В сборнике представлены документальные материалы, раскрывающие жизнь и творческий путь русского поэта А. А. Блока (1880—1921).

Содержание:
От составителя
ЭТА ЮНОСТЬ, ЭТА НЕЖНОСТЬ
А. Блок. Автобиография
М. А. Бекетова. Из книги «Александр Блок»
Ф. А. Кублицкий. Саша Блок
А. Блок. Письма
Сергей Соловьев. Воспоминания об Александре Блоке
А. Блок. Письмо С. М. Соловьеву
Л. Д: Блок. И быль и небылицы о Блоке и о себе
А. Блок. Письма Л. Д. Менделеевой
А. И. Менделеева. А. А. Блок
Андрей Белый. Из воспоминаний об Александре Александровиче Блоке.
А. Блок. Письма.
А. Блок. Исповедь язычника
НЕ МОЖЕТ СЕРДЦЕ ЖИТЬ ПОКОЕМ
М. А. Бекетова. Из книги «Александр Блок».
Сергей Городецкий. Из воспоминаний об Александре Блоке.
А. Блок. Из дневников и записных книжек.
Вл. Пяст. Воспоминания о Блоке.
A.Блок. Письма
B.П. Веригина. Из воспоминаний об Александре Блоке.
A.Блок. Из дневников и записных книжек.
B.П. Веригина. Из воспоминаний об Александре Блоке
А. Блок. Из дневников и записных книжек. А. Блок. Письма.
А. Блок. Из дневников и записных книжек.
А. Блок. Письма.
А. Блок. Из дневников и записных книжек.
Письма.
Чулков. Из воспоминаний. Александр Блок и его время
А. Блок. Георгий
А. Блок. Из дневников и записных книжек. А Блок. Письма.
А. Блок. Душа писателя;
А. Блок. Ни сны, ни явь
ИСКУССТВО И РЕВОЛЮЦИЯ
М. А. Бекетова. Из книги «Александр Блок»
А. Блок. Письма.
А. Блок. Из дневников и записных книжек.
Анна Ахматова. О Блоке.
А. Блок. Из дневников и записных книжек.
Вс. Рождественский. Из книги «Страницы жизни».
А. Блок. Письма.
Корней Чуковский. Из очерка «Александр Блок».
A.Блок. Из дневников и записных книжек.
B.А. Зоргенфрей. Из воспоминаний «Александр Александрович Блок».
А. Блок. Письма.
О. В. Гзовская. А. А. Блок в Московском художественном театре.
A.Блок. Письма.
B.Лex. Блок в Парохонске. Алексей Толстой. Из статьи «Падший ангел».
B.А. Зоргенфрей. Из воспоминаний «Александр Александревич Блок»
А. Блок. Из дневников и записных книжек
А. Блок. Письма.
М. Горький. А. А. Блок
А. Блок. Из дневников и записных книжек
А. Блок. Интеллигенция и революция
Корней Чуковский. Из очерка «Александр Блок»
C.Алянский. Из воспоминаний «Встречи с Александром Блоком».
А.,Блок. Из дневников и записных книжек.
И., А. Нолле-Коган. Из воспоминаний.
А.уБлок. Из дневников и записных книжек.
А. Блок. Письма.
С. Алянский. Из воспоминаний «Встречи с Александром Блоком».
К. Федин. Из статьи «Александр Блок».
А. Блок. О назначении поэта.
Комментарии

От составителя

Александр Блок прожил короткую жизнь —всего сорок лет, но творческий путь его с поистине необычайной яркостью, глубиной и искренностью отразил сложнейшие годы в судьбе его Родины. Дей-ствительно, рубеж двух веков, начало XX века, первая русская ре* волюция, время между двумя революциями и, наконец, Великий Октябрь, музыку которого так чутко уловил поэт, создав гениальную поэму «Двенадцать»,— вот этапы его судьбы. И понять мир и поэзию Блока можно лишь в неразделимой связи с жизнью России в тревожное время, когда создавал он свои произведения.
Сборник «Я лучшей доли не искал...» составлен из документальных материалов, связанных с жизнью и творчеством Блока. В него вошли письма поэта, воспоминания о нем, отрывки из дневников и записных книжек. Произведения Блока в сборнике представлены его статьями и «Автобиографией».
Жизнь и творчество Александра Блока изучены сейчас хорошо. Мимо внимания исследователей не прошел ни один из этапов его судьбы. Воспоминания о Блоке стали публиковаться вскоре после его смерти в 1921 году в периодических изданиях, позднее вышло несколько сборников, посвященных Блоку.
Но особенно пополнилась литература о Блоке в последние годы. Блоку посвящены шесть книг «Литературного наследства», опубликован двухтомник воспоминаний о поэте в издательстве «Художественная литература», подготовлен и вышел в свет аннотированный двухтомный каталог переписки Блока, хранящийся в государственных архивах и библиотеках, закончено издание трехтомного описания библиотеки Блока... Словом, блоковедение стало неотъемлемой частью современной литературной науки.
О необычайном интересе широких читательских масс ко всему, что связано с именем Блока, свидетельствуют огромные тиражи его книг. Так, последнее, мгновенно разошедшееся собрание сочинений поэта было выпущено тиражом триста тысяч экземпляров. Сейчас готовится к изданию академическое собрание сочинений Блока, которое должно стать своеобразным итогом изучения творчества великого русского поэта и гражданина.
В. нашей стране создан мемориальный музей Александра Блока в его любимом городе — Ленинграде, организуется государст-
5
венный музей-заповедник поэта в Шахматове под Москвой, работает народный музей А. Блока в Белоруссии, неподалеку от Пин-ска, где он находился на фронте первой мировой войны. Книги, публикации, музеи раскрывают перед любителями отечественной литературы образ замечательного художника, «человека бесстрашной искренности», по словам А. М. Горького, Александра Александровича Блока. Раскрытию этого образа служит и предлагаемый сборник, в котором собраны и систематизированы документы отечественной блокианы, а также представлены изобразительные материалы, относящиеся к Блоку и его окружению. Завершается сборник статьей «О назначении поэта» — духовным завещанием Блока потомкам.
Три главы книги — «Эта юность, эта нежность», «Не может сердце жить покоем», «Искусство и революция» охватывают четыре десятилетия жизни А. Блока. Главы расположены в хронологической последовательности.
Александру Александровичу Блоку было суждено завершить своим творчеством великую эпоху русской поэзии — эпоху Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева и стать вместе с Горьким и Маяковским у истоков новой литературы. Непрост и нелегок был путь Блока, приведший его от мистической замкнутости к народу, Родине, Октябрьской революции. «Путь среди революций; верный путь»,— сказал о своей судьбе поэт.

Эта юность, эта нежность
1880-1905

Александр Александрович Блок родился в ночь с 15 на 16 ноября* 1880 года в доме своего деда, ректора Петербургского университета Андрея Николаевича Бекетова. Ректорский дом и сейчас смотрит окнами на Неву, правда, внутри он перестроен, и трудно представить себе, как выглядела квартира, где прошло детство будущего поэта.
Мать А. Блока, Александра Андреевна Бекетова, младшая дочь ректора университета, рассталась с мужем — А. Л. Блоком сразу после рождения сына. Рос и воспитывался Александр Блок в семье Бекетовых, сыгравшей огромную роль в его судьбе.
История России сохранила имена многих Бекетовых (род этот известен с XIV века) — были среди них землепроходцы, первым из русских, например, достиг «брацкой» земли в Сибири, там, где раскинулся ныне современный Братск, Петр Бекетов со своей дружиной; военачальники, писатели и актеры — таким остался в русской истории далекий предок поэта Никита Афанасьевич Бекетов, вдохновивший Федора Волкова на создание первого русского профессионального театра; просветители — деятельность первого председателя «Общества истории древностей российских», издателя и библиофила Платона Бекетова — заметная веха в отечественной культуре.
Дед Блока, Андрей Николаевич Бекетов, профессор ботаники, один из основателей высшего женского образования в России. В молодости он увлекался идеями Фурье и Сен-Симона, был далеко не чужд литературе и наряду с научными работами, написанными, кстати заметить, прекрасным языком, создавал романы, рассказы, писал стихи, отлично рисовал. Общественный темперамент, артистичность, детская чистота характера привлекали к Андрею Николаевичу самых разных людей.

* По старому стилю, т. е. 28 ноября по новому.
9
Девизом всей его деятельности было: «Дать русскому народу света, больше света», и этой благородной задаче он отдавал все свои силы. Время его ректорства было самым ярким в истории Петербургского университета. Ни до, ни после него ни один ректор не был так близок с молодежью.
Женат А. Н. Бекетов был на Е. Г. Карелиной, дочери выдающегося русского путешественника, исследователя Средней Азии Григория Силыча Карелина. Из-за смелой шутки в адрес всесильного Аракчеева молоДфй прапорщик Карелин был сослан в Оренбург, где его блестящие способности и образование обратили на себя внимание оренбургских военных губернаторов. Из Оренбурга совершил Карелин путешествия, сделавшие эпоху в изучении Средней Азии. В Оренбурге Карелин женился на Сашеньке Семеновой, красавице и умнице, получившей образование в Петербургском пансионе Шредер, где преподавал, в частности, друг Пушкина, Плетнев. Будущей прабабушке Блока посвящал стихи Дельвиг, она хранила автографы Пушкина, встречалась с декабристами. Именно она, Александра Николаевна Карелина, первая принявшая на руки в ректорском доме Петербургского университета новорожденного Александра Блока, как бы непосредственно связала будущего поэта с Пушкиным и его кругом. И когда незадолго до смерти в знаменитой речи «О назначении поэта» Блок сказал: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жи'зни», — он имел право сказать так и как поэт, завершивший своим творчеством пушкинскую эпоху русской литера'^уры, и как человек, жизненно, через близких по крови людей, связанный с Пушкиным и его кругом.
Высокий литературный тон семьи, которая воспитала БлОка, создала его бабушка, дочь Александры Николаевны и Григория Силыча Карелиных — Елизавета Григорьевна.
М. А. Бекетова, тетка и биограф Блока^ писала: «Мать воспитала в нас уважение к труду и стойкость в перенесении невзгод и физических страданий. Но вместе с этим передала и романтику, которая окрашивала все явления жизни. Можно смело сказать, что мы родились и выросли в атмосфере романтизма.
Общим свойством- моих родителей было пренебрежение к земным благам и уважение к духовным цен-
10
ностям. Бедность, которую они испытали в первые годы своего брака, переносили они легко и весело. Ложный стыд и тщеславие были им чужды. Пошлость, скука и общепринятая шаблонность совершенно отсутствовали в атмосфере нашего дома». Таков был дух семьи, в которой развился и сформировался поэтический дар Александра Блока.
От родителей унаследовали любовь к литературе дочери Бекетовых — Александра Андреевна, мать поэта, и три ее сестры. Наибольшей известностью пользовалась старшая, Екатерина Андреевна, в замужестве Краснова. Она писала стихи, рассказы, много переводила. Ее негромкая поэзия, исполненная высокого чувства любви к природе, сейчас почти совершенно забыта, но в давно ставшем библиографической редкостью сборнике ее «Стихотворений» можно найти произведения, удивительные по глубине и чистоте выраженного чувства.
Редкую музыкальность произведений Бекетовой почувствовал гениальный Рахманинов. На слова ее стихотворения «Сирень» он создал один из лучших романсов, ставших своеобразным символом его музы.
Профессионально занималась литературой и Мария Андреевна Бекетова. Быть может, немного наивная бы-тописательница, любимая поэтом «тетя Маля» оставила драгоценное свидетельство о его жизни. Книги М. А. Бекетовой: «Александр Блок», выдержавшая два издания, «Александр Блок и его мать», «Щахматовская хроника», многие очерки и статьи не утеряли значения и в наши дни. Они не только достоверно рассказывают о Блоке, но, что самое важное, пером очевидца прекрасно передают атмосферу, в которой жил и работал поэт.
Писала и переводила в стихах и прозе и мать Блока, младшая из сестер Бекетовых, Александра Андреевна. Всю жизнь у Блока была с матерью глубочайшая духовная связь. Многие годы она была его единственным советчиком. Ей первой он показывал свои начальные творческие опыты, доверял ее советам и вкусу. «Она привила сыну чистоту вкусаг воспитанного на классических образцах, тяготение к высокому и подлинному лиризму. С уверенностью можно сказать только одно: мать открыла ему глаза на Тютчева, Аполлона Григорьева и Флобера», — писала М. А. Бекетова.
В восемнадцать лет Александра Андреевна Бекетова, живая, впечатлительная девушка, в чьем характере
11
веселость и шаловливость неожиданно сменялись приступами беспричинной тоски, вышла замуж за молодого блестящего юриста Александра Львовича Блока. Происхождения отец поэта полунемецкого. Его мать — урожденная Черкасова, дочь известного псковского губернатора, так много сделавшего для развития древнего русского города. Отец Александра Львовича — потомок Иоганна Фридриха Блока, медика из Меклен-бург-Шверина, вступившего в 1755 году в русскую службу полковым врачом.
Сложная и загадочная фигура — отец поэта. Сын лишь после смерти отца, которого он почти не знал при жизни, стал проникать в глубину характера этого необычайно талантливого человека, чья судьба сложилась трагически.
Научное наследие Александра Львовича довольно скромно.
В первой своей книге «Государственная власть в европейском обществе», он восстает против государственности и исповедует революционный анархизм. «Не лучше ли,— замечает автор,— людям упразднить такого рода от них независимую и стесняющую форму общежития (государство)». В 1880 году цензура присудила эту книгу к сожжению. Лишь ценой больших усилий труд удалось спасти. Вторая книга отца поэта «Политическая литература в России и о России» представляет собой сочетание научного исследования и публицистики, памфлета и социальной утопии. Автор едко обличает буржуазную Европу и противопоставляет ей русское «мужичье царство». Это своеобразное славянофильство удивительно перекликается с идеями его сына, выраженными в статьях поэта и в знаменитых «Скифах».
Последние двадцать лет жизни профессор Варшавского университета А. Л. Блок трудился над сочинением, посвященным классификации наук. И здесь его научные идеи вошли в противоречие с артистическим темпераментом. Сын писал об отце: «Судьба его исполнена сложных противоречий, довольно необычна и мрачна... Знаток изящной литературы и тонкий стилист, — отец мой считал себя учеником Флобера. Последнее и было главной причиной того, что он написал так мало и не завершил главного труда жизни: свои непрестанно развивающиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное...»
12
Современники, писавшие об Александре Львовиче, как один, отмечают, что в молодости он был необыкновенно красив. Черноволосый, с бледным удлиненным лицом, серо-зелеными глазами, тонкими чертами, порывистый и легкий, он выделялся в любом обществе.
Известно, что Александр Львович на одном из вечеров у известной общественной деятельницы А. П. Фи-лософовой, где бывал и Достоевский, привлек внимание великого писателя. Говорили, что тот хотел сделать его героем романа.
Выход своим лирическим порывам Александр Львович находил лишь в музыке. По воспоминаниям, он был талантливейший пианист, порой достигавший в исполнении вершин гениальности. Его любимыми композиторами были Бетховен и Шуман. «И когда — нередко среди глубокой ночи — он садился за рояль, то раздавались звуки, свидетельствовавшие, что музыка была для него не просто техникою, алгеброю тонов, а живым, почти мистическим общением с гармонией, если не действительною, то возможною, космоса. Гармония стиха или мелодии нередко отвлекала его совершенно от суровой прозаической действительности, а также связанных с нею практических дел и увлекала в мир грез». Это вспоминает ученик и биограф отца Блока, автор интересной книги о нем, профессор Е. В. Спектор-ский.
Конечно, стихия музыки, утонченная внутренняя музыкальность в Блоке — от отца. Не раз отмечали исследователи, что от отца у поэта и другое наследие — ирония. Александр Львович, утверждавший, что в гармоническом сочетании реализма и идеализма заключается высший смысл русской поэзии, литературы и жизни, сам был раздвоен между идеализмом и реализмом. «Мечтатель, потерявший веру в мечту, романтик, отравленный скепсисом», — так определил отца поэта один из писавших о его судьбе.
Но юный Александр Блок, как мы уже упоминали, отца почти не знал, и рос, окруженный заботами всей бе-кетовской семьи. В доме установился настоящий культ ребенка. Вспоминая детство, Блок постоянно подчеркивал «золотое детство», называл себя «баловнем судеб». «Жизненных опытов не было долго, сознательной жизни еще дольше. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с няней, игрушками, елками, баловством — и благоуханную глушь маленькой дво-
13
рянской усадьбы (с. Шахматово, Московской губернии Клинского уезда)», — писал Блок.
Это затерянное среди холмов, полей и лесов Подмосковья место средней России сыграло огромную роль в судьбе Блока. Маленького Сашу впервые привезли туда, когда ему едва исполнилось полгода. С тех пор вошло Шахматово в жизнь Блока. Каждое лето в течение тридцати лет приезжал он в этот старый, расположившийся на высоком холме над тогда полноводной речкой Лутосней, уютный дом. Он любил Шахматово. Первая книга стихов, впервые пробудившаяся любовь к родной земле—все это стоит у Блока под знаком Шахматова. Поэту были досконально знакомы окрестности усадьбы. Пешком, а чаще на белом коне он прошел и проехал дремучие леса, поднимался на высокие холмы, пересекал реки и овраги. Вся эта земля — родина поэзии Блока. Шахматово стало для него символом России, здесь рождалась мелодия его стихов. Не раз говорил он, что хотел бы жить и умереть именно в Шахматове, незадолго перед смертью записал в дневнике, что снилось Шахматово, и вспоминал его в стихах:
...Леса, поляны, И проселки и шоссе, Наша русская дорога, Наши русские туманы. Наши шелесты в овсе...
Анна Ивановна Менделеева писала: «Лето Бекетовы проводили в своем маленьком подмосковном имении Шахматово, верст 7 от Боблова, имения Дмитрия Ивановича Менделеева, по совету которого они и купили свое. Трудно представить себе другой более мирный, поэтичный и уютный уголок. Старинный дом с балконом, выходящим в сад, совсем как на картинах Борисова-Мусатова, Сомова. Перед балконом старая развесистая липа, под которой большой стол с вечным самоваром: тут варилось варенье, собирались поболтать, полакомиться пенками с варенья — словом, это было любимым местом. Вся усадьба стояла на возвышенности, и с балкона открывалась чисто русская даль. Из парка через маленькую калитку шла тропинка под гору к пруду и оврагу, заросшему старыми деревьями, кустарниками и хмелем, и дно оврага и пруд покрывались незабудками и «зеленью», дальше шел большой лес, мес-
14
то постоянных прогулок маленького Саши с дедушкой». Шахматово вошло во многие стихи Блока, но особенно зримо оно в отрывке из незаконченной второй главы «Возмездия»:
И дверь звенящая балкона Открылась в липы и в сирень, И в синий купол небосклона, И в лень окрестных деревень. Туда, где вьется пестрым лугом Дороги узкой колея, Где обвелась... Усадьба чья-то и ничья. И по холмам и по ложбинам Меж полосами светлой ржи Бегут, сбегаются к овинам Темно-зеленые межи...
Первыми товарищами детских игр Блока были двоюродные братья Андрей и Феликс Кублицкие, сыновья его тетки Софьи Андреевны. Они зимой жили в Петербурге, а лето проводили в Шахматове. Именно с двоюродными братьями, а также с другими родственниками — Недзвецкими и Лозинскими, при участии матери, бабушки и некоторых знакомых начал издавать четырнадцатилетний Блок рукописный журнал «Вестник», выходивший в течение трех лет по одному экземпляру в месяц. Блок писал в журнал стихи, рассказы, иллюстрировал его своими рисунками. Особенно удавались ему в то время юмористические, шуточные стихи. К «Вестнику» Блок относился крайне серьезно. Сохранились некоторые его письма «сотрудникам» журнала, подписанные «редактор Александр Блок».
Когда Блоку было тринадцать лет, мать повела его на утренний спектакль в Александринский театр. Давали толстовские «Плоды просвещения». Впервые увиденный спектакль, таинственная обстановка театра произвели на мальчика сильнейшее впечатление. Театр навсегда вошел в жизнь Блока.
Неподалеку от Шахматова, на высоком, господствующем над всей окрестностью холме, в старом, дремучем парке стоял дом великого русского ученого Дмитрия Ивановича Менделеева. Летом 1898 года окончивший гимназию, мечтающий об артистической карьере Блок появился в менделеевском Боблове, чтобы договориться о любительских спектаклях.
Решили дать в Боблове несколько спектаклей. До этого тоже случались они, но носили детский, несерь-
15
езный характер. Не то стало, когда начал ими руководить Блок. Он всегда к делу относился чрезвычайно серьезно и аккуратно («я хочу делать всякое дело как можно лучше»), когда же речь шла о театре, требовательность его возрастала во сто крат. Был составлен самый сложный, классический репертуар — Шекспир, Пушкин, Грибоедов. Костюмы, репетиции, декорации — все исполнялось чрезвычайно тщательно, увлеченно. И Люба Менделеева почувствовала вдруг в «пустом фате», которого она поначалу даже несколько презирала, напряженную внутреннюю жизнь, отсутствовавшую у других ее молодых знакомых и родственников.
Итак, цепь была выкована, и первое звено ее уже соединило две судьбы. «Был уже страшно влюблен», — записал Блок, вспоминая это лето.
Лето 1898 года навсегда запомнилось Блоку. Через двадцать лет, бредя по «лесу собственного прошлого», он записал слова о грусти воспоминаний о 1898 годе, о чем-то, что тогда было невозвратно утеряно. Этим же чувством рождено стихотворение «Прошедших дней немеркнущим сияньем...» с его концовкой-воспоминанием: «А все звучит вдали, как в те младые дни: Мои грехи в твоих святых молитвах, Офелия, о нимфа, помяни. И полнится душа тревожно и напрасно воспоминаньем дальним и прекрасным».
Осенью Блок поступил на юридический факультет Петербургского университета. «Теперешней своей жизнью я очень доволен, особенно тем, конечно, что развязался с гимназией, которая смертельно мне надоела, а образования дала мало, разве «общее».' В Университете, конечно, гораздо интереснее, а кроме того, очень сильное чувство свободы... Пишу стихи»,— сообщал он отцу. Стихи эти полны воспоминаниями о прошедшем лете, о спектаклях и той, о ком он все больше думал: «Мне снилась снова ты, в цветах, на шумной сцене, безумная, как страсть, спокойная, как сон, а я, повергнутый, склонял свои колени и думал: «Счастье там, я снова покорен!» Но ты, Офелия, смотрела на Гамлета без счастья, без любви, богиня красоты...» Да, сильное впечатление произвела на юного поэта внешняя сдержанность и холодность его героини.
Им предстояло пройти вместе по жизни два десятилетия. Это были вдохновенные и мучительные годы. Мы не должны закрывать глаза на трагическую сложность
16
отношений поэта и Прекрасной Дамы, но, читая стихи, ей посвященные, эту удивительную песнь юной любви, будем помнить слова Блока, написанные им за три года до смерти, когда он пытался прокомментировать свою первую книгу по образцу дантовской «Новой жизни»: «спрашивая помощи и тихих советов у Той, о которой написана эта книга, я хочу, чтобы мне удалось дописать ее такими простыми словами, которые помогли бы понять ее единственно нужное содержание другим». В сборнике «Стихи о Прекрасной Даме» Блок раскрыл тайну своей жизни, тайну любви, которую пронес через десятилетия, несмотря ни на что.
Ко времени выхода книги «Стихов о Прекрасной Даме» поэзия петербургского студента Александра Блока завоевала некоторое признание. В Москве восторженно приняли его стихи студент-естественник Б. Н. Бугаев (Андрей Белый), Сергей Соловьев, племянник философа, и еще небольшой круг молодежи, которые, как вспоминал Белый, «жили в романтической атмосфере «зари», были людьми нового мироощущения. Символической «школы» еще не было: в Москве и в Петербурге жило несколько «чудаков», которые «что-то» видели и «чего-то ждали».
Именно стихи Блока выразили для Белого и Сергея Соловьева музыку, которой жил мир на заре века. Московские друзья создают даже своеобразную секту «блоковцев». Решив, что жена поэта и есть та «единственная Она», земное отображение «Прекрасной Дамы», молодые мистики истолковывали по-своему, аффектированно, любой жест, любое слово Любови Дмитриевны. Даже свадьбу Блока они восприняли мистически. Сергей Соловьев рассказывал Белому, что свадьба поэта была исполнена таинственных знаков и лучезарности, что атмосфера ее была необычна и молитвенна. Ребячливая экзальтация друзей вызывала у Блока мягкое юмористическое отношение, затаенную улыбку. Но странная напряженность уже ощущалась, когда собирались вчетвером: Белый, С. Соловьев, Блок и Любовь Дмитриевна — и начинались попытки в разговоре разгадать тайну человеческих отношений. Друзья чувствовали себя рыцарями Прекрасной Дамы, создали ее культ, ставший причиной жизненной драмы и Блоков, и Белого.
Сумбурная мистика всегда тяготила Блока. Летом в Шахматове он стремится много работать физически,
17
получая удовольствие от простой деревенской жизни. Именно здесь в дедовской усадьбе, успокаивается поэт, здесь ярче выявляется его генетически здоровое начало. «Работа везде одна, — говорил он, — что печку сложить, что стихи писать».
А в мире уже слышались звуки близящихся катастроф. И чуткая душа поэта точно улавливала изменения, которыми была насыщена атмосфера преддверия первой русской революции.

А. БЛОК
Автобиография

Семья моей матери причастна к литературе и к науке.
Дед мой, Андрей Николаевич Бекетов, ботаник, был ректором Петербургского университета в его лучшие годы (я и родился в «ректорском доме»). Петербургские Высшие женские курсы, называемые «Бестужевскими» (по имени К. Н. Бестужева-Рюмина), обязаны существованием своем главным образом моему деду.
Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает. Собственно, нам уже непонятны своеобразные и часто анекдотические рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как Салтыков-Щедрин или мой цед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного фонда, о борелевских обедах, о хорошем французском и русском языке, об учащейся молодежи конца семидесятых годов. Вся эта эпоха русской истории отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм показался бы нам чрезвычайно неторопливым.
В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии) дед мой выходил к мужикам на крыльцо, потряхивая носовым платком; совершенно по той же причине, по которой И. С. Тургенев, разговаривая со своими крепостными, смущенно отколупывал кусочки краски с подъезда, обещая отдать все, что ни спросят, лишь бы отвязались.
Встречая знакомого мужика, дед мой брал его за плечо и начинал свою речь словами: «Eh bien, mon petit...»*. Иногда на том разговор и кончался. Любимыми собеседниками были памятные мне отъявленные мошенники и плуты, старый Jacob Fidele**, который разграбил у нас половину хозяйственной утвари, и разбойник Фе-

* «Ну, малыш...» (фр.).
** Яков Верный (фр.)-
19
дор Куранов (по прозвищу Куран), у которого было, говорят, на душе убийство; лицо у него было всегда сине-багровое от водки, а иногда — в крови; он погиб в «кулачном бою». Оба были действительно люди умные и очень симпатичные: я, как и дед мой, любил их, и они оба до самой смерти своей чувствовали ко мне симпатию.
Однажды дед мой, видя, что мужик несет из лесу на плече березку, сказал ему: «Ты устал, дай я тебе помогу». При этом ему и в голову не пришло то очевидное обстоятельство, что березка срублена в нашем лесу.
Мои собственные воспоминания о деде — очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам, болотам и дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так что я помню и теперь много ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда нашли особенный цветок ранней грушевки, вида, неизвестного московской флоре, и мельчайший низкорослый папоротник; этот папоротник я до сих пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу; очевидно, он засеялся случайно и потом выродился.
Все это относится к глухим временам, которые наступили после событий 1 марта 1881 года. Дед мой продолжал читать курс ботаники в Петербургском университете до самой болезни своей; летом 1897 года его разбил паралич, он прожил еще пять лет без языка, его возили в кресле. Он скончался 1 июля 1902 года в Шахматове. Хоронить его привезли в Петербург; среди встречавших тело на станции был Дмитрий Иванович Менделеев.
Дмитрий Иванович играл очень большую роль в бе-кетовской семье. И дед, и бабушка моя были с ним дружны. Менделеев и дед мой, вскоре после освобождения крестьян, ездили вместе в Московскую губернию и купили в Клинском уезде два имения — по соседству: менделеевское Боблово лежит в семи верстах от Шахматова, я был там в детстве, а в юности стал бывать там часто. Старшая дочь Дмитрия Ивановича Менделеева от второго брака — Любовь Дмитриевна — стала моей невестой. В 1903 году мы обвенчались с ней в церкви села Тараканова, которое находится между Шахматовым и Бобловым.
20
Жена деда, моя бабушка, Елизавета Григорьевна, — дочь известного путешественника и исследователя Средней Азии, Григория Силыча Корелина. Она всю жизнь работала над компиляциями и переводами научных и художественных произведений; список ее трудов громаден; последние годы она делала до. 200 печатных листов в год; она была очень начитана и владела несколькими языками; ее мировоззрение было удивительно живое и своеобразное, стиль — образный, язык — тбчный и смелый, обличавший казачью породу. Некоторые из ее многочисленных переводов остаются и до сих пор лучшими.
Переводные стихи ее печатались в «Современнике», под псевдонимом «Е. Б», и в «Английских поэтах» Гер-беля, без имени. Ею переведены многие сочинения Бок-ля, Брэма, Дарвина, Гексли, Мура (поэма «Лалла-Рук»), Бичер-Стоу, Гольдсмита, Стэнли, Теккерея, Диккенса, В.-Скотта, Брэт-Гарта, Жорж-Занд, Бальзака, В. Гюго, Флобера, Мопассана, Руссо, Лесажа. Этот список авторов — далеко не полный. Оплата труда была всегда ничтожна. Теперь эти сотни тысяч томов разошлись в дешевых изданиях, а знакомый с антикварными ценами знает, как дороги уже теперь хотя бы так называемые «144 тома» (изд. Г. Пантелеева), в которых помещены многие переводы Е. Г. Бекетовой и ее дочерей. Характерная страница в истории русского просвещения.
Отвлеченное и «утонченное» удавалось бабушке моей меньше, ее язык был слишком лапидарен, в нем было много бытового. Характер на редкость отчетливый соединялся в ней с мыслью ясной, как летние деревенские утра, в которые она до свету садилась работать. Долгие годы я помню смутно, как помнится все детское, ее голос, пяльцы, на которых с необыкновенной быстротой вырастают яркие шерстяные цветы, пестрые лоскутные одеяла, сшитые из никому не нужных и тщательно собираемых лоскутков, — и во всем этом — какое-то невозвратное здоровье и веселье, ушедшее с нею из нашей семьи. Она умела радоваться просто солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда ее мучили болезни и доктора, известные и неизвестные, проделывавшие над ней мучительные и бессмысленные эксперименты. Все это не убивало ее неукротимой жизненности.
Эта жизненность и живучесть проникала и в литературные вкусы; при всей тонкости художественного
21
понимания, она говорила, что «тайный советник Гёте написал вторую часть «Фауста», чтобы удивить глубокомысленных немцев». Также ненавидела она нравственные проповеди Толстого. Все это вязалось с пламенной романтикой, переходившей иногда в старинную сентиментальность. Она любила музыку и поэзию, писала мне полушутливые стихи, в которых звучали, однако, временами грустные ноты:
Так, бодрствуя в часы ночные И внука юного любя, Старуха-бабка не впервые Слагала стансы для тебя.
Она мастерски читала вслух сцены Слепцова и Островского, пестрые рассказы Чехова. Одною из последних ее работ был перевод двух рассказов Чехова на французский язык (для «Revue des deux Mondes»). Чехов прислал ей милую благодарственную записку1.
К сожалению, бабушка моя так и не написала своих воспоминаний. У меня хранится только короткий план ее записок; она знала лично многих наших писателей, встречалась с Гоголем, братьями Достоевскими, Ап. Григорьевым, Толстым, Полонским, Майковым. Я берегу тот экземпляр английского романа, который собственноручно дал ей для перевода Ф. М. Достоевский. Перевод этот печатался во «Времени».
Бабушка моя скончалась ровно через три месяца после деда — 1 октября 1902 года.
От дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении их дочери—моя мать и ее две сестры. Все три переводили с -иностранных языков. Известностью пользовалась-старшая — Екатерина Андреевна (по мужу —Краснова). Ей принадлежат изданные уже после ее смерти (4 мая 1892 года) две самостоятельных книги «Рассказов» и «Стихотворений» (последняя книга удостоена почетного отзыва Академии наук). Оригинальная повесть ее «Не судьба» печаталась в «Вестнике Европы»2. Переводила она с французского (Монтескье, Бернарден де Сен-Пьер), испанского - (Эспронседа, Бэкёр, Перес Гальдос, статья о Пардо Басан), переделывала английские повести для детей (Стивенсон, Хаггарт; издано у Суворина в «Дешевой библиотеке»).
22
Моя мать, Александра Андреевна (по второму мужу— Кублицкая-Пиоттух), переводила и переводит с французского — стихами и прозой «Бальзак, В. Гюго, Флобер, Зола, Мюссе, Эркман-Шатриан, Додэ, Бодлэр, Верлэн, Ришпэн). В молодости писала стихи, но печатала только детские.
Мария Андреевна Бекетова переводила и переводит с польского (Сенкевич и ми. др.), немецкого (Гофман), французского (Бальзак, Мюссе). Ей принадлежат популярные переделки (Жюль Верн, Сильвио Пеллико), биографии (Андерсен), монографии для народа (Голландия, История Англии и др.). «Кармозина» Мюссе была не так давно представлена в театре для рабочих в ее переводе.
В семье отца литература играла небольшую роль. Дед мой — лютеранин, потомок врача царя Алексея Михайловича, выходца из Мекленбурга (прародитель — лейб-хирург Иван Блок был при Павле I возведен в российское дворянство)3. Женат был мой дед на дочери новгородского губернатора Ариадне Александровне Черкасовой.
Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского университета по кафедре государственного права; он скончался 1 декабря 1909 года. Специальная ученость далеко не исчерпывает его деятельности, равно как и его стремлений, может быть менее научных, чем художественных. Судьба его исполнена сложных противоречий, довольно необычна и мрачна. За всю жизнь свою он напечатал лишь две небольшие книги (не считая литографированных лекций) и последние двадцать лет трудился над сочинением, посвященным классификации наук. Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий стилист, — отец мой считал себя учеником Флобера. Последнее и было главной причиной того, что он написал так мало и не завершил главного труда жизни: свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его. Я встречался с ним мало, но помню его кровно.
Детство мое прошло в семье матери. Здесь именно любили и понимали слово; в семье господствовали, в общем, старинные понятия о литературных ценностях и идеалах. Говоря вульгарно, по-верлэновски, преобладав
23
ние имела здесь eloquence*; одной только матери моей свойственны были постоянный мятеж и беспокойство о новом, и мои стремления к musique**, находили поддержку у нее. Впрочем, никто в семье меня никогда не преследовал, все только любили и баловали. Милой же старинной eloquence обязан я до гроба тем, что литература началась для меня не с Верлэна и не с декадентства вообще.
Первым вдохновителем моим был Жуковский. С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем. Запомнилось, разве, имя Полонского и первое впечатление от его строф:

Снится мне: я свеж и молод.
Я влюблен. Мечты кипят.
От зари роскошный холод
Проникает в сад.

«Жизненных опытов» не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с няней, игрушками и елками и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы. Лишь около 15 лет родились первые определенные мечтания о любви, и рядом приступы отчаянья и иронии, которые нашли себе исход через много лет в первом моем драматическом опыте («Балаганчик», лирические сцены).
«Сочинять» я стал чуть ли не с пяти лет. Гораздо позже мы с двоюродными и троюродными братьями основали журнал «Вестник», в одном экземпляре; там я был редактором и деятельным сотрудником три года.
Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет. Года три-четыре я показывал свои писания только матери и тетке. Все это были лирические стихи, и ко времени выхода первой моей книги «Стихов о Прекрасной Даме» их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу из них вошло лишь около 100. После я печатал и до сих пор печатаю кое-что из старого в журналах и газетах.
Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романическими пе-

* Красноречие (фр.).
** Музыке (фр.).
24
реживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех. Внешним образом готовился я тогда в актеры, с упоением декламировал Майкова, Фета, Полонского, Апухтина, играл на любительских спектаклях в доме моей будущей невесты Гамлета, Чацкого, Скупого рыцаря и... водевили. Трезвые и здоровые люди, которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня тогда от заразы мистического шарлатанства, которое через несколько лет после того стало модным в некоторых литературных кругах. К счастию и к несчастию вместе, «мода» такая пришла, как всегда бывает, именно тогда, когда все внутренно определилось; когда стихии, бушевавшие под землей, хлынули наружу,— нашлась толпа любителей легкой мистической наживы. Впоследствии и я отдал дань этому новому кощунственному «веянью»; но все это уже выходит за пределы «автобиографии». Интересующихся могу отослать к стихам моим и к статье «О современном состоянии русского символизма» (журнал «Аполлон» 1910 года). Теперь же возвращусь назад.
От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю теперь с удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года) отправился я со стихами к -старинному знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному. Он редактировал тогда «Мир божий». Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав стихи, он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!» — и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах.
После этого случая я долго никуда не совался, пока в 1902 году меня не направили к Б. Никольскому, редактировавшему тогда вместе с Репиным студенческий сборник.
Уже через год после этого я стал печататься «серьезно». Первыми, кто обратил внимание на мои стихи со
25
стороны, были Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна Соловьевы (двоюродная сестра моей матери). Первые мои вещи появились в 1903 году в журнале «Новый путь» и, почти одновременно, в альманахе «Северные цветы».
Семнадцать лет моей жизни я прожил в казармах л.-гв. Гренадерского полка (когда мне было девять лет, мать моя вышла во второй раз замуж, за Ф. Ф. Ку-блицкого-Пиоттух, который служил в полку). Окончив курс в СПб.. Введенской (ныне — императора Петра бе? ликого) гимназии, я поступил на юридический факультет Петербургского университета довольно бессознательно, и, только перейдя на третий курс, понял, что совершенно чужд юридической науке. В 1901 году, исключительно важном для меня и решившем мою судьбу, я перешел на филологический факультет, курс которого и прошел, сдав гсударственный экзамен весною 1906 года (по славяно-русскому отделению).
Унизерситет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, но высшее образование дало, во всяком случае, некоторую умственную дисциплину и известные навыки, которые очень помогают мне и в историко-литературных, и в собственных моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для драмы «Роза и Крест»). С годами я оцениваю все более то, что дал мне университет в лице моих уважаемых профессоров — А. И. Соболевского, И. А. Шляпкина, С. Ф. Платонова, А. И. Введенского и Ф. Ф. Зелинского. Если мне удастся собрать книгу моих работ и статей, которые разбросаны в немалом количестве по разным изданиям, но нуждаются в сильной переработке, — долею научности, которая заключена в них, буду я обязан университету.
В сущности, только после окончания «университетского» курса началась моя «самостоятельная» жизнь. Продолжая писать лирические стихотворения, которые все, с 1897 года, можно рассматривать как дневник, я именно в год окончания курса в университете написал свои первые пьесы в драматической форме; главными темами моих статей (кроме чисто-литературных) были и остались темы об «интеллигенции и народе», о театре и о русском символизме (не в смысле литературной школы только).
Каждый год моей сознательной жизни резко окрашен для меня своей особенной краской. Из событий,
26
явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня так или иначе, я должен упомянуть: встречу с Вл. Соловьевым, которого я видел только издали, знакомство с М. С. и О. М. Соловьевыми, 3. Н. и Д. С. Мережковскими и с А. Белым; события 1904—1905 года; знакомство с театральной средой, которое началось в театре покойной В. Ф. Комиссаржевской; крайнее падение литературных нравов и начало «фабричной» литературы, связанное с событиями 1905 года; знакомство с творениями покойного Августа Стриндберга (первоначально — через поэта Вл. Пяста); три заграничных путешествия: я был в Италии — северной (Венеция, Равенна, Милан) и средней (Флоренция, Пиза, Перуджия и много других городов и местечек Умбрии), во Франции (на севере Бретани, в Пиренеях — в окрестностях Беаррица; несколько раз жил в Париже), в Бельгии и Голландии; кроме того, мне приводилось почему-то каждые шесть лет моей жизни возвращаться в Bad Nauheim (Hessen-Nassau), с которым у меня связаны особенные воспоминания.
Этой весною (1915 года) мне пришлось бы возвращаться туда в четвертый раз; но в личную и низшую мистику моих поездок в Bad Nauheim вмешалась общая и высшая мистика войны.
Октябрь 1909; июнь 1915