Cтарый 4емоданРЕЛЬСЫ
XXII
Похоже, не мог найти сапог по ноге и потому бегал босиком. Ступни у лисолицего были огромные, как лыжи, а тело, как у овцы,— маленькое и слабое.
Бегал лисолицый торопливо и кричал, глядя себе под ноги, словно сгоняя цыплят:
— Шавялись. Шавялись. Ждут...
И, для чего-то зажмурившись, спрашивал проходившие отряды:
— .Скольку народу?
Открывая глаза, залихватски выкрикивал стоявшему на холме Вершинину:
— Гришатински, Никита Егорыч!
У подола горы редел лес, и на россыпях цвел голый камень. За камнем, на восток, на полверсты — реденький кустарник, за кустарником — желтая насыпь Железной дороги, похожая на одну бесконечную могилу без крестов.
— Мутьевка, Никита Егорыч! — кричал лисолицый.
Темный, в желтеющих измятых травах стоял Вершинин. Было у него лохмоволосое, звериное лицо, иссушен-
46
ный долгими переходами взгляд, изнуренные руки. Привыкшему к машинам Пентефлию Знобову было спокойно и весело стоять близ него. Знобов сказал:
— Народу идет много.
И протянул вперед руку, словно хватаясь за рычаг исправной и готовой к ходу машины.
- Анисимовски, сосновски!
Васька Окорок, рыжеголовый, на золотошерстном коротконогом иноходце подскакал к холму и, щекоча сапогами шею у лошади, заорал:
— Иду-ут! Тыщ, поди, пять будет!
— Боле,— отозвался уверенно лисолицый с россыпи.— Кабы я грамотный, я бы тебе у сю риестру разложил. Мильён!
Он яростно закричал проходившим:
— А ты каких волостей?!
У низкорослых монгольских лошадок и людей были приторочены длинные крестьянские мешки с сухарями. В гривах лошадей и людей торчали спелые осенние травы, и голоса были протяжные, но жесткие, как у перелетных осенних птиц.
— Открывать, что ли? — закричал лисолицый.— Ждут...
И хотя знали все: в городе восстание, на помощь белым идет бронепоезд № 14-69, если не задержать, восстание подавят японцы,—.все же нужно было собраться, и чтоб один сказал и все подтвердили:
— Идти... Сказать всем, всем — слышать.
— Японец больше воевать не хочет,— добавил Вершинин, слезая с ходка.
Син Бин-у влез на ходок и долго, будто выпуская изо рта цветную и непонятно шебуршащую бумажную ленту, говорил, почему нужно сегодня задержать бронепоезд.
Между выкрашенных под золото и красную медь осенних деревьев натянулось грязное, пахнущее землей полотно из мужицких тел. Полотно гудело. И было непонятно •— не то сердито, не то радостно гудит оно от слов человечков, говорящих с телеги. . 5, •— Голосовать, что ли? —спросил толстый секретарь штаба.
Вершинин ответил:
— Обожди. Не орали еще.
Зеленобородый старик с выцветшими, распаренными глазами, расправляя рубаху на животе, словно к его животу хотели прикладываться, шипел исступленно Вершинину:
— А ты от бога куда идешь, а?
— Окстись ты, дед!,
— Бога ведь рушишь. Я знаю! Никола-угодник являлся — больше, грит, рыбы в море не будет. Не даст. А ты пошто народ бунтуешь?.. Мне избу надо ладить, а ты у меня всех работников забрал.
— Сожгет японец избу-то!
— Японца я знаю,— торопливо, обливая слюной бороду, бормотал старик,— японец хочет, чтоб в его веру перешли. Ну, а народ-то — пень: не понимат. А нам, от греха дальше, взять да согласиться, черт с ним — втишь-то можно... свому богу... Никола-то свому не простит, а японца завсегда надуть можна...
Старик тряс головой, будто пробивая какую-то темную стену, и слова, которые он говорил, видно было, тяжело рождены им, а Вершинину они были не нужны.
И он, выливая через слабые губы, как через проржавленное ведро влагу, опять начал бормотать свое.
—? Уйди! — сказал грубо Вершинин.— Чего лезешь в ноздрю с богами своими? Подумаешь... Абы жизнь бы ла — богов выдумают...
— Ты не хулись, ирод, не хулись!..
Окорок сказал со злобою:
— Дай ему, Егорыч, стерве, в зубы! Провокатёры тиковые!
Вскочив на ходок, Окорок закричал, разглаживая слова:
— Ну, так вы как, товарищи?.. Галисовать, что ли?
— Голосуй! — отвечал кто-то робко из толпы.
Мужики загудели:
— Валяй!..
— Чаво мыслить-то!..
— Жарь, Васька!
Когда проголосовали уже, решив идти на броневик, влево, далеко над лесом послышался неровный гул, похожий на срыв в падь скалы. Мохнатым громадным веником выбросило в небо дым.
Толстый секретарь снял шапку и по-протокольному сказал мужикам:
— Это штаб постановил — через Мукленку мост наши взорвали. Поезд, значит, все равно не выскочит к городу. Наши-то сгибли, поди, пятеро...
Мужики сияли шапки, перекрестились за упокой, Пошли через лес к железнодорожной насыпи окапываться.
Вершинин пошел по кустарнику к насыпи, поднялся кверху и, крепко поставив, будто пришив, ноги между шпал на землю, долго глядел в даль блестящих стальных полос на запад.
— Чего ты? — спросил Знобов.
Вершинин отвернулся и, спускаясь с насыпи, сказал!
— Будут же после нас люди хорошо жить?
— Ну?
— Вот и все.
Знобов развел пальцами усы и сказал с удовольствием:
— Это их дело. Я думаю, обязаны, стервы!
XXIII
Бритый коротконогий человек лег грудью на стол —• похоже, что ноги его не держат,— и хрипло говорил:
— •Нельзя так, товарищ Пеклеванов: ваш ревком совершенно не считается с мнением Совета союзов. Выступление преждевременно.
Один из сидевших в углу на стуле рабочих сказал желчно:
— Японцы объявили о сохранении ими нейтралитета. Не будем же мы ждать, когда они на острова уберутся. Власть должна быть в наших руках, тогда они скорее уйдут.
Коротконогий человек доказывал:
— Совет союзов, товарищи, зла не желает, можно бы обождать...
— Когда японцы выдвинут еще кого-нибудь.
— Пойдут опять усмирять мужиков?
— Ждали достаточно!
Собрание волновалось. Пеклеванов, отхлебывая чай, успокаивал:
— А вы тише, товарищи.
Коротконогий представитель Совета союзов протестовал:
— Вы не считаетесь с моментом. Правда, крестьяне настроены фанатично, но... Вы уже послали агитаторов по уезду, крестьяне идут на город, японцы нейтралитет-ствуют... Правда!.. Вершинин пусть даже бронепоезд задержит, и все же восстания у нас не будет.
— Покажите ему!
— Это демагогия!..
— Прошу слова!
— Товарищи!
Пеклеванов поднялся, вытащил из портфеля бумажку и, краснея, прочитал:
— Разрешите огласить следующее: «По постановлению Совета Народных Комиссаров Сибири — восстание назначено на двенадцать часов дня шестнадцатого сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года. Начальный пункт восстания — казармы артиллерийского дивизиона... По сигналу... Совет Народных...»
Уходя, коротконогий человек сказал Пеклеванову:
— За нами следят!. Вы осторожнее... И матроса напрасно в уезд командировали.
— А что?
— Взболтанный человек: бог знает чего может наговорить! Надо людей сейчас осмотрительно выбирать.
— Мужиков он знает хорошо,— сказал Пеклеванов.
— Мужиков никто не знает. Человек он воздушный, а воздушность на них, правда, действует. Все же... На митинг поедете?
— Куда?
— Судостроительный завод. Рабочие хотят вас видеть.
Пеклеванов покраснел.
Коротконогий подошел к нему вплотную и тихо в лицо сказал:
— Мне вас жалко. А без вас они выступать не хотят. Не верят они словам, а человека увидеть хотят. Следят... контрразведка... Расстреляют при поимке,— и видеть хотят. Дескать, с нами ли? Напрасно затеваете.
Пеклеванов вытер потный веснушчатый лоб, сунул маленькие руки в карманы короткополого пиджака И прошелся по комнате. Коротконогий следил за ним из-под выпуклых очков.
— Сентиментальность,— сказал Пеклеванов,— ничего не будет!
Коротконогий вздохнул:
— Как хотите. Значит, заехать за вами?
— Когда?
Пеклеванов покраснел сильнее и подумал: «А он за себя трусит».
И от этой мысли совсем растерялся, даже руки задрожали.
— А хотя мне все равно. Когда хотите!
Вечером коротконогий подъехал к палисаднику и ждал. Через кустарник видна была его соломенная шляпа и усы, желтоватые, подстриженные, похожие на зубную щеточку. Фыркала лошадь.
Жена Пеклеванова плакала. У нее были острые зубы и очень румяное лицо. Слезы на нем были не нужны, неприятно их было видеть на розовых щеках и мягком подбородке.
— Измотал ты меня. Каждый день жду — арестуют... Бог знает потом... Хоть бы одно!.. Не ходи!..
Она бегала по комнате, потом подскочила к двери и ухватилась за ручку, просила:
— Не пущу... Кто мне потом тебя возвратит, когда расстреляют? Ревком? Наплевать мне на них всех, идиотов.
— Маня! Ждет же Семенов.
— Мерзавец он — и больше никто. Не пущу, тебе говорят, не хочу! Ну-у?..
Пеклеванов оглянулся, подошел к двери. Жена изогнулась туловищем, как теснина под ветром; на согнутой руке, под мокрой кожей, натянулись сухожилия.
Пеклеванов смущенно отошел к окну.
— Не понимаю я вас!..
— Не любишь ты никого... Ни меня, ни себя, Васенька! Не ходи!..
Коротконогий хрипло проговорил с пролетки:
— Василий Максимыч, скоро? А то стемнеет, магазины запрут.
Пеклеванов тихо сказал:
— Позор, Маня. Что мне, как Подколесину, в окошко выпрыгнуть? Не могу же я отказаться: струсил, скажут.
— На смерть ведь. Не пущу.
Пеклеванов пригладил низенькие жидкие волосенки.
— Придется.
Пошарив в карманах короткополого пиджака и криво улыбаясь, стал залезать на подоконник.
— Ерунда какая... Нельзя же так...
Жена закрыла лицо руками и, громко, будто нарочито, плача выбежала из комнаты.
— Поехали? — спросил коротконогий. Вздохнул.
Пеклеванов подумал, что он слышал плач в домишке.
Неловко сунулся в карман, но портсигара не оказалось. Возвращаться же было стыдно.
— Папирос у вас нету? — спросил он.
XXIV
Никита Вершинин верхом на брюхастой, мохнатошер-стой, как меделянская собака, лошади объезжал кустарники у железнодорожной насыпи.
Мужики лежали в кустах, курили, приготовлялись ждать долго. Пестрые пятна рубах — десятками, сотнями росли с обеих сторон насыпи, между разъездами — почти на десять верст.
Лошадь — ленивая, вместо седла — мешок. Ноги Вершинина болтались, и через плохо обернутую портянку сапог больно тер пятку.
— Баб чтоб не было,— говорил он.
Начальники отрядов вытягивались и бойко, точно успокаивая себя военной выправкой, спрашивали:
— Из городу, Никита Егорыч, ничего не слышно?
— Восстание там.
— А успехи-то как? Военны?
Вершинин бил каблуком лошадь в живот и, чувствуя в теле сонную усталость, отъезжал.
— Успехи, парень, хорошие. Главно — нам не подгадить!
Мужики, как на покосе, выстроились вдоль насыпи.. Ждали.
Непонятно-незнакомо пустела насыпь. Последние дни один за другим уходили на восток*эшелоны с беженцами, солдатами — японскими, американскими и русскими. Где-то перервалась нить, и людей отбросило в другую сторону. Говорили, что беженцев грабят приехавшие из сопок мужики, и было завидно. Бронепоезд № 14-69 носился один между станциями и не давал солдатам бросить все и бежать.
Партизанский штаб заседал в будке стрелочника. Стрелочник тоскливо стоял у трубки телефона и спрашивал станцию:
— Бронепоезд скоро?
Около него сидел со спокойным лицом партизан с револьвером и глядел в рот стрелочнику.
Васька Окорок подсмеивался над стрелочником:
— Мы тебя кашеваром сделаем. Ты не трусь!
И, указывая на телефон, сказал:
— С луной, бают, в Питере-то большевики учены переговаривают?
— Ничо не поделаешь, коли правда.
Мужики вздохнули, поглядели на насыпь.
— Правда-то, она и на звезды влезет.
Штаб ждал бронепоезда. Направили к мосту пятьсот мужиков, к насыпи на длинных российских телегах привезли бревна, чтоб бронепоезд не ушел обратно. У шпал валялись ломы — разобрать рельсы.
Знобов сказал недовольно:
— Все правда да правда! А к чему — и сами не знаем. Тебе с луною-то, Васька, для чего говорить?
— А все-таки чудно! Может, захочем на луне-то мужика построить.
Мужики захохотали.
— Ботало.
— Окурок!
— Надо, чтоб народу липшего не расходовать, а он тут про луну. Как бронепоезд возьмем, дьявол?
— Возьмем!
— Это тебе не белка — с сосны снять!
В это время приехал Вершинин. Вошел, тяжело дыша, грузно положил фуражку на стол и сказал Знобову:
— Скоро ль?
Стрелочник сказал у телефона:
— Не отвечают.
Мужики сидели молча. Один начал рассказывать про охоту. Знобов вспомнил про председателя ревкома в городе.
— Этот, белобрысый-то? — спросил мужик, рассказывавший про охоту, и тут же начал врать про Пеклеванова, что у него лицо белее крупчатки, и что бабы за ним, как лягушки за болотом, и что американский министр предлагал семьсот миллиардов за то, чтоб Пеклеванов перешел в американскую веру, а Пеклеванов гордо ответил: «Мы вас в свою даром не возьмем».
— Вот стерва! — восторгались мужики.
Знобову было почему-то приятно слушать это вранье и хотелось рассказать самому. Вершинин снял сапоги и начал переобуваться. Стрелочник вдруг робко спросил — в трубку:
— Во сколько? Пять двадцать?
Обернувшись к мужикам, сказал:
— Идет!
И словно поезд был уже подле будки, все выбежали и, вскинув ружья, залезли на телеги и поехали на восток к взорванному мосту.
— Успеем! — говорил Окорок.
Вперед послали нарочного.
Глядели на рельсы, тускло блестевшие среди деревьев.
— Разобрать бы — и только. С соседней телеги отвечали:
— Нельзя. А кто собирать будет?
— Мы, брат, прямо на поезде!
— В город вкатим!
— А тут собирай. Окорок крикнул:
— Братцы, а ведь у них люди-то есть!
— Где?
— У Незеласовых-то? Которые рельсы ремонтируют — есть-то люди?
— Дурной, Васька, а как мы их перебьем? Всех? И, разохотившись на работу, согласились:
— Эта можна... Перебьем!..
— Нет, шпалы некому собирать.
Все время оглядывались назад — не идет ли бронепоезд. Прятались в лес, потому — люди теперь по линии необычны,— бронепоезд несется и обстреливает.
Стучали боязливо сердца, били по лошадям, гаали, точно у моста их ждало ^прикрытие.
Верстах в двух от домика стрелочника, на насыпи, увидали верхового человека.
— Свой! — закричал Знобов. Васька взял на прицел.
— Снять его. Свой?
— Какой черт свой, кабы свой — не целился б! Син Бин-у, сидевший рядом с Васькой, удержал:
— Пасытой, Васика-а!..
— Обождь! — закричал Знобов.
Человек на лошади подогнал ближе. Это был мужик с перевязанной щекой, приведший американца.
— Никита Егорыч здеся?
— Ну?
Мужик, радуясь, закричал:
— Пришли мы туда, а там — казаки. Около мосту-то! Постреляли мы их, да и обратно.
— Откуда?
Вершинин подъехал к мужику и, оглядывая его, спросил:
— Всех убили?
— Усех, Никита Егорыч. Пятеро — царство небесное!
— А казаки откуда?
Мужик хлопнул лошадь по гриве.
— Да ведь мост-от, Никита Егорыч, не подняли. Целой.
Мужики заорали:
— Чего там?
— Провокатор!
— Дай ему в харю!
Мужичонка торопливо закрестился.
— Вот те крест — не подняли. У камня, саженях в триста, сами себя взорвали. Должно, динамит пробовать удумали. Только штанину одну с мясом нашли, а все остальное... Пропали...:
Мужики молчали. Поехали вперед. Но вдруг остановились. Васька с перекосившимся лицом закричал:
— Братцы, а ведь уйдет броневик-то! В город! Братцы!
Из лесу ввалилась посланная вперед толпа мужиков.
Один из них сказал:
— Там бревна, Никита Егорыч, у моста навалены, на васыпь-то. Отстреливаются от казаков. Ну, их немного.
— Туда, к мосту, идти? — спросил Знобов.
Здесь все'разом почему-то оглянулись. Над лесом тонко стлался дымок.
— Идет! — сказал Окорок.
Знобов повторил, ударил яростно лошадь кнутом:
— Идет!
Мужики повторили:
— Идет!
— Товарищи! — звенел Окорок.— Остановить надо!..
Сорвались с телеги. Схватив винтовки, кинулись на
насыпь. Лошади ушли в травы .и, помахивая уздечками, щипали.
Мужики добежали до насыпи. Легли на шпалы. Вставили обоймы. Приготовились.
Тихо стонали рельсы — шел бронепоезд.
Знобов тихо сказал г
— Перережет — и все. Стрелять не будет даже зря!
И вдруг, почувствовав это, тихо сползли все в кустарники, опять обнажив насыпь.
Дым гуетел, его рвал ветер, но он упорно полз над лесом.
— Идет!.. Идет!.. — с криком бежали к Вершинину мужики.
Вершинин и весь штаб, мокрые, стыдливо лежали в кустарниках. Васька Окорок злобно бил кулаком по земле. Китаец сидел на корточках и срывал траву,
Знобов торопливо, испуганно сказал;
— Кабы мертвой!
— Для чего?
55
— А, вишь, по закону,— как мертвого перережут, поезд-то останавливается. Чтоб протокол составить... свидетельство и все там!..
— Ну?
— Вот кабы труп. Положили бы его. Перережут и остановятся, а тут машиниста, когда он выйдет,— пристрелить. Можно взять тогды.
Дым густел. Раздался гудок.
Вершинин вскочил и закричал:
— Кто хочет, товарищи... на рельсы чтоб и перережет!.. Все равно подыхать-то. Ну?.. А мы тут машиниста с поезда снимем! А только вернее, что остановится, не дойдет до человека.
Мужики подняли головы, взглянули на насыпь, похожую на могильный холм.
— Товарищи! — закричал Вершинин.
Мужики молчали.
Васька отбросил ружье и полез на насыпь.
— Куда? — крикнул Знобов.
Васька злобно огрызнулся:
— А ну вас к...! Стервы...
И, вытянув руки вдоль тела, лег поперек рельс.
Уже дышали, гукая, деревья, и, как пена, над ними оторвался и прыгал по верхушкам желто-багровый дым.
Васька повернулся вниз животом. Смолисто пахли шпалы. Васька насыпал на шпалу горсть песка и лег на него щекой. Песок был теплый и крупный.
Неразборчиво, как ветер по листве, говорили в кустах мужики. Гудели в лесу рельсы...
Васька поднял голову и тихо бросил в кусты:
— Самогонки нету?.. Горит!..
Палевобородый мужик на четвереньках приполз с ковшом самогонки. Васька выпил и положил ковш рядом.
Потом поднял голову и, стряхивая рукой со щек песок, посмотрел: голубые-гудели деревья, голубые звенели рельсы.
Приподнялся 4на локтях. Лицо стянулось в одну желтую морщину, глаза как две алые слезы...
— Не могу-у!.. Душа-а!..
Мужики молчали.
Китаец откинул винтовку и пополз вверх по насыпи.
— Куда? — спросил Знобов.
Син Бин-у, не оборачиваясь, сказал:
— Сыкуучна-а!.. Васика!
56
И лег с Васькой рядом.
. Морщилось, темнело, как осенний лист, желтое лицо. Рельс плакал. Человек ли отползал вниз по откосу, кусты ли кого принимали,— не знал, не видел Син Бин-у...
— Не могу-у!.. Братани и!.. — выл Васька, отползая вниз.
Слюнявилась трава, слюнявилось небо...
Син Бин-у был один.
Плоская изумрудноглазая, как у кобры, голова его пощупала шпалы, оторвалась от них и, качаясь, поднялась над рельсами... Оглянулась.
Подняли кусты молчаливые мужицкие головы со ждущими голодными глазами.
Син Бин-у лег.
И еще потянулась изумрудноглазая кобра — вверх, и еще несколько сот голов зашевелили кустами и взглянули на него.
Китаец опять лег.
Корявый палевобородый мужичонка крикнул ему:
— Ковш тот брось суды, манза!.. Да и ливорвер-то бы оставил; Куда тебе ево?.. Ей!.. А мне сгодится!..
Син Бин-у вынул револьвер, не поднимая головы, махнул рукой, будто желая кинуть в кусты, и вдруг выстрелил себе в затылок.
Тело китайца тесно прижалось к рельсам.
Сосны выкинули бронепоезд. Был он серый, квадратный, и злобно-багрово блестели зрачки паровоза. Серой плесенью подернулось небо; как голубое сукно были деревья...
И труп китайца Син Бин-у, плотно прижавшийся к земле, слушал гулкий перезвон рельс...
--->>>
