Аннотация
Евдокия Петровна Ростопчина (1811 —1858) — известная писательница прошлого века. Ее перу принадлежат интересные повести, принесшие автору славу «российской Жорж Занд». Их отличает своеобразное решение вопроса о свободе женщины и изящество стиля.
В предлагаемый сборник вошли произведения: «Счастливая женщина» — роман, оригинально сплавивший традиции романтической и психологической прозы; повесть «Палаццо Форли»; «Дневник девушки» — роман в стихах и комедия «Возврат Чацкого в Москву...» — полемическая сатира, представляющая собой своего рода продолжение «Горя от ума» А. С. Грибоедова.

Содержание
А. М. Ранчин. История женщины и поэтессы — в романе, повести, комедии
СЧАСТЛИВАЯ ЖЕНЩИНА. Роман
ПАЛАЦЦО ФОРЛИ. Повесть
ДНЕВНИК ДЕВУШКИ. Роман в стихах
ВОЗВРАТ ЧАЦКОГО В МОСКВУ, ИЛИ ВСТРЕЧА ЗНАКОМЫХ ЛИЦ
ПОСЛЕ ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТНЕЙ РАЗЛУКИ. Разговор в стихах
ПРИЛОЖЕНИЕ
Н. В. Берг. Графиня Ростопчина в Москве (Отрывок из воспоминаний)
Из воспоминаний Дмитрия Михайловича Погодина
Л. Ростопчина. Семейная хроника (Фрагменты)
< Биография Е. П. Ростопчиной >
Н. В. Путяга. О графине Ростопчиной
Владислав Ходасевич. Графиня Е. П. Ростопчина. Ее жизнь и лирика
Комментарии

Если интересуемая информация не найдена, её можно ЗАКАЗАТЬ

ИСТОРИЯ ЖЕНЩИНЫ И ПОЭТЕССЫ - В РОМАНЕ, ПОВЕСТИ, КОМЕДИИ

Осенью 1847 года Москву взволновал слух о приезде поэтессы графини Евдокии Ростопчиной1. Кто не помнил обращенного к ней стихотворения Лермонтова «Я знаю — под одной звездою // Мы с вами были рождены...» или не читал «Двух встреч» — лирического рассказа Ростопчиной о знакомстве и доверительной беседе с оценившим ее дар Пушкиным? Еще недавно — тому минуло лишь шесть лет— в Петербурге вышел сборник ее стихотворений, изящных сочинений, придающих неповторимый оттенок женской индивидуальности традиционным лирическим реминисценциям — строкам первых русских поэтов2. Наконец, она была остроумна, естественна, очаровательна, «везде — ив скромной беседе, и в шумном собрании, и в поэтических мечтаниях — везде мила, везде завлекательна»3.
«Графиня Растопчина (так! — А. Р.) — очаровательна во всех отношениях. Представь себе молодую женщину, с формами совершенно правильными, с черными ясными глазами, с умным очаровательным лицом, грациозную в движениях, которая своим серебристым голосом выражает мысли, раждающиеся (так! —А. Р.) в поэтически чистой и благородной душе: такою показалась мне поэт графиня»,— замечает о ней современник4.
Было и особенное обстоятельство, вызывавшее интерес и любопытство московской публики. В декабре прошлого, 1846 года, в газете «Северная Пчела» увидела свет «баллада и аллегория» Ростопчиной «Насильный брак». Неразгаданный смысл стихотворения дразнил общество; вскоре все разъяснилось: притесненная жена олицетворяла Польшу, грубый и своевольный барон — самодержавную российскую власть. Говорили (мы знаем теперь, что справедливо), будто приезд поэтессы в первопрестольную — недобровольный; что северная столица закрыта для нее.
Окруженная «ореолом мученичества»5,— Ростопчина привлекала внимание многих. Наверное, она не сразу ощутила перемену в своей судьбе... Здесь, в Москве, в доме на Чистых прудах, 23 декабря 1811 года она родилась, здесь прошло детство маленькой Додо (так звали ее близкие) и юность мадемуазель Сушковой (такова была ее девическая фамилия); здесь были написаны первые стихи. Уроженка Москвы, она посвятила городу несколько восторженных приветственных

1 По другим данным, Ростопчина поселилась в Москве в декабре 1846 г.
2 Иногда Ростопчина не только варьировала образы, найденные другими поэтами, но и, наоборот, как бы предсказывала их. Сохранилось ее раннее неопубликованное стихотворение «Холод сердца» (1829), в котором есть строки: «И скучно мне, и грустно, горе гложет, // А радость не согреет никогда» — своеобразное предвосхищение знаменитого лермонтовского «И скучно, и грустно...» (ЦГАЛИ).
3 ТуревскийН. Ф. Из дневника поездки по России в 1841 году // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 344.
4 Из письма С. И. Барановского к В. М. Лазаревскому от 16 ноября 1844 года // Центр. Гос. Архив Литературы и Искусства, ф. 277, on. I, ед. хр. 38, л. 5 об.
5 Из воспоминаний Д. М. Погодина // См.: наст, издание, приложение. С. 402.

стихотворений, но не была к нему привязана глубоко и, может статься, сама не зная того, его не любила. Покинув Москву одиннадцать лет назад, Евдокия Ростопчина вступила в круг петербургской светской жизни. Блистательные знакомства, дружба с П. А. Вяземским, встречи с Жуковским и Пушкиным, салон Карамзиных, придворные балы... Жалобы на холодность света и одиночество в суетном вихре увлечений — признания в стихах этих лет, конечно, искренни, хоть и во всем согласны с романтическим каноном. Однако замечание В. Г. Белинского о «светскости» как об отличительной черте поэзии Ростопчиной не теряет от этого в точностиБал, салон, эстетизированный этикет любовных отношений были родственны женщине и питали лирику поэтессы. И вот из анфилад больших дворцов она попадает в мир замкнутый, семейственный, домашний, кружковый.
«Ах издали есть точное определение моего отношенья к всему Петербургскому и... к самому Петербургу! <...>. <...> Москва для меня ад <...> *И скучно, и грустно, и некому руку подать/# Тем более, тем искреннее, тем чаще, тем живее сожалею о милом прошлом, об просвещенных землях и краях, о друзьях на берегу Невы, то есть о тех немногих, которые были для меня всегда одними, не меняясь, не отступаясь, не лицемеря...» — жалуется Ростопчина П. А. Вяземскому2. Конечно, и в Москве было высшее общество и устраивались балы. И здесь жили литераторы и билась мысль. Неудобство и горечь, испытываемые Ростопчиной, имели и более глубокие причины.
Сложные отношения с мужем, графом Андреем Федоровичем, сыном известного генерал-губернатора Москвы 1812 года, памятного современным читателям по «Войне и миру» Л.' Голстого, и неприязнь свекрови обостряли горечь существования.
Для нового поколения романтическая биография, дружба с поэтами и сочинения Ростопчиной могли быть предметом интереса, но не живого увлечения. Она не заметила, что время не только течет, но и меняется. Из него уносило романтическую дымку, в нем уже не ощущался сладостный женщине и поэтессе фимиам поэзии. Появились новые писатели, возникла натуральная школа. Обыденная действительность разрушила рамки «идеального мира» словесности. Поэзия «обратилась к прозе». «Угловатые», «грубые», «газетные» стихотворения Некрасова невыносимо коробили изящный вкус поэтессы, воспитанной на Байроне и Жуковском. Но — необходимо сделать оговорку — литературный консерватизм Ростопчиной не переходил в эстетическую глухоту: она высоко ценила творчество Гоголя, комедии Островского, «Детство» Л. Толстого.
...Обстоятельства способствуют или стесняют, но всякое творчество имеет свой собственный, внутренний предел. В лирических произведениях тридцатых и сороковых годов — «Талисмане», «Пустом альбоме», «Черновой книге Пушкина», «Болезнях века» Ростопчина его достигает. Ее находки, повторяясь, грозят обернуться клише.
Веяния времени были восприняты Ростопчиной как вызов; теперь она не принимает комплиментов, а поднимает брошенную ей перчатку. Любовное объяснение сменяет дуэль.
В первой половине 1850-х годов в своем доме Ростопчина открывает «субботы», на которые приглашает своих светских знакомых и писателей разных поколений и школ. Ее намерение — создание животворного оазиса литературы в московской пустыне, примирение разноречивых литературных и общественных начал под покровительством радушной хозяйки. Среди ее гостей — поэт, автор мистической поэмы «Таинственная капля» Ф. Н. Глинка, в прошлом — декабрист; близкий знакомый Пушкина, злоязычный светский острослов С. А. Соболевский, «неизвестный сочинитель всем известных эпиграмм» ; А. Ф. Вельтман, автор причудли

1Белинский В. Г. Полн. собр. соч., М., 1954. Т. 5. С. 457.
2 Письмо от 10 сентября 1848 г. // ЦГАЛИ, ф. 195, on. I, ед. хр. 2683, лл. 17об.—18об.
3 Характеристика Соболевского из сатирической поэмы Ростопчиной «Московский дом сумасшедших в 1858 году» // Эпиграммы и сатира, М.; Л., 1932. Т. 2. С. 57.

6
вых романтических повестей и бытовых романов; «молодые литераторы» — А- Н. Островский, Л. А. Мей, А. Н. Майков. На приемах у Ростопчиной бывает Л- Н. Толстой.
Попытка сблизить литераторов разных поколений была обречена — отсутствовало объединяющее начало. Сама хозяйка салона воспринималась скорее как «достопримечательность» литературной Москвы, свидетельство прошлого. В журнальном мире имя ее начинает произноситься с подчеркнуто иронической интонацией. На страницах «Современника» Ростопчину преследуют насмешки Панаева и Некрасова; на вышедшее в свет в 1856 году Собрание стихотворений уничтожающей рецензией откликнулся Н. Г. Черныщевский. Ростопчина уязвляется и в своих эстетических и в аристократических чувствах. Разбор текстов переходит в сатиру «на лицо».
Одним из немногих утешений был отзыв А. В. Дружинина, постоянного поверенного Ростопчиной в эти годы. «Даже в самых незначительных стихотворениях графини Ростопчиной смело проглядывает личность»,— замечал критик в статье «Стихотворения Е. П. Ростопчиной, Я. П. Полонского и И. С. Никитина» (1856), выражая уверенность, что «имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени», и заключая: «В настоящую минуту она принадлежит к числу даровитейших наших поэтов»1.
Интересно, что Евдокия Петровна Ростопчина принимает свою «отсталость» от века не как упрек, а как защиту и знамя:
Я разошлася с новым поколеньем, Прочь от него идет стезя моя,-Понятьями, душой и убежденьем Принадлежу другому миру я. Иных богов я 'чту и призываю И говорю иным я языком; Я им чужда, смешна,— я это знаю, Но не смущаюсь перед их судом. <...>
Сонм братьев и друзей моих далеко— Он опочил, окончив жизнь свою. Немудрено, что жрицей одинокой У алтаря пустого я стою!
(<Моим критикам>, 1856)2
...Она верит в свою правоту, избирая горький и радостный жребий «последнего поэта»: священный огонь, переданный из рук Пушкина и Лермонтова, хранит и оберегает Евдокия Петровна Ростопчина, восторженная дама средних лет, собирающая на свои вечера немногих ценителей истинно прекрасного.
Изысканный образ, найденный поэтессой, не делал ее неуязвимой от острот, так как обязывал писать превосходно, то есть лучше, чем она это делала. Но представление о своем высоком предназначении вдохновляет на создание произведений для нее неожиданных — романов, повестей и пьес3. Ростопчина вступает на поле словесности, уже занятое ее противниками.

1 Дружинин А. В. Собрание сочинений, Спб., 1865. Т. 7. С. 155, 160.
2 Ростопчина Е. П. Талисман. Избранная лирика. Нелюдимка. Драма. Документы, письма, воспоминания. М., 1987. С. 156—157.
3 После двух ранних повестей «Чины и деньги» и «Поединок», написанных в 1835 году и опубликованных впервые в 1838 году, Ростопчина вернулась к прозе только почти пятнадцать лет спустя. Оба произведения недавно переизданы: «Чины и деньги» в книге Евдокия Ростопчина. Стихотворения. Проза. Письма. М.: Советская Россия, 1986; «Поединок»—в сборнике «Русская романтическая новелла». М.: Художественная литература, 1988.

В 1851 году, в подмосковном селе Воронове, она заполняет своим скользящим «паутинным» почерком страницы нового романа о светской красавице Марине Ненской, «счастливой женщине, убитой своим счастьем». Героиня изысканна и благородна, мы видим прекрасную женщину в голубом дымковом платье при свете высоких свечей. Поэтический идеал женщины, столь не похожий на неблаговоспитанных «эмансипанток», заполонивших страницы современных книг, бульвары и гостиные городов и глумящихся над всеми правилами нравственного и эстетического чувства.
«Да, тогда выучивали наизусть Расина, Жуковского, Мильвуа и Батюшкова. Тогдашние женщины не нынешним чета! Они мечтали, они плакали, они переносились юным и страстным воображением на место юных и страстных героинь тех устаревших книг; это все, может быть, очень смешно и слишком сентиментально по-теперешнему, но зато вспомните, что то поколение мечтательниц дало нам Татьяну, восхитительную Татьяну Пушкина, милый, благородный, прелестный тип девушки тогдашнего времени»,— рассказывает Ростопчина о юности героини и вспоминает собственную. И сама Марина, черноволосая красавица, естественная и романтическая, не слегка ли завуалированная м-ль Додо Сушкова, увиденная через стекла лорнета пристальным взглядом «прекрасных и выразительных карих глаз» графини Ростопчиной?1 Нескромные читатели с появлением романа в журнале «Москвитянин» (1851—1852) стали искать параллелей в судьбе автора и ее alter ego Марины, и без труда находили, «...до меня дошло, что в высшем петербургском обществе очень восстают на мой роман, уверяют, что я в нем описала себя, рассказывала свою жизнь, что в нем узнаются известные лица, и теперь существующие в обществе, что это цинизм. <...> Есть ли на свете писатель, кого бы не упрекали тем же самым, и не всегда ли, не везде ли праздные сплетни и безучастные толки света старались злоумышленно смешать автора с его героем, видеть самого создателя какого-нибудь типа в лице, им представленном, и в чертах безмолвного творения порицать и оскорблять его творца, невольно беззащитного, чтоб терпеливо сносить личные на него нападенья?.. Не то же ли было и с де Сталь, которую наперед хотели видеть и в Коринне и в Дельфине? Не то же ли было и с Байроном...» — не сдерживает раздражения Ростопчина2. И она права и не права одновременно — поскольку повод к этим неприятным сближениям подала сама.
Конечно, «Счастливая женщина» —не интимный дневник графини Ростопчиной. Обстоятельства биографии автора и героини похожи, но не тождественны. Неудачное замужество Додо Сушковой не роковая ошибка Марины Ненской, обманутой искусным притворством немолодого жениха. Выбор Евдокии скорее всего можно назвать браком по расчету; муж был не старше, а моложе и по-своему, несомненно, любил ее. Просто лишенная романтической любви, Ростопчина столкнулась с прозаической семейной жизнью вдвоем с взбалмошным и, кажется, не очень романтичным человеком. Не срисован с князя П. А. Мещерского или с А. Н. Карамзина, сына историографа — их молва называла возлюбленными графини— и Борис Ухманский. Образ Марины скорее не так автобиографичен, как автопортретен.

1 «Она имела черты правильные и тонкие, смугловатый цвет лица, прекрасные и выразительные карие глаза, волосы черные <... > выражение лица чрезвычайно оживленное, подвижное, часто поэтически-вдохновенное, добродушное и приветливое <...>. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью, при обширной начитанности на пяти языках <...>, замечательным даром блестящего разговора и простосердечною прямотою характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным»,— вспоминал о своей сестре С. П. Сушков // Вестник Европы, 1888, N5 5.
2 Письмо П. А. Плетневу от 4 марта 1852 года // Евдокия Ростопчи -на. Стихотворения. Проза. Письма. С. 354—355.

8
«...в книгах ее так много похожего на лирический дневник <...>. Но самая жизнь, запечатленная в этих воспоминаниях, похожа на старинный роман...» — так лаконично и тонко очертил жизненную канву Ростопчиной Владислав Ходасевич в посвященной ей статье1. В этой характеристике он невольно следует самой поэтессе, писавшей П. А. Вяземскому по поводу последнего издания своих стихотворений: «Это листки из сокровеннейшего дневника моего сердца, которые до сих пор хранились под спудом и не показывались никому»2.
Ростопчина была лирической поэтессой «в высшей степени»; ее стихотворения— почти всегда признания, с точными датами и посвящениями, намеками на понятные ей и близким события. Стирая черту между своей жизнью и ее словесным преломлением, Ростопчина одновременно и придавала осязаемость традиционным поэтическим формулам, и подчиняла свою биографию условностям литературы. Это была квинтэссенция романтического видения.
Проза, поэмы, драматургия Ростопчиной родственны ее лирике. Внутренняя близость к поэзии особенно проявилась в «Счастливой женщине» — и в недостатках, и в своеобразии романа. Он получился слишком растянутым, часто риторичным в отступлениях и не лишенным мелодраматичности. Причудливое смешение аналитичности и моралистики, свойственной веку восемнадцатому, и конфликтов светской повести В. Ф. Одоевского или В. А. Соллогуба не создавало романную форму, и произведение оставалось как бы незавершенным. Но «Счастливая женщина» не была и всего лишь подражанием романтической повести. Поэтическая героиня Ростопчиной одновременно жертва и порождение не идеального окружения: свет преследовал ее чувства, но и одухотворял существование Марины. Коллизия «Счастливой женщины» оказалась как бы (слабым и бледным, конечно) предвосхищением истории Анны Карениной. Романтическая поэтика, может быть, неожиданно для самой писательницы, нарушалась и бралась под сомнение.
Впрочем, не вполне романтическим оказался и идеал писательницы. Образ женщины, требующей поклонения и защиты, представлялся Ростопчиной несовместимым с формально-юридической, «непоэтичной» и «безнравственной» идеей эмансипации, свободы брака и любви, которой посвятила свои романы Жорж Санд. Цензура рассудила иначе.
«Он мне кажется сомнительным в смысле нравственном и плохим в литературном отношении» — так характеризует роман цензор Ржевский в письме Погодину. Издатель сообщает о мнениях, своих и цензора, автору. Ответ Ростопчиной на высказанные ей Погодиным замечания резок, отступать она не намерена: «Я ни слова, ни полслова не переменю»,— заявляет писательница и упрекает издателя «Москвитянина», что тот боится «ультраправославных злословных»3.
Роман читает Л. А. Мей и убеждает цензора изменить мнение. В архиве Погодина сохранилось письмо поэта: «Поехали к Графине и прослушали роман (оканчивающийся громовым письмом). Роман оказался (по моему мнению совершенно удобопропускаемый, по мнению Ржевского — пропускаемым за многими исключениями и с разрешения Влад. Ив.4). Что делать? <... > в 2-м часу я во всяком случае буду у Ржевского — кто знает? утро вечера мудренее? <...> Роман Графини вообще очень хорош, местами восхитителен»,— сообщает Мей издателю, добавляя в постскриптуме: «Роман нравственный5». Дело уладилось.

1 См.: наст, изд., прилож. С. 417.
2 ЦГАЛИ, ф. 195, on. I, ед. хр. 2683, л. 27об. Письмо от 25 января 1856 года.
3 Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина, Спб., 1897. Т. 2. С. 369. Ср.: Евдокия Ростопчина. Стихотворения. Проза. Письма. С. 346—347.
4 Владимир Иванович Назимов (1802—1874), в 1849—1855 гг.— попечитель Московского учебного округа.
5 Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, фонд 231 (Погодина/П), карт. 20, ед. хр. 75, лл. 33—34.

9
Претензии цензуры были по-своему логичными. Незаконная любовь Марины и Бориса оправдывалась в глазах Ростопчиной искренностью их чувств, изменами и холодностью мужа Ненской — но она оставалась посягательством на святость и нерушимость брака... Писательница романтизировала и находила религиозное оправдание страсти, но не могла найти его для законов супружества.
Подвел итог истории и нашел слова для оценки романа дядя Ростопчиной, Н. В. Сушков, литератор третьестепенный, но человек с взыскательным эстетическим вкусом: «Сказка как сказка, роман как роман. Нет в нем ничего особенно странного и ничего бессмертного. Что же? И друзья, и недруги стали чего-то доискиваться в нем затаенного, Жорж Сандовского, безнравственного! По-моему, «Счастливая женщина» стоит всех почти повестей и романов, постоянно появляющихся в журналах,— ни выше, ни ниже их; только разве благороднее, благопристойнее и благовиднее»
Роман не принес счастья героине и оставил неудовлетворенной писательницу. Воображение и воспоминания ведут романтическую красавицу в другой край.
Повесть «Палаццо Форли» написана спустя год после «Счастливой женщины» и внешне не похожа на нее. Интригующий авантюрный сюжет, а не исповедь организует текст. Любовь героев не драматична, скорее радостна. Охраняемые провидением и заботливой писательницей, Пиэррина Форли и Ашиль де Монроа благополучно преодолевают все препятствия. «Счастливая женщина» и «Палаццо Форли» — это две версии романтического повествования. Судьба может предложить горький или светлый жребий — все зависит от случая и обстоятельств, а Италия — тот уголок земли, где обстоятельства благоприятствуют любви. Воздух, наполненный мелодичными напевами оперных арий; камень, хранящий следы шагов великого Данте; полувоздушная красавица, как бы вышедшая из золотистой дымки старой венецианской картины... Это край, с которым связаны теплые воспоминания автора «Палаццо Форли». Здесь, в Риме, весной 1846 года соотечественники чествуют ее поэтический дар лавровым венком. Здесь Ростопчина встречается с Гоголем, и, может быть, он говорил о красоте и веселой раскованности итальянского карнавала; сцены народного праздника в повести Ростопчиной напоминают картины этого веселья в гоголевском «Риме». В образе маркезины Пиэр-рины Форли она рисовала свое несбывшееся счастье, как в Марине Ненской— свое настоящее горе.
«Счастливая женщина» и «Палаццо Форли» были попыткой писать вопреки духу и нравам времени и в стороне от него. Их читали — и не читали, обсуждали — и молчали. Спустя четыре года Ростопчина переходит в литературную атаку на новый век. Классический образец для парафразы «Горя от ума» окажется не-стесняющим обрамлением современному маскараду идей и идолов, оттеняющим пороки нынешних лжегероев. Фигуры Грибоедова столь объемны, что скрывают в себе множество современных лицедеев и лицемеров. «Долой маски!»
Злая сатира на общественную мысль, «Возврат Чацкого в Москву...» не свидетельство верноподданнических симпатий автора. Правда, перу графини Ростопчиной принадлежат, цитируемые В. Ходасевичем, выразительные строки из письма Погодину, в котором писательница выражает желание стать «на полчасика Николаем Павловичем, чтобы призвать на лицо всех московских либералов и демократов и покорнейше просить их <...> прогуляться за границу»; или, например, такой пассаж: «Если бы нам теперь себя огородить духовно Китайскою стеною, запретить ВСЕ без изъятия книги и журналы, прервать все сношения с Западом, мы бы еще на много веков отвратили от себя заразу...»2. И все же позиция Ростопчиной далека от официозности. Вспомним о созданных в 1830 и 1831 годах двух стихотворениях, о «Мечте» и «К страдальцам-изгнанникам». Или о «Насильном браке». Ее неопубликованное письмо близкому знакомому, литератору Н. В. Путя-те, приоткрывает нам истину:

1 ОР ГБЛ, ф. 297, карт. 5, ед. хр.'9, л. 169-169об.
2 Из письма В. Ф. Одоевскому. Цит. по кн.: Файнштейн М. Ш. Писательницы пушкинской поры. Историко-литературный очерк. Л., 1989. С. 97.
10

*Вороново; 4 июля 1855 г.
Вы меня так утешили вашею припискою, любезный брат Николай Васильевич, что мне непременно хочется самой вас благодарить. К тому же, и поспорить с вами не мешает. А ведь одна из моих любимых привычек,— из таких споров я всегда выношу что-нибудь полезное и хорошее, чем обогащается память или моя мысль. Вы правы насчет моего боярина, он не только изображает то, что было, как то, что я бы желала видеть в боярине, и что могло бы у нас возродиться, если бы мы сами о том порадели.—А насчет аристокрации, воля ваша, я за нее горою и упираюсь на примеры в очию происходящие. Кто во Франции держит себя честно, тихо, с достоинством, не жертвуя ни верою, ни убежденьями своими, кто как не один faubourg St. Germain?2 А в Англии, эти мерзавцы торгаши, в чьих рука (так! — А. Р.) управленье так гнусно, разве это не виги, не выскочки из торгашей, не отродье адвокатово, тогда как настоящая аристокрация, старинные лорды, удалены от дел вот уже 30 лет, и только иногда показываются — когда надо принести что-нибудь в жертву за благосостояние целого края и твердость конституции?.. Везде средние классы портятся и развращаются все своим эгоизмом, продаже-ством, честолюбием мелким и мелочным, и если запад страждет, то от них и по их милости. Даже люди способные между ними скорее сносны, чем полезны, потому что пружины их деятельности не честь и не благородство. — Если у нас Боярства нет, то именно потому, что не было родовое, коренное, независимое и фундаментальное, а доставалось, как мандаринство, по высшему соизволению или капризу, ни за что, ни про что иногда. Дайте наследственных бояр, и мы возродим общее мненье, эту необходимую пружину в многосложной машине всякого правительства и управленья! — Вот какова была моя мысль, и к чему клонятся мои выраженья, конечно, ее нельзя было высказать напрямик,— и я похвалила дедов, чтоб дать внукам желанье заслужить такие же похвалы.— Впрочем, еще раз благодарю за критику вашу, которой доказывается мне ваше сочувствие и ваше внимание к моим рифмам; вы знаете, что каждое ваше слово ценится и имеет вес в глазах моих. Да-с! а что Гизо3 высказал недавно о необходимости аристокрации, по своих прежних заблужденьях на этот счет?..— Но я теперь, без всяких заблуждений жму дружески вашу руку, прошу вас передать кузине все, что я желаю ей хорошего и думаю о ней прекрасно, равно мои искренние поздравления с дорогою племянницею,— и обоих вас прошу не оставлять своею дружбою. Преданная вам вполне. Е. Р.»4.
Высказанные в письме взгляды не оригинальны и во многом совпадают с воззрениями Вяземского и Пушкина 1830-х годов. Конечно, мысль о не зависимой от власти аристократии, ограничивающей и примиряющей абсолютистские притязания монархии и разрушительные стремления «низших классов», в ситуации середины 50-х годов была безнадежным анахронизмом. И в реальности она может воплощаться в советы охранительного толка: «...лекарство состоит единственно в изобличении перед Россиею ничтожности, глупости, недобросовестности тех кружков, тех лиц, которые в тайне и неправедно движут у нас общим мненьем по своему произволу и согласно своим видам. Гласности, гласности и еще гласности! вот что теперь может спасти нас от этих тайных, но сильных паутинных гнезд и нитей, о которых я вам говорю.— Гнать, преследовать, приговаривать к запрету нельзя теперь, несвоевременно, не поможет. Надо все позволять, но все анализи-

1 Стихотворение Е. П. Ростопчиной (1854). См.: Ростопчина Е. П. Сочинения. Спб., 1890. Т. 1.
2 Предместье Сен-Жермен (фр.) — аристократический район Парижа.
3Франсуа Гизо (1787—1874) — французский историк и государственный деятель.
4 ЦГАЛИ, ф. 394, on. I, ед. хр. 142, лл. 19—19об.
11

ровать, и выставлять слабые и дурные стороны всего, что гибельно и недобросовестно.— iUcbt, liebe, lebenh— говорил Кант, умирая; да, света, жизни, любви просит, требует, хочет теперь свет и век. Беда, если не удовлетворить этим потребностям человечества, но еще страшнее беда, если в официальной тьме, насильственном застое будут распространяться под именем света фальшивые огоньки, затеплятся злонамеренными и недобросовестными людьми. Нельзя идти против мненья, но надо им руководить, но создать: средства у вас в руках. Употребите их!..»1
Идеи противника необходимо разоблачать, лучше всего — высмеивать: «надо уничтожать, опровергать, а главное, осмеивать умело все вредное, злонамеренное, безумное и порочное, что появляется в наших повременных и других изданьях...»2
«Возврат Чацкого в Москву...» и был одним из опытов такой полемической сатиры. Защищаться и атаковать приходилось в разные стороны: не менее, чем антисословный и антиаристократический нигилизм публицистов «Современника», Ростопчину раздражала идея славянофилов, которые «сочинили нам какую-то мнимую древнюю Русь, к которой они хотят возвратить нас, несмотря на ход времени и просвещенья»3.
Комедия Ростопчиной портретна. В образе медоточивого поэта Элейкина, изворотливого в споре и откровенно злобного, когда задето его самолюбие, угадываются славянофил А. С. Хомяков4 и И. С. Аксаков (оба писали стихи). Фамилия говорящая — елейность («елей» или «элей» — церковное масло), намек на подчеркнутое обрядовое православие Хомякова, проступает во всех речах и поступках певца блаженной старины.
В образе профессора Феологинского выведены не только московские историки-западники Т. Н. Грановский, Б. Н. Чичерин и С. М. Соловьев, но и Чернышевский; в фамилии персонажа комедии Феологинский (от «феологии», или «теологии») скрыт намек на происхождение Чернышевского, сына священника. Цур-майер — конечно, пародия на Добролюбова, в ту пору студента, но уже одного из критиков «Современника», поэта. Сестрицы-эмансипантки княжна Зизи и княжна Мими — возможно, злые женские шпильки в адрес нелюбимой Ростопчиной «красной» графини Е. В. Салиас де Турнемир, ее соперницы в литературе.
Сатира «на лица» «Возврат Чацкого в Москву...» продолжает Грибоедова: истинные имена многих персонажей «Горя от ума» были хорошо известны его первым читателям. В самом Чацком современники угадывали Грибоедова и П. Я. Чаадаева. И в комедии Ростопчиной Чацкий — это как бы сам автор «Горя от ума», вернувшийся в Москву «после двадцатилетней разлуки». Хронология точна и неслучайна— в родные края приезжает герой «преддекабрьской» эпохи (действие грибоедовской пьесы Ростопчина относит к 1825 году) и с изумлением видит, как опошлены ничтожными подражателями его заветные идеи свободы, просвещения и национальной самобытности... Москва образца 1850 года все та же — «стареет, // Но не меняется», и проживают в ней все старые знакомцы. Нет лишь Репетило-ва — зато он проглядывает в каждой из окружающих героя масок...

1 ЦГАЛИ, ф. 195, on. I, ед. хр. 2683, л. 31об. Из письма П. А. Вяземскому и А. С. Норову, товарищу министра и министру просвещения.
2 Там же, л. ЗОоб.
3 Из письма А. В. Дружинину от 27 мая 1854 года // Письма к А. В. Дружинину. М., 1948. С. 268.
4 В характере Элейкина тенденциозно преломлены черты поведения и облик Хомякова. «Без сомнения, в основных своих чувствах и мыслях он был вполне искренний человек, глубоко верующий, непоколебимый в своих убеждениях <... > Но в прениях вся его цель заключалась в том, чтобы какими бы то ни было средствами побить противника. Он прибегал ко всяким уловкам, извивался, как змея, иногда сам подшучивал над предметом своего поклонения, чтобы устранить удар и показать свое беспристрастное отношение к вопросу», — пишет о Хомякове современник // Чичерин Б. Н. Воспоминания. Москва сороковых годов. М., 1929. С. 228-229.

Мир «Возврата...» саморазоблачает себя. Инвективам радикалов Цурмайера и феологинского против «квасных патриотов» Элейкина и четы Горичей не откажешь в меткости, как и уколам другой стороны в адрес поклонников «идеи» и «прогресса». А язвительная графиня-внучка, осыпающая градом насмешек оба лагеря, в своих наблюдениях почти совпадает с самим Чацким.
Но Чацкий, по замыслу Ростопчиной, стоит над схваткой: от его проницательного и ироничного взора не скрывается то, чего не могут увидеть остальные, ослепленные взаимной ненавистью или завистью: частицы правды, содержащиеся в доктринах обеих «партий», но доведенные их приверженцами до абсурда. Единственный союзник Чацкого — одиноко сидящая в углу фамусовской гостиной княгиня Цветкова, которая со спокойным достоинством держит себя в чуждом ей пошлом окружении. Ее «цветочное» имя — прозрачный намек на саму Ростопчину— вспомним «белоснежную розу», с которой сравнивается в «Счастливой женщине» Марина Ненская, или такие строки:
А я, цветок, в безвестности пустыни Увяну я... и мысли тщетный дар, И смелый дух, и вдохновенья жар— Кто их поймет?.. В поэте луч святыни Кто разглядит сквозь дум неясных пар?..
((Последним цветок», 1835)1
Салон, посетить который княгиня просит Чацкого («Я позову для вас и женщин, просвещенных, // И несколько мужчин, и стариков почтенных») — это, конечно, салон Ростопчиной.
Правда, писательница не так спокойна и милосердна к обществу, как ее героиня. «Надобно было поставить Чацкого примирителем двух противоположных стремлений — и пиэса имела бы утешительную развязку»,— замечал в очерке «Е. П. Ростопчина» ее дядя, литератор Н. В. Сушков2.
Княгиня Цветкова привечает странника Чацкого, графиня Ростопчина пишет свою комедию между строк грибоедовского текста, подхватывая полузабытые остроты автора «Горя от ума», Так, уничижительное замечание Чацкого о Цурмай-ере и Попове «У нас, бывало, // В старинные года, лет двадцать пять назад,— В распорядители журнала // Не вздумали бы взять ребят» — может быть, отголосок желчных эпиграмм Грибоедова на «детей» и «студентов» М. А. Дмитриева и А. И. Писарева, критиков его комедии.
Слог Ростопчиной часто совершенно грибоедовский3, характеры естественны и пародии смешны. Правда, пьеса не совсем попадает в цель. Подмечая смешные и слабые стороны своих противников, писательница так утрирует их, что воюет скорее с порожденными ею же карикатурами. Кстати, вовсе не Москва вопреки ее убеждению была рассадником вольномыслия. К репликам и монологам Элейкина и Горичей или Цурмайера и Попова ни славянофильство, ни воззрения публицистов «Современника» свести невозможно — даже при необходимой поправке на сатирическое преувеличение. Но если взглянуть на пьесу Ростопчиной как на осмеяние крайностей или неудачных подражаний двум течениям русской мысли, то за автором нельзя не признать правоты здравого смысла.
«Возврат Чацкого в Москву...» повторил судьбу «Горя от ума»: комедия была запрещена к постановке и публикации. Перо цензора отметило как «неудобопро-пускаемые» не только язвительные пассажи в адрес правительственных чиновников и светского общества, но и стихи Элейкина или восторженные речи княжны

1 Ростопчина Е. П. Талисман. С. 38.
2 ОР ГБЛ, ф. 297, карт. 5, ед. хр. 9, л. 173.
3 А. А. Фет рассказывает, как пригласившая его Ростопчина говорила наизусть какой-либо стих и спрашивала: «Из какого это «Горя от ума»: из грибоедовского или из моего?» // Фет А. Воспоминания. М., 1983. С. 329.
13

Зизи'. Предосудительными сочли даже осмеиваемые автором слова персонажей. Как и «Горе от ума», «Возврат Чацкого в Москву...» разошелся в списках. Он будет опубликован только в 1865 году, спустя семь лет после смерти Евдокии Петровны Ростопчиной.
Произведения Ростопчиной 1850-х годов не могли переменить не очень любезного ей хода событий. Они не стали образцовыми созданиями прозы и комедиографии, но оставили своеобразный след в русской словесности. Исповедь влюбленной и страдающей героини, описание картинного и непосредственного мира старинного палаццо вызовут соучастие и сочувствие, а меткие выпады безжалостной женской руки удовлетворят взыскательному вкусу читателей и спустя полтора века. Найти отзыв в чужом сердце через поколения — не об этом ли мечтала Евдокия Ростопчина и не в этом ли предназначение литературы?..
А. РАНЧИН

1 Сохранился список комедии с фрагментами, запрещенными цензурой (1857 г.) // ОР ГБЛ, ф. Полторацкого, карт. 45, ед. хр. 7.