы что же, и завтра будете? Правильно, понаблюдайте. А я. видно, не приду... Не по мне такое собрание. Лучше за картишками в хорошей компании вечерок скоротаю... Кланяйтесь сердечно всем вашим.
Он тяжело поднялся и пошел к выходу, небрежно от-
10
вечая на поклоны многочисленных знакомых, внушительно постукивая палкой.
Говорят в народе: запряг прямо, а поехал криво. Давно хотелось Дмитрию Наркисовичу сделать что-нибудь доброе для непутевого брата Николая. К нему Мамин питал особенную родственную слабость. В обычном состоянии, между запоями, Николаю, кажется, цены нет. Исполнительный, готовый всем сделать всё, о чем только его попросят. Душевный, тонко чувствующий чужую боль. Веселого нрава, музыкант изрядный, в его руках поет на все голоса гармоника, весело звенит и переливается балалайка, гудит и рокочет гитара. Знает множество песен, романсов, голос у него приятный —баритональный. С ним, как говорят, не заскучаешь.
Почерк у Николая преотличнейший. За него ценили брата во многих местах, охотно принимали на службу переписчиком. Но нигде он долго не удерживался: наступал тот роковой час, когда Николай спотыкался, и не как-нибудь, а разом на две ноги, начиналось долгое пирование, пока не пустел карман и не спускалось все с плеч.
Заканчивая очередную работу, Мамин усаживал брата за беловую переписку рукописи. Отличным почерком, не делая описок и помарок, Николай тщательно и быстро выполнял братнино поручение и ни разу не подвел его в сроках.
В этот раз Дмитрий Наркисович дал ему толстую рукопись в двести с лишним страниц и попросил возможно быстрее закончить переписку. Он рассчитывал, что Николаю раньше, чем в десять дней, с ней никак не управиться, а тот явился через пять и торжественно, сияя во все лицо довольной улыбкой, положил перед братом перебеленную рукопись.
Тогда-то Мамин, растроганный, будучи при деньгах, приобрел серебряные, хорошей фирмы, с циферблатом, изящно отделанным эмалью, часы. К ним прикупил массивную серебряную цепочку.
Этот подарок и был преподнесен Николаю.
Тот взял в руки хронометр, щелкнул поочередно дву-м-з крышками и замер от счастья. Давно хотелось ему, мужику, перевалившему за тридцать лет, обзавестись часами, чтобы почувствовать себя уверенным в любом
11
в начале — газетного репортера, а потом — известного писателя, прокладывающего путь только своим талантом.
Журнальная и газетная критика последнего времени, усердно занимавшаяся Арцыбашевыми и Кузьмиными, замалчивала этого яркого натуралиста-писателя, не уступающего во многом Э. Золя.
Мир праху твоему, чистая душа! Нарождается новый читатель и новый критик, которые с уважением поставят твое имя на то место, которое ты заслужил в истории русской общественности».
Под этими строками стояла подпись: «Фич».
Автором вдохновенных слов, посвященных Дмитрию Наркисовичу Мамину-Сибиряку, напечатанных в газете «Правда», был известный на Урале деятель большевистской партии Федор Федорович Сыромолотов.
Именно уральскому большевику в газете «Правда» доверили сказать прощальное слово в адрес уральского писателя.
1974—1979 гг.