Аннотация-
В книгу вошли избранные стихотворения русского поэта-романтика И. И. Козлова (1779—1840).

Содержание:
В. И. Сахаров. Жизнь поэтической души
СТИХОТВОРЕНИЯ (1821—1839)
К Светлане
К другу В(асилию) А(ндреевнчу) Ж(уковскому)
Пленный грек в темнице
Романс
Молодой певец
К радости
Киев
Ирландская мелодия
Байрон
«Прекрасный друг минувших светлых дней...»
Венецианская ночь
К Н. И. Гнедичу
На погребение английского генерала сира Джона Мура
К Италии
Княгине 3. А. Волконской («Мне говорят: «Она поет...»)
Плач Ярославны
Вечерний звон
«Над темным заливом, вдоль звучных зыбей...»
Бессонница
К морю
«Не на земле ты обитаешь...»
Бахчисарайский дворец
Гробница Потоцкой
Сон ратника
К М. Шимановской
Элегия («Вчера в лесу я, грустью увлечен...»)
К певице Зонтаг
Воспоминание 14-го февраля
Обетованная земля
К И. А. Беку
Графу М. Виельгорскому
Графине Потоцкой
Не наяву и не во сне
К Жуковскому
Мечтание
Моя молитва
Обманутое сердце
Стансы («Настала тень осенней длинной ночи...»)
Тоска .
Пловец
Дуб
Жнецы
Выбор
Русская певица
Первое свидание
Элегия («Зачем весенний ветерок...»)
Сельская жизнь
Другу весны моей после долгой, долгой разлуки
К П. Ф. Балк-Полеву
Стансы («Вчера я, мраком окруженный...»)
Княгине 3. А. Волконской («Я арфа тревоги, ты — арфа любви...»)
Гимн Орфея
Примечания

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

Жизнь поэтической души

Осенью 1838 года в скромно обставленной комнате петербургского доходного дома сидел в покойных креслах тщательно, почти щегольски одетый седоголовый мужчина с четкими чертами лица. Давно потухшие глаза его, казалось, были устремлены в неведомую даль. Голос звучал вдохновенно... Маленькая большеглазая девушка в строгом клетчатом платье, временами с тревогой взглядывая на поэтически просветленное лицо отца, привычно водила по бумаге пером, быстро соединявшим округлые буковки женского письма в мужественные, проникновенные строки:
Восторгом оживлен небесным,
Я был не раб земных оков,—
Органом звонким и чудесным
В огромной стройности миров.
В предчувствии близкой кончины Иван Иванович Козлов, отставной гвардии подпоручик, автор нашумевшей романтической поэмы «Чернец», спешил продиктовать дочери Саше одно из последних своих стихотворений— «Стансы». В этом шедевре русской лирики он, как бы отвечая тогдашним и будущим критикам и оставляя свое завещание, пожелал высказаться о себе и собственной поэзии, о своем месте в общем движении русской литературы первой трети XIX столетия.
Один из посетителей слепого поэта, путешественник и литератор А. Н. Муравьев, писал о той замечательной эпохе: «Было счастливое время, в начале нынешнего столетия, когда все было проникнуто поэтическою жизнию... Все это просияло в течение одного поэтического полувека...» Эпоха эта справедливо названа именем Пушкина. Вместе с
3
тем это и время расцвета литературы русского романтизма. Козлов же был одним из самобытных поэтических талантов пушкинского времени, и его имя навсегда останется в краткой, но богатой литературной истории той эпохи рядом с именами романтиков Баратынского, Языкова, Вяземского, Дельвига, Веневитинова, Тютчева.
Достаточно вспомнить слова Козлова об «огромной стройности миров», чтобы понять несомненную близость поэта-романтика к возвышенному миру идей пушкинской эпохи, к ее излюбленной мысли о гармонической точности слова и образа. Известно, что поэт боготворил Пушкина и очень многому у него научился. Вместе с тем он вполне обладал самобытным поэтическим дарованием и особой литературной судьбой. Ему довелось сказать свое слово, и это поэтическое слово сразу же дошло до читательских сердец и запомнилось навсегда, ибо чувства поэта и его читателей были созвучны. В статье о сочинениях Козлова известный критик и поэт Аполлон Григорьев писал: «Перед нами лежат стихотворения поэта, которые именно были пережиты многими».
Козлову-лирику верили, его произведения вызывали у современников непосредственное сопереживание. Не случайно Белинский метко сравнивал поэму «Чернец» с «Бедной Аизой» Карамзина и писал: «Несколько сантиментальный характер поэмы, горестная участь ее героя, а вместе с тем и горестная участь самого певца—все это доставило «Чернецу» едва ли не больше читателей, чем поэмам Пушкина».
Конечно, многое в сочинениях простодушного романтика, как в «Бедной Лизе», было данью романтической непосредственности и ушло вместе с этой эпохой непосредственных чувств и стремлений. И все же лучшие его стихотворения — это лирический дневник автора и вместе с тем примечательная летопись «жизни сердца» в романтическую эпоху. И в этом главное открытие и достоинство поэзии Ивана Козлова.
И для сегодняшних читателей интересно и поучительно художественное познание старинных и цельных мыслей и чувств, рождающееся при чтении поэзии Козлова. В то же время современному читателю, в особенности юному, нужно и разъяснение происхождения и природы этого самобытного поэтического дарования и породившей его романтической эпохи. Такое разъяснение тем более необходимо, что,
4
несмотря на немалые достижения исследователей1, и по сей день остаются в силе слова Чернышевского, писавшего о Козлове: «Если кто-нибудь из поэтов нуждается в новой оценке, то именно он».
* * *
Иван Иванович Козлов (1779—1840) происходил из старинного дворянского рода. Предки его были воеводами и государственными деятелями, служили Петру Первому и Екатерине Второй, занимали высокие должности в армии и при дворе. И потому пятилетнего Ваню по обычаю тех лет записали сержантом в лейб-гвардии Измайловский полк, где дворянский «недоросль» числился, не являясь, естественно, в казармы и тем не менее исправно получая очередные чины.
О детстве Козлова мы знаем в основном из семейных преданий, сохраненных его верной помощницей, дочерью Александрой, до конца остававшейся при отце. Она рассказывала о нем:
«Воспитывался дома, с братьями, у богатых родителей, с иностранными гувернерами, как это было тогда обычно в великосветских семьях. Но с детства любил все русское, родное, и с ранней юности религиозное глубокое чувство вкоренилось в его душе, и подружился он тоже в первой молодости в Москве с Жуковским, дружба которого была ему постоянно утешительной спутницей до самой его могилы. Серьезное образование он сам почерпнул в изучении разных литератур и чтении книг, предаваясь этому с увлечением его страстной натуры».
Раздольная веселая московская жизнь с ее непрерывными балами и щедрыми застольями у екатерининских вельмож увлекла молодого Ивана Козлова. Он был хорош собой, ловок, отличался благородной простотой и изяществом манер, с безукоризненным вкусом одевался и, по собственному признанию, «считался лучшим кавалером на балах»; его наперебой приглашали на свои вечера маменьки богатых

1 Интересный материал содержится в художественно-доку ментальной книге В. Афанасьева «Жизнь и лира» (М., «Детская литература»,1977).
5
столичных невест. Не пожелав явиться в полк, юноша вышел в 1798 году из гвардии в отставку в чине подпоручика и был устроен чиновником в московскую канцелярию, что, впрочем, было обычною синекурой и обременяло Козлова не более его военной службы. Он стал «человеком гостиных», как тогда говорили. Для Козлова настала незабвенная пора первых радостей молодости, непосредственных восторгов, увлечений, разочарований, о которой поэт потом говорил:
И живы в памяти моей
Веселье, слезы юных дней.
(«Бессонница», 1827)
Однако не одни только успехи в свете и любовные увлечения составляли жизнь молодого человека. Он серьезно интересовался литературой. Москва конца XVIII столетия была и литературным центром, где рождалась новая русская словесность. Уже покоряло сердца чувствительное творчество Николая Карамзина и Ивана Дмитриева: уже молодые пылкие братья Тургеневы и мечтательный юноша Жуковский готовились соединиться в Дружеское литературное общество, читали Гете и Шиллера и спорили с «карамзинистской» чувствительностью. Новые идеи витали в воздухе. Козлов был близок к этой духовной среде, чтил Карамзина, внимал идеям юных теоретиков, а дружба с замечательным поэтом Жуковским определила всю его дальнейшую судьбу.
Критик и издатель журнала «Московский телеграф» Николай Полевой проницательно заметил: «Вдохновение таилось в душе Козлова еще в то время, когда он был молодым, блестящим светским человеком, украшением обществ Петербурга и Москвы. Болезнь только заставила его войти в самого себя, бедствие только отрицательно побудило его выражать в поэтических формах создания своего духа». Уже тогда Козлов писал стихи по-французски, и читавший их поэт Константин Батюшков сожалел, что молодой стихотворец избегает родного языка. Женитьба в 1809 году на московской красавице Софье Андреевне Давыдовой и счастливая семейная жизнь отвлекали Козлова от творчества. Время его еще не пришло.
А затем грянула гроза 1812 года, и Козлов, служивший
6
в канцелярии московского главнокомандующего, деятельно участвовал в снаряжении народного ополчения, куда записался и его друг Жуковский, и намеревался защищать родной город. Он напряженно следил за титанической битвой на Бородинском поле и прозорливо заметил: «Еще одне такое дело — и претендент в герои (Наполеон) окажется нулем». Однако до полной победы русского оружия было еще далеко, столица была оставлена, и семье Козловых вместе с другими москвичами пришлось бежать в Рыбинск: старый дом их и имущество погибли в пламени московского пожара. Прежняя жизнь с ее простодушием и довольством ушла безвозвратно, и Козлову надо было начинать на пустом месте. Тяготы военного времени заставили его трезвее взглянуть на жизнь и принять важные решения. Козлов переехал с семьей в Петербург, где молодой влиятельный чиновник Николай Тургенев помог ему получить в 1813 году место в департаменте государственных имуществ.
Отечественная война 1812 года переменила не одну только судьбу Козлова. Вся Россия всколыхнулась и с надеждой ждала новой жизни, решительного переворота во всех сферах бытия.
Начался подъем русского национального самосознания, другим стало общество, его идеи и художественные вкусы. Чацкие смело теснили Фамусовых.
В Петербурге благодаря дружбе своей с Жуковским, Вяземским и братьями Тургеневыми Козлов оказался в самом центре нарождающегося общественного и литературного движения. Он встречался с 'Карамзиным, Крыловым, Гнедичем, Дельвигом, Баратынским, юным Александром Пушкиным, будущими декабристами Рылеевым, Никитой Муравьевым и Кюхельбекером, бывал в литературном салоне знатока русских древностей А. Оленина.
Как уже говорилось выше, в молодой русской литературе той поры одерживал победу за победой романтизм, впервые обративший внимание писателей и читателей на самоценную личность, ее суверенные права, глубины ее свободного духа, тайны сердца и бури страстей, ее вечное борение с давящей обыденностью, с противоречиями мира, ее порывы к высокому и прекрасному. Нормы западноевропейского и русского классицизма, к концу XVIII столетия уже угасавшего, оковывали литературу множеством
7
условностей, сводом строгих «законов изящного», правилам рационализма, а самого поэта-творца делали в конце концов выразителем абстрактных, надличных идей.
Неизбежной стала революция писателей и читателей против старого литературного порядка, последовавшая за Великой французской революцией 1789 года и Отечественной войной 1812 года. Совершивший этот переворот в идеях и вкусах романтизм как бы раскрепощал человека духовно, признавал его права и самостоятельность; поэта же сделал свободным певцом свободного человека, высказывающим тайны сердец и природы, высшим судией, жрецом прекрасного. Карамзин первый пошел по этому пути; следовавший за ним Жуковский уже выразил неясный мир души, романтики-декабристы обрушились на эстетический кодекс классицизма и воспели вольность и борьбу. Начались знаменитые словесные сражения между русскими романтиками и их противниками. Иван Козлов всецело сочувствовал передовой литературной молодежи.
Самым близким человеком Козлову стал его друг и покровитель Николай Тургенев, будущий идеолог декабристского тайного общества, блестящий политический мыслитель и экономист, поборник освобождения крестьян, желавший распространить идею вольности и на сферу литературы. Мыслями этими молодой декабрист делился с Козловым, который им сочувствовал и в самом Тургеневе видел пламенного романтика-борца: «Прекрасный человек, просвещенный, такой интересный — своим светлым и широким умом, своим смелым, великодушным порывом к прекрасному, к великому, к идеалу». В дневнике Н. И. Тургенева эти идеалы и темы доверительных бесед с Козловым обозначены точнее: революция, победа свободы и неизбежная гибель деспотизма, борьба греков за независимость и др.; разумеется, собеседникам тут же вспоминались имена вольнолюбивого английского поэта-романтика Байрона и юного Пушкина, воспевшего потом собрания у Тургенева в десятой главе «Евгения Онегина».
В этих беседах с Тургеневым и его друзьями-писателями отчетливее обозначились литературные интересы Козлова. Увлеченный успехами молодой романтической литературы, он начал пробовать силы в сочинении стихов.
И вдруг над ним разразилась жизненная гроза: сначала отказались служить разбитые внезапным параличом ноги,
8
а затем стало меркнуть зрение. К началу 20-х годов сорокалетний отец семейства стал недвижным слепцом.
Это несчастье и определило окончательно всю жизненную и литературную судьбу Ивана Козлова. Теперь он мог только писать, добывая литературным трудом основные средства к существованию. Настала суровая пора испытания человека, его характера и дарования. Николай Тургенев писал о Козлове: «Ужасно его положение, но сам он говорит, что недвижимость его соединила напряжение сил душевных и возвысила его душу». То же, но иначе сказано и в поэзии Козлова: «От гроз живей весна, меж туч ясней лазурь».
Несчастье чрезвычайно обострило все ощущения Козлова, оставило поэта наедине с собой, заставило его жить памятью, углубиться в мир своих чувств и мыслей, в стихию воспоминаний о прошедшей жизни и познаний подлинной ее цены. В нем совершалась духовная работа, обобщившая его искания и впечатления прежних лет. «Отчужденный утратами физическими от земной жизни, ожил он с лихвою в другом мире»,— говорил о своем друге поэт Вяземский. Именно в это трагическое время Козлов, чье зрение медленно слабело, успел прочесть множество книг и изучить английский и итальянский языки. Теперь он нашел свой путь в литературе.
Талант лирического поэта понимался тогда как дар полно и открыто высказать самого себя, передать читателям свои чувства и переживания. Поэт-романтик видел в читателе человека, умеющего искренне и сильно чувствовать и мыслить. Читатель платил поэту тем же, превыше всего ценя творческую личность, мир ее души. «Мы не довольствуемся знать печатного автора, но хотим узнать рукописного, неизданного человека»,—так выразил новую читательскую психологию Вяземский. В этих словах—объяснение огромного успеха поэзии Ивана Козлова среди российской читающей публики 20—30-х годов прошлого столетия. Это успех именно лирической исповеди, поэтической автобиографии.
Конечно, успех этот подготовлен Карамзиным и предопределен Жуковским, сделавшим собственную судьбу, свои сокровенные чувства главным содержанием элегической поэзии. И здесь Козлов показал себя талантливым учеником и последователем автора «Светланы». Однако он пошел дальше своего учителя. Козлов говорит «от первого лица» гораздо чаще и смелее. Его тема — собственная судьба,
9
вен автору (недаром Пушкин находил в «Чернеце» строки, достойные Байрона) и даже порой его превосходит именно там, где оба поэта близки, так сказать, однозвучны друг другу. А там, где Байрон ему чужд, русский поэт делается риторичен, неловок в изображении чувств и событий. Таков «байронизм» Козлова.
Полемика о самобытности творчества Козлова и его переводах не только утвердила его писательскую репутацию. Она многое объяснила в его романтической поэзии. Здесь немало сделал Аполлон Григорьев. В его статье «Стихотворения Ивана Козлова» говорилось: «Козлов — более переводчик, чем оригинальный поэт, более подражатель, чем творец... Но, с другой стороны, он не обыкновенный переводчик и не обыкновенный подражатель: он переводит только то и подражает только тому, что связано внутренним, гармоническим единством с его душевным миром: в переводном и подражательном он высказывает свое собственное созерцание — и на переводах его, на его подражаниях лежит его печать, печать его натуры». Критик таким образом объяснил и бросающуюся в глаза пестроту имен переводимых Козловым поэтов (от революционера Байрона до смиренного мудреца Григория Назианзина, одного из отцов церкви), и ту романтическую творческую психологию, которая объединяла все эти переводы и подражания в целостную оригинальную поэзию, в «личную» лирику.
Для Козлова мир личного воспоминания, чувства и уединенного творчества стал единственно реальным вещным миром. В его «Романсе» (1823) сказано: «Так памятью мож-но в минувшем нам жить...» Элегическое воспоминание о собственной жизни становится центральным образом творчества поэта. Этим воспоминаньем проникнуты и переводы, вобравшие в себя духовный опыт Козлова и ставшие очень личной, самобытной лирикой.
Художественный мир романтической поэзии Козлова порожден необыкновенно богатой памятью, силой и подлинностью высказавшегося чувства и тем особенным творческим даром, который родствен, как уже говорилось, дарованию Жуковского (недаром Ап. Григорьев назвал этих поэтов «однозвучными») и способен воплотить чувства русского поэта-романтика в заимствованных, но переосмысленных, преображенных личным началом формах и сюжетах. Свои чувства Козлов справедливо считал самоценными.
...
12
«Чувствительность есть и прекрасный, и пагубный дар неба. Я люблю свое сердце, каково оно есть; я хочу, чтобы оно всегда таким оставалось»,— сказано в его дневнике. Главным для поэта была правдивость чувства. В художественном воплощении своих чувств он достиг величайшей верности. И когда Белинский захотел определить два основных направления развития романтической поэзии двадцатых — тридцатых годов, то ему достаточно было поставить рядом имена Козлова и Баратынского: «Козлов — поэт чувства, точно так же, как Баратынский — поэт мысли».
В фантазии «Венецианская ночь» (1824) Козлов писал:
Чувствам снится дивный мир.
И все это стихотворение, ставшее популярнейшим романсом и положенное на музыку Глинкой,— волшебный сон-воспоминание. Здесь все время мелькают будто в тумане тени незнакомых поэту людей — Торквато Тассо, Байрона, его возлюбленной, итальянской красавицы Терезы Гвиччьоли, образ роскошной и сказочной Венеции. Это именно ожившая цветная картинка из «волшебного фонаря», поэтический мираж. Его создала память поэта, которая не только воспроизводила виденное, но и творила новое, как бы «переводя» услышанные стихи и прозу об Италии в зримые живописные образы. Тот же условный «итальянский» пейзаж возникает и в стихотворении «К Италии» (1825).
Для самого же поэта этот условный пейзаж зрим, реален, ибо здесь воплощено элегическое мироощущение романтика, для которого важнее его собственное представление о предмете, пейзаже, человеке, а не их истинное бытие. Свои чувства Козлов передает читателям как «сердца завещанье», а само стихотворное послание «К Италии» вмещает это романтическое мироощущение во всех его подробностях. Сила и подлинность чувства поэта заставляли читателей забыть об условности изображения людей и пейзажа.
В этих «частностях» отчетливо ощутимо внутреннее единство, они соединяются в художественное целое силою и непосредственностью высказанного здесь лирического чувства. В этом-то и заключаются сила и самобытность поэтического таланта Ивана Козлова.
Поэт обращался к своим просвещенным соотечественникам, которые, пройдя школу Карамзина и Жуковского,
13
Не устрашен былой тревогой,
Долиной той и той дорогой,
Где горе встретило меня!
Печаль Козлова светла и мужественна.
После смерти поэта проникновенно и точно высказался о его литературном значении Тютчев: «Я не знаю сочинений, которые заставляли бы менее ощущать ужас перед ничтожеством жизни» овладевающий нами при встрече с невозвратимым прошлым, как те, что нам остались от Ивана Козлова,— столько истинной жизни было в этом человеке».
Поэзия Козлова — это именно песни светлого, чистого сердца, и в несчастье сохранившего спокойное мужество. Надобно отметить, что эта поэзия и других поддерживала в их горе. Ссыльный декабрист Кюхельбекер, прочитав одно из стихотворений своего приятеля Козлова, записал в дневнике: «Его «Молитва» истинно прекрасна и стоит того, чтоб ее вытвердить, по крайней мере лучшие строфы». Свою поэму о подвиге Натальи Долгорукой Козлов послал в Сибирь декабристам, чьи жены этот подвиг повторили, разделив судьбу осужденных мужей, и поэтому были наиболее внимательными и благодарными читательницами поэмы.
«Страдания еще более послужили развитию его сил душевных и умственных.— Память имел изумительную. Характер сохранил веселый, сообщительный.— Сближение с людьми выдающимися на поприще искусства, поэзии, науки, музыки — со всем, что живит истинную жизнь, было ему утешением»,— вспоминала дочь Козлова. И журналист Н. Полевой, побывавший у поэта, подтверждает ее слова: «Говоря с Козловым, я забыл, что он слепой, что бремя болезни приковало его к одру страдания. Мы говорили о многом, и обширные сведения Козлова изумили меня. С удивлением слушал я, как читал он мне наизусть стихи Пушкина, Баратынского, множество стихов Байрона, Мура; говорил о поэзии французской, итальянской... Он живет в мире поэзии и воображения».
Именно таким видели поэта Жуковский, Пушкин, Грибоедов, Карамзин, Веневитинов, Гоголь, Тютчев, В. Ф. Одоевский, Даргомыжский, Глинка, Лермонтов и другие посетители Козлова; таким он им и запомнился.
Ссыльный Пушкин, получив в мае 1825 года от Козлова
16
издание «Чернеца» с авторской надписью, ответил ему из Михайловского посланием:
Певец, когда перед тобой Во мгле сокрылся мир земной. Мгновенно твой проснулся гений, На все минувшее воззрел, И в хоре светлых привидений Он песни дивные запел.
О милый брат, какие звуки! В слезах восторга внемлю им: Небесным пением своим Он усыпил земные муки; Тебе он создал новый мир: Ты в нем и видишь, и летаешь, И вновь живешь, и обнимаешь Разбитый юности кумир.
А я, коль стих единый мой Тебе мгновенье дал отрады, Я не хочу другой награды: Недаром темною стезей Я проходил пустыню мира, О нет, недаром жизнь и лира Мне были вверены судьбой!
Этот поэтический привет Пушкина не только доставил Козлову «чрезвычайное удовольствие» (запись в дневнике от 25 мая 1825 года), но и дал нам точное и полное, несмотря на обычную пушкинскую краткость, описание судьбы и личности поэта и столь же точную оценку его непреходящего литературного значения. Вместе с тем это было и признание бесспорных достижений романтической поэзии. Козлов эту оценку понял и принял. И, как бы вторя пушкинской поэтической мысли, высказал собственное суждение о назначении лирического поэта и смысле его творчества, обращенное и к современникам, и к потомкам:
Увы! На радость кто глядел Сквозь слезы,— знай, того удел — Поэзия; в тиши безвестной Она объемлет мир чудесный
17
Прекрасных дел, злодейств, страстей; Она сердечной жизни повесть, Минувших и грядущих дней Урок, таинственная совесть. Будь озарен ее красой. Воспоминай, люби и пой!
(УС И. А. Беку1832)
Завет поэта был услышан. Светлый лиризм Ивана Козлова, столь смело и полно раскрывший перед нами духовный мир цельного, искреннего человека пушкинской эпохи, его подлинную «сердечной жизни повесть», стал творческим открытием, сразу же осознанным и принятым отечественной литературой, и после него отголоски этого песенного лиризма мы встречаем у самых разных русских поэтов — от Лермонтова, Кольцова и Фета до Бунина и Сергея Есенина. И это достойная дань памяти замечательного русского поэта-романтика, чьи лучшие творения и сегодня не утратили первозданной свежести и обаяния.
В. И. Сахаров