Cтарый 4емоданЗАПИСКИ О МОЕЙ ЖИЗНИ
Часть первая
13 мая 1849.
Несколько раз сбирался я писать Записки о виденном и слышанном мною в жизни как по советам других, так и по собственному влечению. Раза два и принимался, но не имел силы продолжать. Самый длинный из сих опытов начал я в 1821 году, именно 21 мая, но написал не более пяти страниц и остановился. Я прочитал их Булгарину: они ему очень понравились, и он поощрял меня продолжать, но я, сам не зная почему, не мог решиться. Теперь думаю я, что эта нерешительность произошла от чувств тогдашней моей молодости: впечатления были свежи, но не глубоки; мнения решительны, но односторонни; опыт тяжелою своею рукою еще не подавил тогда души кипучей и отважной; не охолодил студеною водою мечтаний самолюбия и самонадеянности. К тому же многие из существенных лиц биографической моей драмы были живы: следовало бы писать портреты, а не воспоминания, приходилось бы пожать руку иному, а чрез полчаса прижать всего его, только не к сердцу. Я написал потом несколько отрывков из моих воспоминаний: письмо к графу Толстому в первой книжке "Новоселья" (1833), другую статью в "Новогоднике" Кукольника (1839), о начале "Сына Отечества" в №№ 28 и 29 "Северной Пчелы" 1839 года*. Эти статьи, кажется, были не без достоинства: доказательством тому были, с одной стороны, внимание к ним большей, благонамеренной публики; с другой -безусловная брань враждебных мне журналов.
Возобновляю на шестьдесят втором году жизни безуспешно начатое на тридцать четвертом. Двадцать восемь лет и десять дней - почти размер поколения человеческого! Авось либо теперь буду счастливее. Какая цель мота записок? Оставить моим детям, внучатам, друзьям и приятелям воспоминания о жизни не слишком разнообразной, не богатой важными проис-
*См. вторую часть настоящего издания "Записок".
шествиями, но довольно замечательной в кругу, который был ее поприщем. Постараюсь писать как можно проще, без всяких затей, прикрас и авторских требований. Буду писать обо всем, что видел, слышал, испытал, о делах важных и о безделицах. Постараюсь об одном, чтоб в моих записках было сколь можно более правды. Безусловной правды не обещаю и обещать не могу: она не далась никакому человеку в этой жизни страданий, искушений, разочарований; довольно того, если он желает и старается быть правдивым. Буду щадить своих ближних, сколько возможно, но пощада эта будет ограниченная. Слабости людей, невольные их прегрешения, свойственные всякому человеку, - имеют право на умолчание их; но пороки гласные и вредные: подлость, коварство, злоба, лицемерие, неблагодарность, мстительность — должны быть изобличены и тем самым наказаны. Мне возразят: об умерших должно говорить только... Только правду! - прерву я вашу речь. Выставляя и карая порок, чту и возвышаю добродетель. Не один нынешний или будущий мерзавец (а на таковых всегда и везде большой урожай), читая описание душевных качеств и дел подобного себе во время оно, призадумается и, может быть, сделает одною подлостью менее. Довольно будет и этой пользы от моих записок. Если б следовало говорить о людях, по смерти их, только добро, то оставалось бы или не писать истории, или сжечь все исторические книги, В этом случае является достойное внимания преимущество людей мелких и слабых пред великими и сильными. Умрет мелкий негодяй; его похоронят с тою же молитвою, как доброго человека: упокой, господи, душу усопшего раба твоего! - и потом забудут. Брань на него при жизни обращается по смерти в безмолвие, а иногда и в похвалу с пожеланием ему царства небесного. Другое достается на долю царей и великих мира сего. При жизни их хвалят, им удивляются, раболепствуют, не только писать и говорить, даже думать дурно о них не смеют. Но едва лишь они сойдут с позорища, является неумолимая история и разит их обоюдоострым мечом своим. Над могилою простого человека легкий зеленый холмик; труп вельможи тяготит мраморная гробница. И не одна история терзает их память. Ближайшее потомство чернит их, как бы желая нынешнею неблагодарностью загладить вчерашнюю свою подлость*...
* Здесь в копии ПД позднейшая вставка Греча:
"Это было написано в 1849 году и блистательно оправдалось в 1855-м, по кончине Николая I. Облагодетельствованные, возвеличенные им люди восстали на него бессовестно и бесстыдно". (Далее: ПД - Пушкинский Дом, ПБ - Государственная Публичная библиотека).
Всего лучше в этом отношении писателям, артистам и т.п. творцам: при жизни судят о них по самому плохому из их творений, по смерти — по самому лучшему. Кто, например, теперь бранит стихи графа Хвостова и кто не отдает справедливости единственному четверостишию Рубана!
Не пора ли мне приступить к делу. Вижу, что мне идет седьмой десяток: старость болтлива!
Итак - с Богом!
Род мой происходит из Германии, а именно, сколько мне известно, из Богемии. В Вене жил и умер знаменитый в свое время католический проповедник, доктор богословия, профессор университета, бенедиктинец Адриан Греч, род. в 1753 году. Некоторые отрасли пресловуто! о рода занесены были и за Рейн: в Крейцнахе жил бедный ремесленник этого прозвища, но я, к сожалению моему, в 1845 г. бывши там, не нашел уже его в живых,
В половине XVII столетия несколько тысяч семейств протестантских, преследуемых католическими изуверами, бежали большею частию в Северную Германию и в Пруссию, В числе их был и прапрадед мой. Кто он был, мне неизвестно. Булгарин отрыл в какой-то старинной польской метрике, что король польский Стефан Баторий даровал чеху Гречу дворянское достоинство за услуги, оказанные Польше, но был ли этот чех из наших предков, не знаю. Сомневаюсь даже, ибо, в случае действительного облагорожения его фамилии, он непременно прибавил бы, в Германии, к своей фамилии частичку фон, а такой прибавки ни в одном из наших фамильных актов не значится. Если мне удастся побывать в Стокгольме, я справлюсь об этом обстоятельстве в тамошнем архиве, где хранятся именно свидетельства о дворянских родах Польши. Всего ближе поведет к открытию фамильный герб, о котором упомяну ниже.
В фамилии нашей сохранилось темное предание, что уже прадед мой жил в России, но выехал оттуда обратно в Пруссию. Достоверно знаем только, что сын выходца из Богемии, Михаил Греч, в 1696 году был камерным советником в прусской службе-и умер в Кенигсберге, около 1725 года, в крайней бедности. Дед мой Иван Михайлович (Iohann Ernst), родившийся в Кенигсберге 19 октября 1709 года, с самых молодых лет чувствовал страстную охоту к наукам, и особенно любил поэзию. Он учился сначала в Кенигсбергской, а потом в Данцигской гимназии с большими успехами. При всяком достопамятном случае брался он за лиру и воспевал счастие или несчастие своих знакомцев и благодетелей, особенно членов Данцигской ратуши.
Они обратили внимание на благонравного и красноречивого юношу и поместили его, в 1732 году, на городскую стипендию студента в Лейпцигском университете. Там приобрел он особенную благосклонность знаменитого историка Маскова и помогал ему в сочинении немецкой его истории. Масков рекомендовал его в репетиторы к знаменитым молодым людям, учившимся в Лейпциге. Несколько времени провел он и в Марбурге. В обоих городах познакомился он с русскими студентами и стал заниматься русским языком, как будто предчувствуя свое будущее назначение. Действительно, судьба неожиданно переселила его в Россию. Находившийся при курляндской герцогине Анне Ивановне знаменитый Бирон желал иметь при себе секретаря, который бы имел основательные познания в истории и образе правления Польши, с которою тесно связано было Курляндское герцогство, и поручил русскому посланнику в Варшаве, графу Кайзерлингу, отыскать ему способного к такой должности человека. Кайзерлинг обратился с этим поручением к Маскову, и он рекомендовал моего деда. Иван Греч прибыл в тридцатых годах в Митаву. Герцог принял его благосклонно, но вскоре увидел, что имеет дело с действительно ученым человеком и что секретарское место ему не прилично. Он дал Гречу место профессора в Митавской гимназии. Чрез несколько лет, когда надлежало устроить верхние классы в Сухопутном Кадетском корпусе (учрежденном в 1732 г.), главный начальник корпуса граф Миних спросил у Бирона, не может ли он рекомендовать ему хорошего профессора, Бирон назвал Греча, вызвал его из Митавы и представил графу. В начале 1738 года магистр философии Iohann Ernst Gretsch, переименованный Иваном Михайловичем Гречем, поступил профессором истории и нравоучения и так называемых humaniorum в верхние классы Сухопутного Шляхетского Кадетского корпуса, называвшиеся тогда Рыцарскою Академией. У меня есть акты, относящиеся к определению в службу моего деда: прошение его 21 февраля 1738 г., доклад о том директора корпуса, полковника фон Теттау, Высокому Кабинету ее императорского величества, на котором значится и резолюция Кабинета: "Ежели по штату профессору быть положено, то оного магистра философии принять позволяется. Андрей Осте р м а н. К. Алексей Черкасски й". Потом приказание директора майору корпуса фон Радену о приведении его к присяге, присяжный лист на русском языке, засвидетельствованный по-немецки майором фон Раденом, что "смысл присяги объяснен был новому профессору, и он принес оную на немецком языке". Вообще, достойно замечания, что все эти акты написаны по-русски, старинным подьяческим почерком, под титлами и с крюками, а подписи немецкие: von Tettau, von Rhaden и т.д. Любопытнее всего контракт (капитуляция), заключенный с профессором; он написан по-немецки со следующим русским переводом: "Ее Императорского Величества, определенный Шляхетного Кадетского корпуса директор и при армии полковник, я, Абель Фридрих фон Теттау, объявляю сим: понеже некоторые при Рыцарской Академии к цивильному этату определенные кадеты, при обучении потребных им языков, в обучении философии и юриспруденции только профитировали, что они ныне при политике и государственную немецкую историю, также юс публикум и феодале обучаться могут, а к обучению таких наук за несколько время прибывший сюда из Лейпцига господин магистер Иоанн Эрнст Греч представлен, который, по некоторым заданным ему пробам и от него поданным шпеци-минам, науку и искусство свое довольно показал, и, по всемилостивейшей Высокого Кабинета резолюции на порозжее в регламенте место профессором гуманиорум, в корпус определен. Того ради, с предоставлением сиятельнейшего Рыцарской Академии шефа и генерал-фельдмаршала, Государственной Военной Коллегии президента, генерал-директора всех крепостей Российской Империи и кавалера Российских и Польского Белого Орла орденов, графа фон Миниха, ожидаемой ратификации, с ним, господином магистером Гречем, как для исполнения его должности, так и для определения годового ему жалования, следующую капитуляцию учинил, а именно: 1. Должен он, г. профессор И.Э.Греч, по учиняемой своей присяге в обучении шляхетных кадетов так поступать, как пред Богом, пред Ее Императорского Величества и перед начальствующими своими, ответствовать надеется. 2. Позволяются ему при Рыцарской Академии профессорские преимущества, в котором деле он, по требованию и по цивильному этату, определенных кадетов по 22 часа в неделю, в философии, политике, государственной истории, юс публике и феодале, Коллегии читать имеет, и в латинском, а особливо в немецком штиле определенных к нему в том кадетов по возможности понатвердить обязан. 3. Должен он, г. профессор Греч, в такой своей службе по опробованному генеральному штату (статуту) корпуса и по ожидаемой от определенного господина обер-профессора опробованной же инструкции и окладному табелю поступать. 4. Он же в таком состоянии обязан три года с нижепоказанного числа при Рыцарской Академии пробыть, а когда, по прошествии трех лет, впредь капитуляцию соключить не пожелает, должен он, за полгода наперед, пристойным образом о том объявить, чего и ему, ежели, по прошествии означенных лет, он впредь ненадобен будет, равномерно учинено быть имеет. 5. А за его, по 2-му № назначенную службу определяется ему, г. профессору Гречу, годовое жалованье по 500 рублей на год и свободная в корпусе квартира, которое жалованье с того времени, как в службу вступит, как прочим служителям корпуса по третям без задержания ему выдано быть имеет. 6. Впрочем, может г. профессор всякой надлежащей протекции и склонности наилучше всегда обнадежен быть, чего ради сию капитуляцию своею рукою подписал и природного моею печатью подкрепил. В С.-Петербурге, марта 20 дня 1738 года. Фон Теттау, директор. Что вышепредъявленная копия господина профессора Греча с подлинной капитуляцией сходствует, свидетельствую с подписанием руки своей. Апреля 29 дня 1738 года. Обер-профессор фон Зихгейм (Siegheim)".
В этой должности дед мой прослужил около двадцати лет, и 22 мая 1757 года был назначен директором учебной части (инспектором классов) корпуса, с производством в чин юстиц-рата 5 класса. Сверх сей должности был он лектором при великой княгине Екатерине Алексеевне, выбирал книги для ее библиотеки и преподавал ей историю и политику. Блистательные успехи ученицы дают его познаниям и способностям самый лестный аттестат. Достойно замечания, что он в то же время пользовался вниманием и милостью великого князя Петра Федоровича, бывшего главным директором корпуса: это свидетельствует о его благоразумии и уменье жить в свете. Дед мой несколько лет страдал головокружением, сопровождаемым обмороками, и 4 марта 1760 года, на экзамене в корпусе, в присутствии великого князя, поражен был апоплекти-ческим ударом. Он упал без памяти на пол. Великий князь поднял его, посадил в кресла и, как в нем были еще знаки жизни, приказал бережно отнести домой, в квартиру его в 1-й Линии. Тогда протекала между Кадетскою и 1-ю Линиями канавка, и против дома, в котором жил И.М.Греч, был пешеходный мостик, но такой узкий, что нельзя было пронести кресел. Великий князь, увидев это из окна, приказал сломать перила по сторонам мостика, чтоб пронести больного. Потом мостик этот починили, и он с тех пор, до упразднения своего вместе с канавкою, слыл Гречевым. Бедный дед мой томился на одре болезни до осени и скончался 13 сентября того же года. Из сочинений его известны мне печатные немецкие стихи, написанные им в Митаве в 1738 году по случаю переселения одного патриция, покровителя его, в новый дом. В этих стихах назван он профессором Митавской гимназии; это противоречит другим известиям о его службе. Кажется, он, по вызову Бирона, прибыл не прямо в Петербург, а сначала был определен в Митаве, и там сделался известен своею ученостью. Сверх того сочинил он книгу: "Политическая География, сочиненная в Сухопутном Шляхетном корпусе. СПб. 1758, в типографии Корпуса". Книга эта издана на русском языке,но, вероятно, написана по-немецки и переведена кем-нибудь из его помощников.
Из учеников его я знал генерал-прокурора Александра Андреевича Беклешова, тайного советника Карла Федоровича Моде-раха и знаменитого нашего актера Дмитревского: все они хранили о нем благодарную память. На экзамене в Юнкерской школе (в июле 1801 года), происходившем в присутствии генерал-прокурора, инспектор вызвал меня к доске. Фамилия Греча поразила его.
— Не родня ли ты профессору Гречу, моему учителю, душенька? - спросил Беклешов ласково.
— Я внук ему.
— Так ты сын Ивана Ивановича?
— Точно так, ваше высокопревосходительство.
— Очень хорошо учится, — прибавил директор наш, А.Н.Оленин.
— Не диво, - сказал Беклешов. — И отец его, и дяди хорошо учились, а дед был преученый человек. Ну, душенька, скажи мне, по каким губерниям протекает Волга?
В 1819 году поручено мне было устроить ланкастерские классы в Воспитательном Доме, где тогда почетным опекуном был почтенный Модерах. Государыня Мария Федоровна, слышав, что я привез эту методу из-за границы, вообразила, что я должен быть иностранец, и при первом посещении новоустроенного класса говорила со мною по-французски. Когда начались упражнения, я громко скомандовал: "Смирно! Старшие по местам!" - "Как вы хорошо говорите по-русски", — сказала государыня с удовольствием. Я не знал, что отвечать. "Это не удивительно", - заметил Карл Федорович Модерах: "Дед г. Греча был моим учителем в Кадетском корпусе".
Третий из известных мне учеников, как я сказал, был Дмитревский. Я познакомился с ним у Гнедича и, имея надобность в сведениях о началах русского театра (для моей Истории литературы), отправился к почтенному старцу (это было летом в 1821 году). Дмитревский жил тогда у сына своего, служившего в почтамте. Я нашел его за утренним завтраком: он сидел на лежанке и ел салакушку. Тогда он был уже совершенно слеп, и, когда я объявил ему, кто я и зачем пришел, он сообщил мне все нужные сведения, и наконец спросил, не родня ли я профессору Гречу. Я сказал: точно, я внук ему, и просил И.А.Дмитревского дать мне какое-нибудь понятие о моем деде. Дмитревский отвечал мне, что учился у него, с товарищами своими, по средам, всеобщей истории; что дед мой был человек высокого роста, важный, глубокомысленный, строгий.
Никогда не забуду этой беседы с осьмидесятилетним Дмитревским: в голосе его было что-то торжественное, трагическое; голова его дрожала от старости, но была удивительно прекрасна. У Н.И.Гнедича был несравненный портрет его, слегка набросанный Кипренским: не знаю, куда он девался... Впоследствии узнал я, что у покойного деда моего, на дому, учился историческим и политическим наукам знаменитый впоследствии государственный муж, граф Яков Ефимович Сивере (умерший в 1808 г.), благоволивший отцу моему, вероятно, в благодарность за уроки деда. Строг был мой дед, по свидетельству его ученика, но, видно, только в классах: о том, что сердце его доступно было нежным чувствам, свидетельствует письмо, полученное уже после его смерти, от сынка его, Johann Ernst Gretsch, которого он, занимаясь в Лейпциге науками, прижил с дочерью своего хозяина. Почтенный мой дядюшка пишет к родителю своему, что матушка воспитала его в страхе бо-жием, а дедушка наставлял в науках; что он служил писарем у какого-то уголовного судьи и нередко переписывал набело смертные приговоры (письмо было написано четким, красивым почерком); просит батюшку своего о позволении приехать в Петербург с тем, чтобы, при его ходатайстве, получить какое-нибудь, хотя бы лакейское, место, обещая притом быть скромным и никому не открывать тайны своего происхождения. Жаль мне крайне, что я затерял этот драгоценный документ.
Законная родня моего деда была многочисленнее и чище. У него было несколько братьев: из них известен мне только один, Федор Греч (Theodorus Gretsch). Он, как кажется, был в размолвке с моим дедом, и они никогда не переписывались, Федор Греч был аншпахским надворным советником и резидентом Ганзейских городов в Берлине. Он участвовал в построении богемской церкви в Берлине, сооруженной изгнанными из Богемии протестантами, но в церковь и к причастию не ходил, прилежно читая Библию и душеспасительные сочинения Рейнбека. Он был холост и жил уединенно в Фридрихсштадте. Умер он скоропостижно, в 1757 году, отказав все свое имение одному приятелю, какому-то господину Шах фон Виттенау, слуге своему и кухарке, которая, как кажется, служила ему и по другой части. Родственникам своим отказал он двести талеров, которые дед мой уступил сестре своей, бывшей замужем за каким-то Геннингом, в Линденау, близ Брауне-берга, в Пруссии. В 1771 году покойная бабка моя получила от г. Шах фон Виттенау фамильную печать нашего рода: на ней изображено писчее перо.
Упомяну еще о двух любопытных (по крайней мере, для меня) обстоятельствах. В 1812 году познакомился я с одним из достойнейших и искуснейших петербургских врачей, Иваном Яковлевичем Геннингом, который пользовал меня и весь дом мой до кончины своей, последовавшей в 1831 году. Однажды узнав, что он родом из окрестностей Данцига, я вздумал спросить, из какой фамилии была его мать, как говорит Грибоедов: "Позвольте нам родными счесться". Но добрый, однако же, расчетливый Геннинг не почел нужным объяснять это обстоятельство и отвечал мне уклончиво: "Все люди родня друг с другом". Вероятно, он опасался, что я, добившись с ним родства, перестану платить за визиты. Другой случай. Внучатный мой племянник, сын двоюродной моей племянницы Марии Павловны, урожденной Безак, Николай Андреевич Крыжановский, ныне (1861 г.) директор Михайловского артиллерийского училища, посланный в 1840-1841 годах из артиллерийского училища в Берлин для окончания наук, познакомился с одним капитаном Шах фон Виттенау, который, угощая его, не догадывался, что подчивает человека, которого прапрадед ограблен его предком!
Дед мой, около 1740 года, женился на купеческой дочери Катерине Мартыновне Паули, бывшей камер-юнгферою у какой-то герцогини, вероятно, у курляндской. Она была женщина кроткая и добрая, но ума не дального: она привила к роду Гречеву какое-то педантство, какую-то ограниченность взглядов, качества, изглаженные в некоторых его отраслях новыми прививками. Скончалась она в семидесятых годах. У ней были две сестры, Елена и Анна. Елена была замужем за прапорщиком Копорского полка Гуром Арбузовым. Единственным памятником ее существования остался следующий акт, данный ей мужем: "1752 году, мая 23 дня, я, нижеподписавшийся, дал сие обязательное письмо жене моей,Елене, Мартыновой дочери, Арбузовой, в том, что взял я от ней, жены, пожалованных ей от Всемилостивейшей Государыни денег четыреста рублев для выкупу недвижимого дяди моего, асессора Евтифея Арбузова, новгородского имения, которые деньги платить мне, Гуру Арбузову, кому оная жена моя по смерти своей по сему или своеручному письму прикажет или сестре ее, девице Анне Мартыновой Паулиновой, или зятю ее, Кадетского корпуса профессору Ивану Гречу и жене его Катерине с детьми, кому что в том своеручном письме ее написано будет. В чем своеручно и подписуюсь, муж ее, Санкт-Петербургского гарнизона Копорского полку прапорщик Гур Арбузов". На обороте написано: "Obererwahntes Geld muss meine Schwester Anna Pauli nach meinem Tode haben. Helena Pauli"*.
Анна Мартыновна Паули была дева чувствительная и анекдотическая. Она помолвлена была, в молодости своей, с немцем, аптекарем, человеком весьма хорошим. Вдруг подвернулся к ней какой-то французик: тара-бара, бон жур, коман ву порте ву? Она изволила в него влюбиться, и однажды, сидя с женихом своим, нежным аптекарем, у открытого окна (в доме на берегу Мойки), попросила у него шутя обручального кольца и, когда он согласился, бросила кольцо, с своим кольцом, в реку. Аптекарь изумился, испугался, просил ее одуматься. Она не согласилась, разбранила его, утверждая, что от него несет ревенем и ассафетидою, принудила уйти и объявила домашним, что выходит за француза. Назначен был день свадьбы. Невесту разрядили, готовились ехать к венцу. Вдруг, вместо жениха, явился католический священник и объявил, что жених венчаться не может, потому что в тот самый день приехала к нему законная жена из Франции.
Огорченная досадным происшествием, пристыженная пред всеми родными и знакомыми, решилась она оставить Петербург и поехала с одним богатым помещиком в отдаленную провинцию для воспитания его детей. Дворянин вздумал обратить молодую и, как гласит предание, хорошенькую лютера-ночку в православие, стал ее уговаривать, убеждать, стращать: ничто не помогало. Раздраженный неожиданным упрямством, он, наконец, объявил ей, что уморит ее с голоду, повел в пустой погреб и замкнул. Она просидела в темном погребу несколько дней без пищи и уже готовилась к голодной смерти. Вдруг отворились двери ее темницы. Жена мучителя ее пришла освободить ее и рассказала, что муж ее, отправившись на охоту, упал с
* Означенные деньги должна получить после моей смерти сестра моя Анна Паули. Елена Паули (нем.).
лошади, ушибся смертельно и пред концом объявил, что это несчастие, конечно, есть кара божия за терзание бедной немки, сказал, где запер ее, просил освободить несчастную и скончался. Анна Мартыновна воротилась в Петербург и неоднократно езжала в Москву к бывшему жениху своему, который между тем женился на другой и жил припеваючи. Ей не было суждено умереть обыкновенного смертью. По кончине сестры своей, моей бабки, она не хотела жить с племянниками, наняла себе квартиру на Васильевском Острову и гостила по родным и домашним. В одно утро нашли ее дома убитою; все ее имущество было расхищено; в разных местах комнаты, особенно подле шкапов и сундуков, видны были следы крови. Вероятно, злодеи терзали ее, чтобы она показала им мнимое свое богатство. Жизнь и кончина Анны Мартыновны были самою романтическою легендою в нашем семействе.
Бабушка моя получила от императора Петра III тысячу рублей пенсии, которую оставила за нею и Екатерина II. Сыновьям повелено было производить сию пенсию до повышения в офицерский чин, дочерям - до замужества. Сверх того, пользовалась она по смерть казенною квартирою в корпусе.
У деда моего были три сына: Карл, Логин, или Лудвиг, и Иван (отец мой) и три дочери: Анна, Вера и Елена. Оба старшие сына были воспитаны в Кадетском корпусе и выпущены офицерами в армию, ив 1771 году оба были капитанами. Карл Иванович Греч, бывший отличным в свое время молодцом, служил в гвардии и был адъютантом генерала Мансурова и другом Державина. Он вышел в отставку, отправился в Пензу, женился там на достаточной дворянке и оставил дочь Елисавету. О ней, как и о времени кончины старшего моего дяди, не имею я никаких сведений. Покойный Ф.Ф.Вигель говорил лишь, что знал Елисавету Карловну в Пензе. Она скончалась в старости девицей, приняв православие.
Второй, Логин, жил недолго, но оставил монумент своего существования. Когда в начале царствования императора Николая Павловича повелено было выставлять на мраморных досках имена отличившихся кадет, справедливый государь вспомнил о предместниках их и приказал изобразить, таким же образом, имена кадет, получивших большие золотые медали с начала учреждения корпуса. В числе их красуется имя моего дяди.
Усладительная мысль, что по прошествии полувека благонравие и успехи получают признание и награду! Поприще его было короткое. Вскоре по выпуске в офицеры он отправился к армии, действовавшей против турок, был в сражениях при Ларге и Кагуле и в 1772 году умер от моровой язвы в Яссах. Он был любимцем своей матери и, как говорит семейное предание, явился ей в минуту своей смерти. Бабушка, однажды после обеда, легла отдохнуть; вскоре выбежала она из своей спальни, встревоженная, и спрашивала у домашних:
- Где ж он? Что ж он не вошел ко мне? Я еще не спала.
- Кто?
- Как кто! Сын мой, Логин Иванович. Я начала было засыпать, вдруг услышала шорох, открыла глаза и вижу, он проходит бережно, с остановкой, мимо дверей спальни, чтобы не разбудить меня! Где он? Не прячьте его.
Ее уверили, что Логин Иванович не приезжал, что это ей так пригрезилось, и она со слезами убедилась в своей ошибке. В это время вошел в комнату зять ее, Безак; узнав о случившемся, он призадумался, вынул из кармана записную книжку и записал день и час этого случая. Чрез две недели получено было письмо, что в этот самый час Логин Иванович скончался.
Кстати, о Безаке.
Дед мой, чувствуя ослабление сил своих от возобновлявшихся часто припадков головокружения, принужден был искать себе помощника и обратился с просьбою к приятелям и корреспондентам своим в Лейпциге о присылке ему надежного человека. 17 сентября 1760 года вошел в квартиру его молодой человек и спросил по-немецки, может ли видеть господина юстиц-рата. А деда моего в этот день хоронили. Оказалось, что этот молодой человек (тогда ему было двадцать шесть лет), магистр философии Христиан Безак, родом из Лузации, один из отличнейших молодых доцентов Лейпцига, рекомендован моему деду и лишь только прибыл на корабле из Любека. Начальство корпуса тотчас приняло его на место умершего и как холостому отвело ему половину квартиры покойного, оставив другую его вдове. Безак, чрез несколько лет, женился на тетке моей, Анне Ивановне. Он было человек необыкновенных достоинств, умный, ученый, кроткий нравом и строгий только к самому себе, добросовестный в исполнении своих обязанностей, приятный в обращении. Немногие оставшиеся ученики его воспоминают о нем с искреннею благодарностью. Вскоре по прибытии в Россию, он выучился русскому языку и впоследствии написал книгу: Краткое введение в бытописание Всероссийской Империи (СПб. 1785 г.). На немецком языке напечатал он несколько философских диссертаций. Важнейшие труды его остались в рукописях. Сын его хотел издать их, но, развлекаемый службою и делами, не успел. Один из его учеников, кажется, князь Путятин, напечатал в двадцатых годах в Дрездене, где он жил, его уроки философии на французском языке, не указав источника. Безак умер летом 1800 года, прослужив без малого сорок лет в одной должности. Он имел чин коллежского советника и был одним из первопожалованных кавалеров ордена св. Владимира. Государыня Екатерина II лично знала и уважала его. В семействе своем пользовался он безусловным авторитетом. Своячины, невестки и другие крикливые дамы умолкали пред изречением: "Это сказал Безак". Мне дорога его память тем, что он любил и уважал мою матушку. Он имел одну дочь, Дарью, бывшую в замужестве за действительным статским советником Вирстом (Wuerst, умершим в 1831 г.), и сына Павла Христиановича, о котором не раз будет говориться в моих записках. Овдовев, он чрез несколько лет женился на какой-то Ксантиппе, безобразной и скупой, которая памятна мне только по ужасной вони от ее собак в их квартире. И теперь вижу эту квартиру. Она была в узком флигеле корпусного здания, выдающемся к Неве, подле церкви. В большой комнате стоял би-лиард, на котором Безак постоянно играл для моциона.
Другая тетка моя, Вера Ивановна (умершая в 1815 г.), была также за корпусным профессором, но по другой части, за ротмистром Петром Ивановичем Штё'бером (Stober — известная эльзасская фамилия), служившим при корпусе берейтором. Он умер, в исходе 1797 года, шталмейстером Конной Гвардии, в чине полковника. Сын его, Александр, выпущенный из 1-го корпуса в 1804 году, убит в 1813 году под Бауценом в чине майора. Имя его начертано на мраморной доске в корпусной церкви. Третья тетка моя, Елена Ивановна, скончалась девицею, в 1797 году. Она была женщина очень умная и добрая, но решительная и своенравная и слушалась только Безака; с Верою же Ивановною и отцом моим была в беспрерывной войне, прерывавшейся редкими кратковременными перемириями. С матушкой моею она всегда была дружна и согласна. На нее удивительно похожа, и наружностью, и отчасти нравственными свойствами, сестра моя, Екатерина Ивановна.
Отец мой, Иван Иванович (Iohann Ernst), родился 31 июля 1754 года. Лишившись отца в малолетстве, он был воспитан в доме своей матери, сколько могу заключить из его характера и основных понятий, весьма не педагогическом. Предрассудки, причуды, нелепые поверья и предания бестолковой немецкой старины, приправленные приметами русских и чухонских кухарок, составляли атмосферу, в которой возникли и выросли дети этого семейства. Старшие сыновья, по-видимому, сбросили с себя эту кору в корпусе. В остальных превратное воспитание несколько умерялось влиянием Безака, но не довольно: оно отразилось и в родном его сыне. Женская партия имеет большое влияние на воспитание детей. Умный муж, занятый службою и другими делами, не может перевесить тяжести, налагаемой на весы глупыми и злыми бабами, которые считают самих себя умными и добродетельными. Отец мой сначала учился под руководством Безака, к которому сохранил до конца его жизни сыновнюю привязанность и благодарность, и лет тринадцати отдан был в единственную тогда порядочную школу в С.-Петербурге, Петровскую, учрежденную в 1762 году знаменитым географом Бюшингом, в то время пастором лютеранской церкви св. Петра. Главным своим образованием обязан он был старшему учителю, доктору Фаусту, который, по странному стечению обстоятельств, был чрез пятнадцать лет учителем матушки моей в Киеве. В 1769 году произнес он на публичном экзамене латинскую речь и поступил на службу писцом в Комиссию о составлении проекта нового Уложения: почерк у него был прекрасный. Потом он служил в канцелярии генерал-прокурора князя Вяземского, состоявшей из трех чиновников: старшим был Александр Васильевич Храповицкий; младшими — Иван Иванович Хмельницкий и отец мой. Он отличался по службе умом и деятельностью и был употреблен во многих важных делах. В 1775 году он был в командировке в Москве, при комиссии, судившей Пугачева и его товарищей; а в 1777 году посылали его с важными поручениями (по финансовой части) в Гамбург и Амстердам, в 1789 г. дважды в Генуу, Достойно замечания, что он долгое время служил в чине канцеляриста для того, чтобы не лишиться пенсии после отца, прекращавшейся с офицерским чином. В чужие края он ездил в чине армии поручика. Вдруг из канцеляристов он был произведен прямо в титулярные советники. Это обстоятельство повредило ему впоследствии: он не мог получить следовавшей ему пенсии, не прослужив урочного времени в обер-офицерском чине. В начале осьмидесятых годов переведен он бьщ секретарем в Экспедицию о государственных доходах, дослужился до надворных советников, но, повздорив с управляющим, Василием Михайловичем Хлебниковым (который его, впрочем, искренно любил и впоследствии делал ему добро), вышел в 1792 г. в отставку. Обстоятельства этой отставки будут мною описаны впоследствии. В 1794 году поступил он вновь на службу секретарем в 3-й департамент Сената; в 1798 г. определен был обер-секретарем во временной Апелляционный департамент, В сентябре 1800 г, отставлен от службы без всякой причины1. С кончался, после тяжкой болезни, 5 марта 1803 года. Он был человек умный, по тогдашнему времени весьма образованный, светский, притом честный и добродушный, но рьяность и неровность его характера и самые странные капризы причиняли несчастие и ему и тем, кто его окружали. Сердце имел он самое доброе, но буйная голова одолевала благие его внушения, и к тому присоединялось упрямство. С сестрами своими он ссорился беспрерывно, но люди умные и твердые могли владеть им; так, например, он уважал шурина своего, Александра Яковлевича, и слушался его охотно, несмотря на то, что тот был гораздо моложе его. Хозяин он был самый плохой, и, когда имел в кармане копейку, думал, что ей исхода не будет: в этом он остался не без наследников. Подчиненные любили и уважали его, Многие, облагодетельствованные им, после его смерти являлись к матушке, 24 ноября, для поздравления ее с именинами. В 1831 году имел я дело в Сенате. Обер-секретари, бывшие при отце моем писцами, старались всячески услужить и помочь мне*.
23 августа 1786 года женился он на моей матери, девице Катерине Яковлевне Фрейгольд. При этом имени, священном и незабвенном, уныние возникает в моем сердце и глаза наполняются слезами любви, благодарности и благоговения. Если во мне было что-либо хорошее, если я прожил в свете недаром, если принес пользу моим ближним, — всем этим обязан я провидению, сподобившему меня родиться от такой матери, которой и дети мои, а чрез них и внуки обязаны своим умственным и нравственным образованием. Для последних она божество невидимое. В истории фамилии матери моей несравненно более поэзии, нежели в отцовской. Начну издалека, доколе восходят семейные предания.
--->>>
