«Воспоминания о камне» — это лирические новеллы, через которые красной нитью проходит большая любовь к человеку, природе, камню, ко всему тому, что составляет жизнь. В живой, увлекательной форме А. Е. Ферсман рассказывает о научных экспедициях, о разведках полезных ископаемых и самоцветов, о встречах с учеными и самоотверженными тружениками — энтузиастами камня. С подлинной художественностью изображены им картины природы Урала, Средней Азии, Кольского Заполярья.

СОДЕРЖАНИЕ

ВОСПОМИНАНИЯ О КАМНЕ

ОТ АВТОРА

«Что мы знаем, так ничтожно, по сравпонию с тем, чего мы не знаем». (Предсмертные слова Лапласа, 1827 г.)

Не читайте эту книжку так, как читают увлекательный роман, подсмотрев его конец, а потом залпом — от первой страницы до последней. Не читайте ее так — между делом, между газетой и радиоконцертом, между телефонным звонком и деловым разговором.
А читайте тогда, когда просто хочется отдохнуть, набраться новых впечатлений, окунуться в совсем иной, новый, мало кому знакомый мнр.
Воспоминания о камне — история целой жизни, история своеобразной любви к природе, искания разгадок природных тайн в течение почти пятидесяти лет.

Такую книгу можно решиться писать, когда жизнь в основном уже прожита, когда последние отзвуки старых переживаний сливаются п заглушаются торжествующими волнами новых идей и побед человека нового поколения. И в этих могучих звуках настоящего, в ярко сверкающих красках сегодняшнего дня растворяются эти картины прошлого так, как тонут неясные контуры утренних миражей в ярких солнечных лучах прекрасного дня.
И все же в этих воспоминаниях так много пережитого, передуманного, так много того прошлого, которое любишь не потому, что оно было, а потому, что в нем были ростки нового, светлого будущего!
Москва, март 1940 г.

ИСКРЫ ПРОШЛОГО

Темная, бурная ночь. Холодно, угрюмо и мрачно. Плотно закутавшись в свой плед, сидит он после тяжелой болезни в кресле у окна, а за окном мириады снежинок носятся в вихре, то тихо и плавно падая па холодную землю, то спова в дикой пляске целыми потоками вздымаясь кверху, выше зеленых верхушек замерзших сосен, выше шпилей затерянных в лесу домов.
И, как эти снежинки, проносятся в его воспоминаниях картйны прошлого — нет, не самые важные п решающие моменты в его жизни, а тысячи каких-то мелочей, которые врезались в память ярче и резче самых сильных событий; какие-то отдельные искры прошлого, царапины, которые не изгладились из памяти, хотя нередко ничтожны были сами причины и еще незаметнее были их следы.

* * *

...Я вижу себя шестилетним мальчиком на берегу моря около Афин; весь берег Елевсинской бухты усыпан серой и белой обточенной галькой, а я забавляюсь, бросая плоские камешки в тихо набегающую волну.
— А знаешь ли ты, что все эти камешки — мрамор? — говорит мне отец, и слово «мрамор» врезается мне в память, как острый шип шиповника. — Это не простой камень, это тот мрамор, из которого построен Акрополь в Афинах...
«Мрамор, мрамор...» Я не могу успокоиться, перестаю бросать камешки, собираю лучшие, обточенные водой, бережно кладу их в спичечную коробку и храню, храню, как талисман, много десятков лет!

* * *

...Бал-премьера в московском Большом театре. Молодой студент впервые среди роскоши и богатства московского купечества и знати! Залиты ярким электричеством залы театра, сверкают, переливаются тысячами огней бриллианты и самоцветы на обнаженных плечах.
— Вот посмотри, это княгиня Юсупова. Сине-зеленые камни — старые изумруды Колумбии, а среди них сверкает замечательный камень — бриллиант древней Гол-конды. Вот это колье, что так мертвенно блестит на шее этой красавицы, — это алмазы из Южной Африки, среди них известный солитер в пятнадцать каратов чистой голубой воды; смотри, все-таки мертвы эти алмазы Капа, и не сравниться им со старой Индией. Смотри, вон два камня, как капли крови, и смотри, какой нежной они окружены оправой из алмазных роз, как гармонируют они с этим выточенным как бы из слоновой кости греческим профилем. И как ярко горят они из-под черных вьющихся волос! Вот эта брошь известна всей Москве. Это гранатовый кабошон из Бирмы или Сиама (Таиланд) ; вокруг него как-то незаметно вьется струйка из дивных индийских бриллиантов. Говорят, что пришлось заложить два имения, продать часть своих фабрик иностранцам, чтобы купить эту замечательную брошь у индийского раджи. Бпрочем, что говорить, много слез и крови скрывается за блестящим огнем самоцветов; пожалуй, помнят это еще паши бабушки, но и они не любят рассказывать...

Я был первый раз на балу, меня туманили эти камни, этот нежный запах тончайших духов, этот мягкий колорит привезенных экспрессом из Ниццы фиалок, меня дурманили слова моего спутника, одного из представителей московской знати, его намеки на то, что эти камни много могли бы рассказать о себе и веселого и страшного, могли бы оживить много картин страсти и гнева, злобы и преступлений.
— Ну пойдем! — сказал мне мой спутник, с усмешкой смотря на мое растерянное лицо. — Я вижу, тебе не по нутру эта роскошь.

* * *

...Наконец мы на Риддере. Целый день, сгибая спины, ходим мы по подземным ходам, следим за мощными жилами серебристой свинцовой руды, собираем в пустотах и расщелинах кристаллики горного хрусталя, цинковой обманки — мы целиком под впечатлением алтайских богатств. И все-таки как хорошо, когда снова выходим на солнышко: как ослепительно ярко горят снега Белков, шумит, бежит Громотуха, ласково и пышно разливается вокруг пас дивная алтайская природа, полная красок и цветов.
— Ну, теперь осталась только обогатилка! Там, на столах Вильфлея, ты увидишь, что делается с нашей рудой.
Дрожит деревянное здание дробилки, мощные щеки из марганцовистой стали сжимают в своих неумолимых тисках серую, невзрачную руду. Грязный водный поток увлекает растертую руду но желобам на большие столы; они медленно, как-то неверно качаются, то содрогаясь судорожными движениями, то снова плавно покачиваясь на своих неустойчивых осях. Дрожат, мечутся в беспорядке кусочки руды: одни, что полегче, уносятся в потоках воды, другие тяжело падают на дно, расстилаясь по поверхности стола. Вот полоса черной цинковой руды, она занимает почти весь стол — руда редких металлов: кадмия, галлия и индия. Дальше идет блестящая сталь-ная полоса — это тяжелый свинцовый блеск с серебром, а по самому краю какой-то замечательной змейкой, яркой, тонкой, сверкающей как искусная оправа, медленно плывут частички чистого золота...

Прошло с тех пор больше двадцати лет, но я не могу забыть этой сверкающей струйки настоящего золота...

* * *

Все эти картины для него сейчас в отдаленном прошлом: длинной вереницей, как снежинки за окном, тянутся воспоминания — то неясные, подернутые дымкой тумана, то яркие блестки старых впечатлений.
Почти полстолетия жизни исканий и увлечений, почти полстолетия любви, упорной и упрямой, любви безраздельной к камню, к безжизненному камню природы, к самоцвету, к куску простого кварца, к обломку черной руды! И за эти многие десятки лет он научился языку этих безжизненных и мертвых тел, он познал многие тайны их существования, зарождения и гибели, он сроднился с их природой, таинственной и скрытой, с их великими законами гармонии и порядка.
И в кажущемся хаосе окружающего его мира он увидел наконец величайшие законы мировой гармонии, того созвучия всего и всех в мире, о котором говорили древнегреческие философы, и особенно Пифагор, космоса, как величайшей идеи порядка, красоты и мира, слитых воедино в этом слове! И он понял, что неразрывными узами связаны судьбы природы с судьбой человека и что познание природы есть один из самых могучих рычагов на пути победы человека над миром.

* * *

Так, одно за другим, как птицы или, скорее, стрекозы проносились перед ним воспоминания о прошлом, они теснились в беспорядке, вне времени и пространства, сплетаясь и переплетаясь то в развернутые ленты законченных картин, то в отдаленные обрывки, случайные, без начала и без конца. И замечательно, как это прошлое менялось в зависимости от настоящего, окрашивалось новыми красками...
Он записывал их, эти искры прошлого, сначала в темные зимние вечера, среди снежных бурь сосновых лесов; он кончал весной, той дышащей жизнью весной, когда кажется — даже мертвые камни горят более ярко; он писал, когда летнее солнце казалось растворенным во всей природе, в море, светлом, спокойном, в небе, залитом солнцем, в яркой листве, во всех переживаниях, мыслях, чувствах, исканиях, когда просыпаются новые силы к борьбе за светлую жизнь, когда, сильный и уверенный в самом себе, хочешь сбросить годы вместе со старым другом — пледом.
И, вспоминая прошлое, он понимал, что из этого прошлого мы должны взять только то, что нам нужно, взять его так, чтобы прозорливее смотреть в будущее и безраздельно отдать этому будущему свои силы и свою жизнь!

ЧЁРНОЕ И БЕЛОЕ

Гудки, гудки... Телеграф в машину: «Малый ход! Есть задний!» Снова протяжный гудок. А так еще хочется спать, хотя яркие лучи солнца врываются сквозь жалюзи каюты большого черноморского теплохода! Потом начинается возня на палубе, шумно спускают трап, мерно стучат моторы кранов, и слышно, как из глубоких трюмов выгружаются машины, мешки, тюки, а в другие грузятся сотни ящиков мандаринов, табака, чайного листа...
«Вира, вира помалу! Майна!» — доносятся знакомые с детства слова черноморских пристаней...

Солнце и звуки не дают заснуть, зовут на палубу, на берег земли. Да! Это Поти. Углом разошлись громады цепей: снежной преградой стоит на севере Кавказский хребет, отдельными пиками высятся белые вершины турецкого Трапе-зунда; а между ними зеленая равнина Колхиды, залитая водами Риона; Колхида аргонавтов, будущая жемчужина кавказских предгорий! Уже вытягиваются к небу громадные эвкалипты с их нежной листвой, благоухающие магнолии наполняют воздух острым запахом белых цветов, «золотисто-желтые цветы мимозы приносят в марте первое весеннее приветствие из Колхиды на снежные улицы Москвы».

Выстраиваются правильными рядами, как атомы в кристалле, деревья мандаринов и лимонов; по склонам холмов — зеленые бугорки чайных кустов снова в том же строго геометрическом порядке, заимствованном человеком из великих законов кристаллов.

Солнце ослепляет еще заспанные глаза, сверкает и переливается синее море, сверкают вершины хребтов, и вдруг две необычные картины приковывают паше внимание. Налево, как конусы маленьких вулканов, один за другим вдоль каменного мола высятся массы буро-чер-ной земли. Огромные экскаваторы медленно, гордым движением своих пастей захватывают из вагонов тонны руды, высоко поднимают ее к небу, потом со скрежетом изрыгают черным дождем на вершину конуса. Но к ним протягиваются и другие пасти. Они, в свою очередь, захватывают так же спокойно и медленно черную землю, тихо поворачиваются к грязным «иностранцам», стоящим некрашеными и немытыми у прикола, и с шумом и пылью опускают буро-черную землю в глубину их черных и темных трюмов.

Из белоснежных известняков Чиатур привезена сюда дорогая марганцовая руда — лучшая в мире, и пароход за пароходом заполняют свои трюмы черной землей, чтобы везти ее на металлургические заводы разных стран мира.
И мирный и тихий марганцовый осадок мирных и тихих морей будет поглощен расплавами железа в пылающих и шипящих печах металлургических цехов, и новый металл, твердый и жесткий, родится из черной земли.
...И не отрывается глаз от медленных движений экскаваторов, отправляющих спокойно и величаво тысячи тонн марганцовой руды в новую, бурную жизнь. Но справа от нас, за горой ящиков с мандаринами и грудами мешков с мукой, другая картина привлекает внимание.

Из парохода медленно и тихо извлекает экскаватор белоснежную муку. Он бережно поворачивается, как бы на цыпочках, и, бережно открывая свою пасть, бросает белый песок на пристань... И растут белые конусы, ослепительные на южном солнце, белые конусы муки, привезенной на пароходе «Рошаль». Я читаю под кормой имя города, хозяина парохода, — «Ленинград», и мне делается понятной и загадочная мука и ее пути. Это апатит, химически претворенный в ценное удобрение на ленинградских заводах, это апатит — камень плодородия, камень великой кировской земли, камень фосфора, без которого пет ни жизни, ни мысли.

И он пришел сюда из жерл хибинских вулканов, вынесенный горячими парами и расплавами из глубин земли и ее магм; он пришел сюда после бурных дней своего рождения, пришел для мирного труда. Скоро развеется и рассеется белая мука апатита по полям и садам повой Колхиды, давая жизнь и силу ростку, наполняя сахаристым соком цитрусы, выгоняя зеленые листики чайного куста.

Так скрещиваются в Потийском порту пути марганца и фосфора, пути двух различных атомов природы. Менделеевская таблица дала им два номера: 25 и 15: черному — 25 и белому — 15; два нечетных номера — числа вечно кружащихся вокруг них электронов. Всюду они избегают друг друга, всюду расходятся их пути — в глубинах ли магм земных недр, на земной ли поверхности, в технике ли человека. Только издали переглядываются в Потийском порту черные и белые конусы — их судьбы различны в истории природы и человечества: номер 25 — друг номера 26, железа, металла войны; номер 15 — друг номера 19, калия, атома жизни, мирного роста природы...

* * *

Долго-долго с палубы уходящего в Батуми теплохода следим мы за этими двумя картинами, и великие законы природы сливаются в воображении в одну старую и вечную юную сказку — в ней нет начала и нет конца, а есть лишь вечная смена борьбы и покоя, исканий и отступлений, войны и мира, жизни и смерти. Чайки своими белыми крыльями почти задевают нас; мерно и уверенно работают машины теплохода, тихие синие волны с белыми гребешками бегут на восток.!.

СААМСКАЯ КРОВЬ

Мой отряд ушел далеко на восток, в низовья Тульи; там готовят нам переправу в Ловозерские тундры, чинят карбас, собирают сведения у Петра Галкина, поджидают погоду.
Я спешу один догнать отряд; дорога до Кунявра хорошо знакома, а там, на берегу Малого озера, я должен встретить нашу старую знакомую — саами Аннушку и с ней пойти дальше через перевал Лявайока на реку-Тулью. В лесу, вдоль склонов Путеличорра, видны наши зарубки, по ним идешь так легко и уверенно. Налево маячит гладь Большого Кунявра, справа высятся обрывы Хибинских тундр.

Солнце начинает безжалостно пригревать, какая-то усталость гнетет все тело — очевидно, простудился в дороге, — мешок за плечами тянет к земле, а десять-пятна-дцать километров кажутся целой сотней.
Иду как-то неуверенно, утомленно, только зарубки подбадривают и заставляют быть постоянно начеку. Вот известный мне поворот влево, потом опрокинутая старая сосна — Не ошибись! Снова зарубка справа, потом шесть нарубок прямо, ну а дальше очень просто — крутой поворот налево к бурной реке, а на ней челнок, выдолбленный из ствола.
Все в порядке. Вот она и река, вон и челнок, а на том берегу стоит сама Аннушка, машет руками и готовится к переправе.
— Заждалась я второй день, уж чего случилось? — затараторила она, поворачивая ловким движением челн к левому берегу реки.
— Я, видишь, немного заболел дорогой, пойдем скорее в вежу и попьем горячего чая.
Мы пошли нарядным сосновым леском к знакомому месту лопарской вежи, вернее, шалаша-куваксы — из жердей, перекрытого старыми рваными мешками и чем-то, что было раньше брезентом. Снизу от ветра шалаш был защищен ветками елки и обложен мхом, посредине горел огонь, застилавший своим дымом верх вежи и медленно выходивший через отверстие наверху.
Меня сильно знобило, и я лег у огня, поджидая кипяток. Вечерело, но вечера и ночи были еще светлые, северные, полярные, только отдельные яркие звезды загорались на востоке, чтобы скоро погаснуть в лучах утренней зари.
— Вот, попей чайку и закуси рыбкой, что я тебе на палочке по-лопски зажарила, а потом, пока не заснешь, я тебе буду рассказывать наши лопские сказки. — Ну ладно, только подложи огня, а то холодно.
— А ты закройся оленьей шкурой, — сказала она, бросив мне на ноги старую шкуру. И начала свой рассказ: — Так вот слушай. Это было давно-давно, когда меня еще не было, не было и Василия Васильевича, что пасет оленей на Малом озере, не было и старика Архипова на Монче-губе; очень давно это было. Нашли на нашу землю чужие люди, сказывали — шветы, а мы лопь были, как лопь, — голая, без оружия, даже без дробников, и ножи-то не у всех были. Да и драться мы не хотели. Но шветы стали отбирать быков и важенок, заняли наши рыбьи места, понастроили загонов и лемм — некуда стало лопи деться. И вот собрались старики и стали думать, как изгнать швета, а он крепкий был такой — большой, с ружьями огнестрельными.
Посоветовались, поспорили и решили пойти все вместе против него, отобрать наших оленей и снова сесть на Сейтъявре и Умбозере.
И пошли они настоящей войной — кто с дробником, кто просто с ножом, пошли все на шветов, а швет был сильный и не боялся лопи. Сначала он хитростью заманил на Сейтъявр нашу лопь и стал ее там крошить. Направо ударит — так не было десяти наших, и каплями крови забрызгали все горы, тундры да хибины; палево ударит — так снова не было десяти наших, и снова капли крови лопской разбрызгались по тундрам. Ты ведь знаешь, сам мне показывал, такой красный камень в горах — это, верь, и есть та самая кровь лопская, кровь старых саамов.
Но осерчали наши старики, как увидели, что швет стал крошить их, спрятались в тальнике, пособрались с силами, и все сразу обложили со всех сторон швета; он туда-сюда — никуда ему прохода нет: ни к Сейтъявру спуститься, пи на тундру вылезти; так он и застыл на скале, что над озером висит. Ты, когда будешь на Сейтъявре, сам увидишь великана Куйву, — это и есть тот швет, что наши саами расиластали на камне, наши старики, когда войной на него пошли.
Так он там и остался, Куйва проклятый, а наши старики снова завладели быками и важенками, снова сели на рыбьи места и стали промышлять...
Только вот красные капли саамской крови остались на тундрах, всех их не соберешь, много их пролили наши старики, пока Куйву осилили...
И вдруг, увидев, что я засыпаю под ее несколько путаный рассказ, Аннушка остановилась и неожиданно спросила меня:
— А сколько у тебя там дома быков?
— У меня? У меня нет оленей.
Она недоверчиво покачала головой и стала подбрасывать ветки в потухавший костер. На следующий день мы с ней пошли на Умбозеро и к вечеру были на берегу, где нас нетерпеливо ждал отряд, готовый к переправе на Ловозерские тундры. Мы ласково простились с Аннушкой, и она на прощанье повторила:
— Не забудь на Сейтъявре посмотреть на Куйву, он страшный-страшный.
Но нас интересовал не сам Куйва, а рассеянные в тундре капли саамской крови, того замечательного красного камня Хибинских и Ловозерских тундр, имя которому эвдиалит.
И нет ему равного во всем мире, как нет ничего дороже крови человеческой, пролитой за свободу и жизнь.