Cтарый 4емоданПРИМЕЧАНИЯ Н.И.ГРЕЧА
[Краткие биографии]
Князь Петр Петрович Д о л г о р у к и й (род. 19 дек. 1777 г., ум, 12 дек. 1806 г.), первый любимец Александра, человек большого ума, высокого образования, необыкновенных способностей, был употребляем в делах дипломатических и в битвах кровавых и везде отличался с самой блистательной стороны. Перед Аустерлицким сражением он был послан к Наполеону для переговоров и раздражил его своею твердостью и благородством. За участие в этой битве он получил золотую шпагу за храбрость и орден Георгия 4 класса. Недолга была жизнь его: он скончался, в С.-Петербурге, от болезни, причиненной простудою на поездке по должности, Александр искренно его оплакивал. Но не в пору ли для себя князь умер? Брат его, князь Михаил Петрович, также достойный человек и храбрый воин, убит в сражении со шведами при Индесальми, 17 октября 1809 года, на двадцать осьмом году от рождения. 15 октября пожалован ему был в чине генерал-майора Александровский орден.
Александр Александрович В и т о в т о в обратил на себя внимание государя своими филантропическими идеями, был назначен начальником некоторых богоугодных заведений, но потом сбился с толку, провел жизнь в каких-то мечтаниях и грезах и исчез в неизвестности.
Михаил Александрович С а л т ы к о в, человек умный и хорошо образованный (в Сухопутном Кадетском корпусе), был в числе друзей Александра, наследника престола. По воцарении, государь предлагал ему какое-то место, но Салтыков отказался, объявив, что намерен жениться и жить в уединении. Александр пожаловал ему звание камергера. Салтыков женился, по страсти, на Елисавете Францовне Ришар, родной тетке гр. Клейнмихеля, но жил с нею не очень счастливо. Дочь его вышла замуж за барона Дельвига. Впоследствии Салтыков был попечителем Казанского университета и умер сенатором в Москве в глубокой старости. Причудливостью своею и дурным нравом он заставлял забывать многие свои добрые качества и умер, никем не оплаканный.
Иван Петрович П н и н (род. в 1773 г., ум. 1805 г.), побочный сын князя Н.В.Репнина, получил в детстве отличное воспитание, потом обучался в Артиллерийском и Инженерном корпусе, что ныне 2-й Кадетский корпус, служил сперва в артиллерии, потом при новоучрежденном Министерстве народного просвещения, издавал "С.-Петербургский Вестник", сочинил несколько статей о воспитании и просвещении, написал драму "Велисарий". Из стихотворений его славилась в свое время "Ода на Правосудие". Он надеялся, что князь Репнин признает его своим сыном, но, узнав по кончине его (в 1801 г.), что он забыл о нем в своем завещании, впал в уныние и зачах. Движимый чувством оказанной ему несправедливости, он написал сочинение: "Вопль невинности, отвергаемый законом", но оно, как и другие его произведения, не напечатано. Пнин пользовался уважением и любовью всех тогдашних русских' писателей. Смерть его глубоко их огорчила.
Граф Алексей Андреевич А р а к ч е е в (род. 1769 г., ум. 1834 г.) происходил от старинной, но бедной фами-лии Новгородской губернии. Один из предков его был генер^. лом в армии Миниха, действовавшей в Крыму. Алексей Арак-чеев молодым мальчиком пришел пешком в Петербург с реко-мендательным письмом к митрополиту Гавриилу. Преосвящец. ный, приняв его ласково, подарил ему рублевик и определил в тогдашний Артиллерийский и Инженерный (что ныне 2-й Кадетский) корпус. Образование тогда было скудное: лучше всего преподавалась математика, и Аракчеев оказал в ней большие успехи, но уж в детстве оказывал коварство, низость и подлость, доносил на товарищей и кланялся начальникам. За то ненавидели его товарищи, и самый сильный из них, великан Костенецкий, больно колотил его. Видно, в благодарность за его уроки, Аракчеев потом перевел его в гвардию. Непосредственным начальником его был корпусной офицер Андрей Андреевич Клейнмихель, женившийся на красавице Анне Францовне Ришар, которую очень жаловал генерал Мелиссино, директор корпуса. По выпуске в офицеры, Аракчеев оставлен был в корпусе для преподавания кадетам артиллерии, дослужился в 1790 г. до капитанского чина и был взят генералом Мелиссино в адъютанты. В то же время преподавал он математические науки и в частных домах, между прочим, сыновьям гр. Н.И.Солтыкова. В 1792 году великий князь Павел Петрович просил Мелиссино найти ему хорошего офицера для командования батареею при его гатчинских баталионах, и Мелиссино рекомендовал Аракчеева. Капитан вскоре заслужил внимание великого князя деятельностью по службе, точностью и строгим исполнением всех приказаний, как бы они нелепы и бестолковы ни были; особенно нравилось строгое наблюдение им воинской дисциплины. По вступлении Павла на престол, Аракчеев произведен был в полковники и в генерал-майоры, получил орден св. Анны I степени, титул барона и две тысячи душ (село Грузино) в Новгородской губернии. Замечательно, что он служил в то время не по артиллерии, а командовал Преображенским полком и был Сг петербургским комендантом. В командовании полком обязанность его была истребить в офицерах и нижних чинах дух свободы и уважение к самим себе; он оскорблял офицеров, а у солдат срывал усы с частью губы. Не знаю, излишество или недостаток усердия не понравились Павлу; только Аракчеев в 1798 году был отставлен от службы, но с чином генерал-лейтенанта. В том же году он опять вошел я милость, был назначен командиром гвардейского артиллерийского баталиона и инспектором всей артиллерии, возведен в графское достоинство, получил александровскую ленту и Мальтийский командорский крест. В 1799 году, за какие-то беспорядки в артиллерийских гарнизонах и арсеналах, был вновь отставлен. Говорят, что Павел, недели за две до кончины своей, пригласил его приехать в Петербург и вновь вступить в службу. Пален, узнав о том, ускорил исполнение своего замысла и притом запретил пускать в город кого бы то ни было. Аракчеев прибыл уже по совершении катастрофы, явился к Александру Павловичу и в слезах повалился к ногам его. Потом очень умно и хитро, будто бы с откровенностью и самоотвержением, дал знать Александру, что если б он (Аракчеев) был в то время в Петербурге, Павел сидел бы на престоле. Все это было исполнено с успехом.
Замечательно, что в первые годы царствования Александра Аракчеев стоял в тени, давая другим любимцам износиться, чтоб потом захватить государя вполне. Он особенно стал усиливаться с 1807 года, когда угасли в Александре порывы молодых мечтаний, когда он совершенно разочаровался в людях, В то время Аракчеев принес России существенную пользу преобразованием нашей артиллерии и исполнением многих важных поручений государя. Например, в финляндской войне, когда наши генералы не решались пройти по льду на Аландский остров и на шведский берег, ездил к ним Аракчеев и убедил их исполнить волю государеву.
В Аракчееве была действительно ложка меду и бочка дегтю.
Он придрался к главнокомандующему, графу Буксгевдену, за недочет нескольких пудов пороха и написал ему грубое отношение. На это Буксгевден отвечал сильным письмом, в котором представил разницу между главнокомандующим армиею, которому государь поручает судьбу государства, и ничтожным царедворцем, хотя бы он и назывался военным министром. Этот ответ стоил дорого Буксгевдену, но разошелся в публике, к радости большинства ее. Аракчеев не знал или не думал, чтоб это письмо было известно. Однажды, у себя за столом, говоря со мной о каком-то историке, неучтиво отзывавшемся о Румянцове, он сказал: "Да знаете ли вы, что такое главнокомандующий?" — и повторил слова врага своего. Я не знал, куда деваться, и боялся смотреть на бывших при том. Еще достойно внимания, что Аракчеев и Балашов видели необходимость удалить Александра из армии в начале 1812 года и достигли цели, заставив Шишкова написать о том государю. Что хорошо, то хорошо.
Аракчеев не был взяточником, но был подлец и пользовался всяким случаем для охранения своего кармана. Он жил в доме 2-й артиллерийской бригады, которой он был шефом, на углу Литейного и Кирочной (деревянный дом этот существует доныне). Государь сказал ему однажды: "Возьми этот дом себе". - "Благодарю, государь, - отвечал он, - на что мне он? Пусть остается вашим; на мой век станет". Бескорыстно, не правда ли? Но истинною причиною этого бескорыстия было то, что дом чинили, перекрашивали, топили, освещали на счет бригады, а если б была на нем доска с надписью: "Дом графа Аракчеева", эти расходы пали бы на хозяина.
По окончании войны, Александр возымел странную и несчастную мысль: завести военные поселения, для пехоты на севере, для конницы на юге России. Он полагал получать из этих округов и рекрут, с детства уже готовившихся в военную службу, и продовольствие, и обмундирование, и вооружение их в устроенных в поселениях фабриках и заводах, а остальную часть России освободить от рекрутства и податей на военное министерство. Здесь не место излагать невозможность и неисполнимость миллионом людей производить то, что отбывали дотоле с трудом и истощением пятьдесят миллионов. Скажу только об исполнении. Оно возложено было на Аракчеева, и он взялся осуществить бестолковую мечту, грезу. Несколько тысяч душ крестьян превращены были в военные поселяне. Старики названы инвалидами, дети кантонистами, взрослые рядовыми. Вся жизнь их, все занятия, все обычаи поставлены были на военную ногу. Женили их по жеребью, как кому выпадет, учили ружью, одевали, кормили, клали спать по форме. Вместо привольных, хотя и невзрачных, крестьянских изб, возникли красивенькие домики, вовсе неудобные, холодные, в которых жильцы должны были ходить, сидеть, лежать по установленной форме. Например: "На окошке № 4 полагается занавесь, задергиваемая на то время, когда дети женского пола будут одеваться". Эти учреждения возбудили общий ропот, общие проклятия. Но железная рука Аракчеева, Клейнмихеля сдерживала осчастли-венных, по мнению Александра, крестьян в страхе и повиновении. В южных колониях казацкая кровь не вытерпела. Вспыхнуло восстание: оно было потушено кровью и жизнью людей, выведенных из пределов человеческого терпения генерал-майором Саловым, поступавшим притом с величайшим бесчеловечием. Аракчеев бессовестно обманывал императора, потворствуя его прихоти, уверял его в благоденствии и довольстве солдат, а вспышку приписывал влиянию людей злонамеренных и иностранных эмиссаров. До какой степени простиралось в этом его бесстыдство, он доказал отчетом, поданным им Николаю Павловичу по вступлении его на престол и обнародованным в газетах.
Мы описали в тексте историю посрамления Аракчеева Шумским, смерть Настасьи и последовавшие за тем события. Сообщим здесь некоторые подробности. Аракчеев взял к себе Настасью осенью 1796 года, но вскоре потом вступил в законный брак с девицею Хомутовою, благовоспитанною и нежною. Чрез несколько недель брака, жена увидела, к какому гнусному уроду ее приковали, он не понимал благородства и нежности чувств, не любил, не уважал ее, и они вскоре разошлись. Настасья осталась его хозяйкою и тайною советницею. Между тем имел он и фаворитку из высшего класса, жену бывшего обер-секретаря Синода Варвару Петровну Пукалову, миловидную, умную и образованную женщину, которая, пользуясь своею властью над дикобразом, была посредницею между им и просителями. В одной из тогдашних сатир, в исчислении блаженств, сказано было: "Блажен... через Пукалову кто протекции не искал". Тиран Сибири Пестель жил в одном доме с Пукаловою и чрез нее действовал на друга ее сердца.
В начале связи Аракчеева с Настасьею родился у ней сын Михаил. В детстве был он хорошенький и умный мальчик. Аракчеев воображал, что из него выйдет великий человек, и старался дать ему хорошее воспитание. Он отдал его (в 1809 г.) в Петровскую школу, и именно пансионером ко мне. По этому случаю познакомился я с Аракчеевым и бывал у него. Медленное, методическое преподавание наук в немецкой школе не понравилось нежному родителю. Не принимая в уважение того, что Мишка его плохо знал первые правила арифметики, он требовал, чтоб его учили геометрии, и, когда это оказалось невозможным, он взял его из училища, отдал в какой-то пансион, а потом поместил в Пажеский корпус. Отдавая в школу, он назвал его: Михайла Иванов Лукин, купеческий сын; потом дал ему фамилию Шумский. Мальчик этот был выпущен в гвардию и поступил в флигель-адъютанты, которых число тогда было очень ограниченно. Между тем он сделался совершенным негодяем и горьким пьяницею. После катастрофы, сгубившей почтенных родителей, достойный их сын переведен был в армию и там спился совершенно. Потом пошел он в монахи и умер в Соловецком монастыре.
Аракчеев похоронил Настасью подле того места, где приготовил могилу для себя, и вырезал на гробе ее следующую надпись, сочиненную им самим:
Здесь погребен двадцатисемилетний друг Анастасия.
Убиенная села Грузина дворовыми людьми.
Убиенна
За нелицемерную и христианскую ее К Графу любовь.
По смерти Настасьи, Аракчеев рассмотрел ее переписку с разными особами и нашел верные свидетельства ее плутней и взяточничества. Он отправил найденные в наличности подарки к тем особам, от которых они были получены, и, как я слышал, велел перенести труп Настасьи на обыкновенное кладбище.
По увольнении от службы, Аракчеев вздумал отправиться в чужие край, где незадолго до того был принимаем с уважением как доверенный человек Александра. Времена переменились: его принимали менее, нежели равнодушно. Желая напомнить о своем прежнем величии, он напечатал в Берлине перевод (французский) писем к нему императора Александра. Этот поступок усилил справедливое к нему негодование императора Николая и окончательно прекратил его поприще. Когда он въезжал во Францию, таможня отобрала у него серебряные вещи, предлагая возвратить ему при обратном выезде его из Франции или изломать их и отдать ему. Он избрал последнее, но, когда таможенный служитель стал разбивать серебряный чайник, пришел в бешенство, бросился на него и схватил за ворот. Сопровождавшие его с трудом уладили дело.
Не находя отрады и развлечения за границею, воротился он в Россию и прожил до конца своей жизни в Грузине. Он все еще считался на службе, но не подавал никакого знака жизни. Все его оставили. Тварь его, Клейнмихель, сделался первым его врагом и не называл его иначе, как злодеем. Когда в 1831 году вспыхнул бунт в поселенных войсках, он испугался и приехал из Грузина в Новгород. Не знаю, какая скотина был тогда новгородским губернатором (помнится, осел Демпфер). Он приказал объявить графу, что он, присутствием своим в Новегороде, мутит народ, и велел ему ехать обратно в Грузино. В это время приехал в Новгород, по повелению государя, граф А.Ф.Орлсв. Узнав о поступке губернатора, он призвал его к себе,
Спросил, по какому праву он выгоняет председателя Государственного совета, когда не смеет без причины выслать из города и отставного солдата, надел александровскую ленту и поехал к падшему вельможе. Аракчеев был приведен в восхищение этим вниманием. "Ваше посещение, граф, — сказал он Орлову, — ' было для меня тем приятнее, что я никогда не видал вас у себя в передней... Нынешние происшествия огорчительны. Жалею только, что нет здесь Петра Андреевича (Клейнмихеля): он мог бы насладиться зрелищем плодов своих усердных трудов!" [ Так негодяи сваливали друг на друга вину в этих подвигах!
Аракчеев, в уединении своем, принимал посещение соседних помещиц и каждую уверял, что сделает ее своею наследницею. И в этом отчуждении, в этом унижении против прежней высоты ему умереть не хотелось. Последние слова его были: "проклятая смерть". Он умер 13 апреля 1834 года, и известие о том пришло в Петербург накануне присяги наследника Александра Николаевича, по наступлении его совершеннолетия. Для распоряжения о погребении его и прочем послан был в Грузино Клейнмихель.
Я был в придворной церкви у обедни и при присяге цесаревича. Любопытно было видеть и слышать чистосердечные отзывы об Аракчееве людей, знавших его коротко. Всех откровеннее и умнее говорил бывший при нем долго Василий Романович Марченко, ненавидевший и презиравший его всеми силами своей души. Некоторые из бывших его клевретов обрадовались его смерти: она их уверила, что он не воротится. Борис Яковлевич Княжнин, бывший командир полка графа Аракчеева, узнав в церкви о кончине его, сказал, перекрестясь: "Царство ему небесное! Себя успокоил и всех успокоил".
Произнося такой строгий суд над Аракчеевым, мы виним не столько его, сколько Александра, который, наскучив угодливостью и царедворством людей образованных и умных, бросился в объятия этого нравственного урода. Аракчеев был тем, чем создала его природа. Должно отдать ему справедливость: он, как сказано выше, преобразовал (в 1809 г.) нашу артиллерию и прилежно работал в должности военного министра, до назначения в это звание благородного и добродетельного Барклая. Еще спасибо ему за то, что он обратил внимание Александра на Канкрина, но он сделал это не потому, чтобы постигал достоинства этого необыкновенного человека, а только в пику врагу своему, Гурьеву. Не случись под рукою Канкрина, он рекомендовал бы Андрея Ивановича Абакумова. Ничто так не характеризует подлости духа графа Аракчеева, как отметка в положении, которым прибавлялось жалованье артиллерийским офицерам: "Ротным командирам прибавки не полагается, потому что они пользуются доходами от рот". Конфирмуя это положение, государь не видал, что этим официально признают и допускают воровство.
Александр Дмитриевич Б а л а ш е в, не знаю каким образом, сделался доверенным лицом Александра. Он был обер-полицмейстером сперва в Москве, потом в Петер, бурге и назначен был министром полиции, при учреждении этого министерства в 1809 году, в подражание Наполеону. Он окружил себя людьми не великого достоинства. В числе их был Лавров, человек неглупый, в делах опытный, но грубый и суровый: он ввел сечение в число полицейских средств над людьми, изъятыми от телесного наказания. Балашев спросил его однажды, каков экзекутор в исполнительном департаменте. "Золотой человек! - отвечал Лавров. — Приведут арестанта; он разом закричит: штаны долой и ложись на скамью". Лавров был впоследствии сенатором, и не из худых. Начальником Особенной канцелярии, что ныне III Отделение Собственной канцелярии е. и. в., был хвастун, негодяй Санглен, побочный сын какого-то Голицына, рожденный в Ревеле, носивший французское имя, и притом - православный! Нахватавшись разных поверхностных знаний, не умея порядочно писать ни на каком языке, он имел искусство ошеломить, озадачить кого угодно своею смелостью и самонадеянностью. Он взялся устроить высшую тайную полицию, набрал шпионов, завел доносы, морочил Балашева разными наветами и выдумками и некоторое время умел пускать пыль в глаза до того, что иногда ездил с докладами прямо к государю. Александр не доверял никому, даже своему министру полиции, и Санглен служил ему соглядатаем. Вечером и ночью посылал за ним по секрету и спрашивал, что делается в министерстве. Triste sort des rois!* Санглен, разумеется, выдавал своего начальника головою. Но такая служба не может быть продолжительною, Александр вскоре разгадал Санглена и удалил его с кровною обидою. Балашев, узнав о проделках Санглена в Вильне (в мае 1812-го), открыл глаза царю. Александр притворился, что полюбил Санглена как друга, и особенно на одном бале преследовал его своими любезностями, приглашал танцовать, потчевал мороженым и т.п. Санглен, увидев, что наступил его последний час, просил увольнения от должности. Его определили в Главную Квартиру Барклая, по особым поручениям, но не употребляли. Кутузов, прибыв к
* Грустная участь царей! (фр.).
армии, выгнал его. Получив в 1816 г. пенсион в 4000 р. асс., он поселился в подмосковной деревне и прожил долго. У него было много детей: сколько я знаю, они сделались негодяями. Балашев сам, сдав управление Министерством полиции Вязми-тинову, оставался в свите государя и был употребляем по дипломатической части. В 1812 году вел он последние переговоры с Наполеоном. Известен ответ его на вопрос: какой путь ведет на Москву? — "Есть и через Полтаву". По окончании войны был он несколько лет в бездействии, потом плохим генерал-губернатором орловским, тамбовским и рязанским. Умер в безвестности. Как частный человек, может быть, он имел и достоинства. Он был, например, приятелем Карамзина, но в отношении государственном он был более вреден, нежели полезен. Непростительная ссылка Сперанского была отчасти его делом.
Князь Александр Николаевич Г о л и ц ы н (род. 8 дек. 1773 г., ум. 22 ноября 1844 г.) был человек доброго сердца, одаренный большим придворным тактом и знанием, чего не должно ему говорить, но ум и рассудок его были весьма тесные. Есть предание, что камер-юнкер Дм.А.Гурьев (впоследствии министр финансов) и он были высланы императором Павлом из города за глупость. Голицын набрался незрелых духовных идей, вероятно, в то время, когда был обер-прокурором в Синоде. Со временем они перешли в мистицизм и в учение английских методистов. И этот человек был министром просвещения и духовных дел! Его обстали невежды, фанатики и негодяи, и этот добрый, почтенный человек сделался орудием гонений, преследований, почти злодеяний. Люди ученые, умные, благородные (например, Александр Павлович Куницын) сделались жертвами козней адского союза, который окружал его. Главным противником его был Аракчеев. Князь оказывал к нему презрение и даже никогда не кланялся. Александру это, видно, нравилось по правилу: divide et impera!*
Князь Голицын делал много добра бедным и страждущим и щедро награждал своих подчиненных, к сожалению, очень часто негодяев. На почте принимали гривенные письма чиновники с звездою Станислава. Любопытное зрелище представляет человек слабохарактерный, управляемый обстоятельствами. С одной стороны, в Министерстве просвещения и по почтовому ведомству окружали его ханжи и плуты; с другой стороны, директором Департамента духовных дел был Александр Ивано-
* Разделяй и властвуй! (/иг.).
вич Тургенев, добрый же человек, но пустой, надутый ветреник, конечно, ничему не веривший. Он жил в верхнем этаже министерского дома и над кабинетом гонителя наук и просвещения, сочинял либеральную конституцию и беседовал с единомышленным Николаем Тургеневым! Хороша была работа! И в то время, когда составлялись ковы против царя, участники в них, великодушные либералы, позволяли преследовать людей, подозреваемых в свободомыслии, и, скажем более, еще указывали на них, чтобы отвести от себя взоры тайной полиции. Впрочем, о придворных можно сказать то же, что Крылов говорил об иностранных воспитателях: "И лучшая змея по мне ни к черту не годится".
Сообщаю для характеристики кн. Голицына истинное происшествие, которое касалось меня очень близко. В 1820 году Жуковский принес ко мне русский перевод одной сказочки Перро, переведенной с французского ученицею его, великою княгинею Александрою Федоровною, и просил, чтоб я напечатал ее в своей типографии в числе десяти экземпляров, но с тем, чтоб эта книжка не была в обыкновенной ценсуре, что он говорил об этом князю Голицыну и князь, изъявив свое согласие, обещал известить меня официально о напечатают ее без обыкновенных формальностей. Великая княгиня хотела по этой книжечке учить читать своего сына. Я напечатал книжечку. Нет извещения от Голицына. Жуковский пишет из Павловска, что великая княгиня ждет оттисков. Что тут делать? Я повез рукопись к ценсору Тимковскому, и он подписал ее. Вслед за этим послал экземпляры Жуковскому. Вдруг поднялась буря. Голицын, забыв (?) об обещании, данном Жуковскому, написал к военному генерал-губернатору графу Милорадовичу, что в типографии Греча напечатана книга, не дозволенная ценсурою, и просил поступить с содержателем типографии на основании законов. Граф потребовал у меня объяснения. Я представил рукопись, одобренную Тимковским за две недели пред тем, и сказал, что одобрение не выставлено на заглавном листке по ошибке фактора типографии. Дело тем и кончилось. Хорошо было, что я не положился на словесное позволение министра: было бы мне много хлопот. Добрый Жуковский очень сожалел о неприятности, сделанной мне, и говорил мне, что выговаривал князю Голицыну, а тот извинился, что запрос (им подписанный) был составлен, без его ведома, в его канцелярии.
По доносам и наговорам Магницкого, я бьщ предметом гонения Министерства просвещения, а потом предан бьщ суду с его же чиновниками! (См. дело о Госнере.)
[ В.Ф. Б о г о л ю б о в]
В числе замечательных лиц, с которыми случай свел меня в жизни, должен я упомянуть о Варфоломее Филипповиче Боголюбове. Он представляет любопытное зрелище — человека, всеми презираемого, всем известного своими гнусными делами и везде находящего вход, прием и наружное уважение! Таковы милые светские связи. Человек честный, благородный, откровенный, но простой, не умеющий хорошо говорить по-французски, не знакомый с приемами и хитростями большого света, при всех дарованиях и заслугах своих, не добьется и десятой доли того, чем пользуется смелый, бесстыдный и бессовестный негодяй, известный своими порочными наклонностями и делами.
Отец Боголюбова, в последние годы царствования императрицы Екатерины, служил экономом в Смольном монастыре и исполнял свою должность с большим попечением о своем кармане. Когда, по вступлении на престол императора Павла, все воспитательные и богоугодные заведения отданы были в ведомство императрицы Марии Федоровны и главное над ними начальство было поручено умному, деятельному и строгому графу Якову Ефимовичу Сиверсу, последовала ревизия хозяйственной их части за прежние годы. Боголюбов, видя себе неминуемую беду, решился предать себя смертной казни и вонзил себе в живот кухонный нож. На вопль его домашних сбежались соседи, пригласили медика и исследовали состояние больного, который терзался в ужасных мучениях. На вопрос одного наследника, есть ли надежда на спасение его жизни, врачи отвечали единогласно:
- Нет никакой.
- Долго ли проживет он в этих мучениях?
- Он умрет, лишь только вынут нож из раны.
- Да кто на это решится?
Тогда девяти- или десятилетний сын его, Варфоломей, смело подошел к кровати больного и, бестрепетно вынув нож, прекратил тем и страдания и жизнь своего отца. Дивный пример сыновней любви и самоотвержения!
Мария Федоровна изъявила глубокое сожаление об этом несчастном случае, призрела осиротевшее семейство и поручила юного Варфоломея попечению князя Алексея Борисовича Куракина. Князь исполнил желание государыни, взял юного героя и дал ему воспитание, наравне с своим родным сыном, воспитание светское, блистательное, и потом определил Боголюбова в коллегию Иностранных дел. Он бьщ командирован в Корфу, к генералу Анрепу, познакомился там с Бенкендорфом и другими молодыми людьми первых фамилий; потом был при посольстве в Мадриде и Вене под начальством Дм.П.Татищева. В последнее время числился он при министерстве и жил в Петербурге, имея вход в лучшие дома, и находился в дружеских связях с Тургеневым, Блудовым и другими светскими людьми. Я знал его только потому, что видел иногда у Тургенева и у Воейкова, нов 1831 году, когда открылась холера, он был назначен попечителем квартала I Адмиралтейской части, в которой частным попечителем был С.С.Уваров, с которым он вошел с тесные связи по родству Уварова с кн. Куракиным. Боголюбов, посещая дома разных обывателей, зашел и ко мне. Мы разговорились с ним и познакомились, не говорю, подружились.
Когда я переехал в свой дом (в июле 1831 г.), он продолжал посещать меня, иногда у нас обедал и забавлял всех своими анекдотами и остротами; только нельзя было остеречься от его пальца. "Плохо лежит, брюхо болит". Он воровал все, что ни попадалось ему под руки. Спальня моя была внизу; кабинет на антресолях. Одеваясь поутру, я оставлял в спальне бумажник.
Однажды пришел ко мне Боголюбов, заглянул в спальню и, видя, что меня там нет, взобрался в кабинет и, посидев около часу, ушел. Я отправился со двора и, переходя через мостик на Мойке, встретился с наборщиком, которому за что-то обещал дать на водку, остановил его, вынул из кармана бумажник, чтоб из бывших в нем пятнадцати рублей вынуть синенькую. Не тут-то было: бумажник оказался пустым! В другой раз, воротясь домой перед обедом, нахожу, что Боголюбов сидит у меня в зале перед столом, покрытым газетами, и читает одну. Разговорившись с ним, я увидел у него за пазухою в боковом кармане картинку модного журнала и без всякого умысла сказал ему шутя:
- К какой это даме несете вы моды, услужливый кавалер?
Он побледнел и застегнул фрак, сказав:
- Да, к одной почтенной барыне.
Я поглядел на пачку новых газет: действительно, в ней недоставало модного журнала. До обеда зашел я к матушке, сестре и дочерям и рассказал им штуку Боголюбова. Он остался у нас обедать; сверх того, обедал у нас один француз Бонне, разодетый куколкою. Между разговорами я сказал ему: "Как вы можете в нашем климате (это было в глубокую осень) одеваться так легко: и фрак, и жилет у вас нараспашку. Долго ли простудиться! Вот посмотрите на этого застегнутого дипломата: как он сохраняется. Подумаешь, что он прячет краденое". Домашние мои были в страхе, что Боголюбов обидится. Но все прошло благополучно.
Однажды, во вторник на первой неделе великого поста (mardi gras), приехал ко мне звать меня к обеду Булгарин и при этом случае взял у меня двести рублей; потом он отправился в Большой театр и купил там пять билетов по пяти рублей, на вечерний маскарад. Обедали у него свитский генерал граф Нессельрод (двоюродный брат министра), один польский полковник, Боголюбов и я. Беседа за столом была преприятная. После обеда гости, кроме Боголюбова, тотчас отправились по домам. Булгарин проводил их, в том числе и меня. Боголюбов оставался и, когда воротился Булгарин, простился с ним и ушел также. В комнате, где мы сидели после обеда, было бюро, на которое Булгарин положил свой бумажник. Хвать, все оставшиеся в нем сто семьдесят пять рублей исчезли. Таких случаев знал я, знали все, до тысячи, но никто не успел застать и уличить Боголюбова с поличным. А сколько он утащил у меня книжек! Добро бы украл полные сочинения, а то почти все разрознил. Я говорил выше, что он был знаком и короток с Бенкендорфом. Говорили, что он был его шпионом. Не знаю этого в точности, но эту славу раздавали многим и мне самому, потому и не дерзаю говорить о том положительно. Вспомню только один случай. Однажды, когда Уваров был в Москве, Боголюбов пришел ко мне и прочитал письмо, в котором тогдашний товарищ министра просвещения уведомлял его, старого друга, о разных встречах, о блюдах в Английском клубе, о речах и суждениях некоторых именитых особ,
- Не правда ли, интересно? - спросил у меня Боголюбов.
- И очень, - отвечал я.
- Я читал это письмо генералу (тогда Бенкендорф не был еще графом), и ему оно понравилось.
Оставляю читателя догадываться, кто играл здесь какую роль. Дружба Боголюбова с Бенкендорфом пресеклась трагическою сценою. Однажды Боголюбов приходит к нему, ни о чем не догадываясь, и видит, что его появление произвело на графа сильное впечатление.
- Qu'avez-vous, cher comte?* - спрашивает Боголюбов. Бенкендорф подает ему какую-то бумагу и спрашивает:
- Кто писал это?
Это была перлюстрация письма, посланного Боголюбовым
* Что с вами, дорогой граф? (фр.).
к кому-то в Москву: он насмехался в нем над действиями правительства и называл самого Бенкендорфа жалким олухом. Это письмо доставил графу почт-директор Булгаков, ненавидевший автора. Боголюбов побледнел, задрожал и упал на колени.
- Простите минуту огорчения и заблуждения старому другу!
- Какой ты мне друг? - закричал Бенкендорф. - Ордынский! велите написать в канцелярии отношение к военному генерал-губернатору о высылке этого мерзавца за город.
Боголюбов плакал, рыдал, валялся в ногах и смягчил приговор.
— Убирайся, подлец! — сказал Бенкендорф. — Чтоб твоя нога никогда не была у меня!
Боголюбов удалился. Этот случай рассказан был Булгарину Ордынским, секретарем Бенкендорфа.
С Уваровым сохранил он связь до конца своей жизни: видно, между ними были какие-то секреты, но Уваров стыдился этой связи. Однажды Боголюбов застал меня за сочинением одной статьи, помещенной потом в "Пчеле", — о начале "Сына Отечества".
— Что же вы ее не печатаете?
— Должно прежде ценсуры показать Сергию Семеновичу, — сказал я, — потому что в ней идет речь о нем, а я не сберусь идти к нему.
- Сделайте мне одолжение, Николай Иванович, поручите этр дело мне: я очень часто бываю у Сергия Семеновича и непременно исполню ваше желание.
Я, враг всех министерских передних, согласился и отдал ему статью. Чрез неделю добрый и любезный Василий Дмитриевич Комовский, директор канцелярии министра, привез ко мне эту статью, одобренную к напечатанию, и, отдавая ее мне, просил именем Уварова не относиться к нему чрез Боголюбова, а являться лично или передавать чрез канцелярию.
Боголюбов умер в марте 1842 года, после кратковременной болезни, оставив двух сестер, престарелых девиц, без всякого пропитания. Вероятно, Уваров не оставил их. Я спрашивал у домашних Боголюбова, не остались ли после него книги, в числе которых находились многие, взятые им у меня. Мне отвечали: не осталось ничего.
И все это примерло: и Боголюбов, и Бенкендорф, и Уваров! К чему послужило воровство одному, царедворничество другому, тщеславие и властолюбие третьему?
<<<---
