RSS Выход Мой профиль
 
Гарин-Михайловский Собрание сочинений в 5-ти томах. том 3 Очерки. Рассказы (1888-1895гг) |НЕСКОЛЬКО ЛЕТ В ДЕРЕВНЕ

ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ
1888 — 1895


НЕСКОЛЬКО ЛЕТ В ДЕРЕВНЕ


Задавшись благими намерениями, я отправился в деревню хозяйничать, но потерпел фиаско. Несколько лет жизни, тяжелый труд, дело, которое я горячо полюбил, десятки тысяч рублей,— все это погибло, прахом пошло...
Побуждает меня взяться за перо желание выяснить вопрос: следует ли продолжать опыты вроде моего? Отсюда основная задача моего труда — добросовестное, без всяких предвзятых соображений, буквальное воспроизведение бывшего.
Познакомившись с моею работой, читатель увидит, что, преследуя благие намерения, я довольно бесцеремонно, если можно так сказать, повернул жизнь своей деревни из того русла, которое она пробила себе за последние двадцать пять лет, в русло, которое, в силу разных соображений, показалось мне лучшим.
Такой поворот не прошел для меня безнаказанно. Может быть, это произошло в силу моей неспособности или неуменья взяться за дело, а может быть и в силу общих причин, роковым образом долженствовавших вызвать неудачу.
Об этом пусть судят другие.

I
ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

Князь.— Юматов.— Сын Юматова.— Скворцов.— Николай. Беляков.
Ярко сверкает, точно застрявший в расщелине, пруд. Весело сбегает к нему со стороны горы зеленый лесок, а по другую сторону пруда далеко и привольно раскинулась хлебородная степь. У самого берега тесно жмется друг к другу ряд старых, покосившихся изб. Деревня называется — Князево.
Лет сто тому назад земля эта была высочайше пожалована князю Г., и для заселения ее он вывел восемьдесят дворов из Тульской губернии.
Об этой отдаленной эпохе сохранилось очень мало воспоминаний. Существует и до сих пор группа старых берез, в виде аллеи,— остаток бывшего здесь некогда сада. По словам соседних крестьян, под этими березами князь учил своих мужиков уму-разуму, то есть попросту сек. Князевские мужики обходят этот факт угрюмым молчанием. Детали изгладились, и упоминается князь только для выражения самой седой старины.
— Эта земля еще при князе пахалась.
— Уродило так, как только при князе рожало.
В начале нынешнего столетия князь продал имение соседу Юматову, а крестьян взял на вывод.
Но крестьянам, видно, уже успели приглянуться эти привольные места. Полюбили они и гладкую поверхность своего пруда, в котором столько рыбы, что только не ленись ловить, и лесок, где так много грибов, ягод, а еще больше дров, лыка, оглоблей, а то и бревешек; полюбили и то привольное поле, что так щедро оплачивает их работу благодаря своему двухаршинному чернозему. Узнав, что князь хочет их вывести, вся деревнл в один прекрасный день точно сквозь землю провалилась: остались только избы да дворы; все же живое, как владельцы, так и скотина, исчезло. Дело кончилось тем, что, побившись месяца два и не найдя никого, князь отстал от крестьян и передал их Юматову.
Князевцы любят вспоминать об этом времени, но, по обыкновению, скупы на слова.
— В поляном лесу жили — в норах, как лисы. Сейчас есть след. Руками хлеб мололи... Ничего, господь помог, вытерпели...
Соседние деревни вполголоса рассказывают охотникам послушать причину, побудившую князя продать имение.
— Подшибся князь через своих мужиков,— озорники они. И сейчас добра от них никому нет, и раньше не было. За озорство их и из Тулы перевели. Весь их род уж такой. Недаром Юматов отбивался от них, точно чуял, сердечный, свою судьбу.
Воспоминаний об Юматове сохранилось больше. Он оставил память о себе, как о хорошем хозяине, но был лют и охоч до баб. Это главным образом и погубило его. Исторический факт таков: Юматова убили ночыо, нанеся ему до ста ран. Двухлетние розыски не приводили ни к чему. Наконец, один из главных виновников, пьяный, на празднике в соседней деревне рассказал, как было дело. Виновного схватили, посадили в острог, два года он запирался, а потом, когда уже хотели было на все махнуть рукой, повинился во всем и выдал сообщников. Дело кончилось тем, что сорок дворов было сослано в Сибирь. Сами князевцы охотно вспоминают о смерти Юматова и так приблизительно передают дело:
— В Казань за подходящими людьми посылали. Две недели кормили и поили их. Все никак нельзя было: то он в гости, то к нему гости. Дворню всю на свою сторону переманили. Мальчик при нем дворовый спал,— тоже на нашу сторону поддался. Часовых по дорогам расставили... Здоровый был: девять человек насели на него; он их волоком проволок по всем комнатам,— все выходу искал. Выскочи он во двор, так и не дался бы, да на самом крыльце один в лоб ему угодил оглоблей, тут он и повалился.
О самой ссылке предание совершенно умалчивает. Князевец угрюмо отделывается короткою фразой:
— Греха много было... Вытерпели...— помолчав, угрюмо добавляет он.

Во время малолетства сына Юматова князевцам жилось недурно. Вырос сын Юматова, послужил в военной службе и незадолго до воли приехал в деревню на жительство. Сначала мужиков в руки крепко прибрал. Попробовали они было его поучить маленько и на первый раз подрубили амбары; но дело кончилось не совсем благополучно. Юматов вызвал обжорную команду, то есть роту солдат, которую крестьяне должны были кормить на свой счет. В два месяца рота объела всю деревню. Мужики взвыли, но не выдали виновных. И вдруг барин все узнал. Троих сослали в Сибирь, а остальных перепороли.
Давно нет и Юматова, нет и большинства участников современных ему событий, новое поколение уже стариками становится, а до сих пор не могут простить князевцы бывшему тогда старосте из своих мужиков, на которого пало подозрение в измене. Жалко и страшно смотреть на этого неряшливого высокого старика, когда он пробирается по селу. Года гонений и преследования положили на него печать Каина; он идет спешною, неуверенною походкой, беспрестанно оглядываясь в ожидании, что вот-вот первый выскочивший из ворот мальчишка пустит ему под ноги камень. В его глазах озлобление и страх. Что пережил этот человек во всю свою долгую жизнь,— человек, который клянётся, что он не виноват! Никто ему не верит. Недаром два часа пробыл с ним барин, запершись в кабинете, пеоед тем днем, как засадил в острог виноватых. Он был богат, но все исчезло: лошадей покрали, сено каждый год жгли в стогах, хлеб почти весь в снопах разворовывали. Он давно разорился и совершенно обнищал.
— Так ему, собаке, и надо.
Об этом периоде князевцы вспоминают угрюмо и с большою неохотой.
— Известно, команда курицу поймает — тащит, барана— тоже тащит,— запрету ни в чем не было, как саранча, всё объели,— и, помолчав, прибавляют:—Вытерпели. Где команда? А мы всё тут.
Относительная тишина царила не долго после этого.
Пришла воля, а с ней и новые хлопоты князевцам.

Как ни крутили их, как ни старался посредник, как ни старался Юматов, а мужики на своем настояли,— все вышли на сиротский надел,—на даровую. А часть душевого надела.
Крестьянин Афанасий Сурков так рассказал мне эту историю:
— Видишь ли ты, батюшка мой (Афанасий — мужик не из бойких, говорит медленно, с трудом складывает мысль в слова)...—Солдат, значит, Симеон,— вот, брат нашему Чичкову,— пришел и говорит: грамота золотая от царя пришла; кто, значит, на полный надел пойдет, того опять в крепость поворотят. Кому же неволя опять идти? Ну, значит, и присягнули промеж себя: друг дружку не выдавать. Крестились, образ, значит, в Семеновой избе целовали. Приехал исправник, мировой, барин пришел. Собрали нас на сход. Тоё, да сеё, исправник как закричит: «Да что с ними разговаривать? Одно слово, трава и больше ничего. Розог!» Принесли розог, скамейку вынесли, поставили. Исправник прямо ко мне: «Руку даешь?» Похолонуло у меня на сердце: «Не дам,— говорю.— Что хошь делай: хоть бей, хоть убей — не дам».— «Ложись»,— говорит. Перекрестился я, говорю: «Ты видишь, пресвятая богородица!»— лег я, и стали они меня...
Он замолчал и напряженно наклонился вперед, точно силясь получше рассмотреть то, что было двадцать пять лет назад. Его лицо выражало недоумение и тщетное напряжение что-то понять. Он говорил медленно и нехотя.
— И стали они меня, и стали-и... Били, били...
Он с каким-то мучительным наслаждением повторял это слово, точно снова переживал давно прошедшее.
— Закусил это я руку, чтобы не закричать... Все молчу. «Будешь ты, собачий сын, говорить?» А я все, знай, молчу. «Бросить, говорит, этого дурака,— другого!» Встал я, перекрестился на небо, да и говорю: «Царица небесная, ты видела: за что они меня били?»
Голос Афанасия на этом месте оборвался, и он угрюмо замолчал.
— Чем же кончилось? — спросил я.
— Да чем кончилось? — повеселевшим голосом заговорил он снова,— После меня за нашего Чичкова взялись; он туда-сюда: «Вот чего, говорит, старики: не всем же пропадать, не лучше ли покориться?» Ну, и покорились.
— Тебя одного, значит, пороли?
— Одного, батюшка, одного,— раздумчиво отвечал Афанасий.
— Да за что?
— А господь их знает. Вот убей — и сейчас не знаю за что.
От Афанасия так ничего больше и нельзя было добиться. Он твердил свое:
— И не знаю, и не знаю, и не знаю, батюшка... И господь их знает, чего им надо было, и за что они меня пороли — и сейчас не знаю.
Уже от других мужиков можно было узнать, что речь шла о выборных, которых они сдуру, по наущению солдата Симеона, не хотели выбирать, боясь подвоха.
Ликованье, что так ловко отвертелись от полного надела, скоро сменилось у князевцев унынием.
Спохватились, да поздно, что солдат Симеон зря болтал. Цена «а землю стала шибко расти: с 3 рублей за хозяйственную десятину (3200 квадр. сажен) сразу выскочила на 5 руб. за посев одного хлеба. Прошло еще немного — стала земля 7—8 руб. Земля подорожала, а родить на ней стало наполовину хуже. Посеянный хлеб, как все посчитать, без малого стал в купку обходиться, то есть за затраченные деньги и труд можно было и на базаре за ту же цену хлеб купить. Соседние деревни, которые на полный надел пошли, хогь плохо, а жили. Князевцам же совсем стало невмоготу. Шибко обеднел народ. Стали о новой земельке толковать. Ткнулись туда-сюда — все то же, да и насиженные места не так-то легко бросать.
Худо стал жить народ; особенно памятен голодный 65-й год. Половина населения всю зиму Христовым именем кормилась. И что это за жизнь была! Ладно, кто еще догадался дубовыми желудями запастись,— тот желудевым квасом питался Дети в тот гол почти все перемерли; много и взрослых от тифу свернулось.
— Никто и живым ле чаял остаться,— говорили князевцы,— да пожалел господь, помощь послал.
Помощь состояла в том, что Юматов, подбитый голодным годом, заложил имение. Денег дали много, больше чем надо было, и он решил устроить у себя винокуренный завод. Ожили князевцы, закипела работа. Дела пошли хорошо. И Юматову сначала было недурно, но потом, вследствие покровительства крупным винокуренным заводам, дела пошли хуже. Старыми машинами работать стало невыгодно, для новых не хватало денег; подвернулись семейные невзгоды, Юматов запил. Приказчики, видя, что дело пошло к концу, стали усиленно воровать.
Пользовались и князевцы: с приказчиками они спелись и дела вели дружно. Привезет сажень дров, а ярлык берет на три,— третья часть приказчикам. Мужики были и пьяны и сыты.
— Вот она штука-то,— толковал мужик Чичков.— Барину худо — мужику хорошо. Пока в силе был — дохнуть было нельзя, подшибся — легко стало.
Не долго, однако, протянул Юматов. Нежданно-не-гаданно наехали чиновники и описали завод. Юматов поехал в город. Недели через две пришла весть, что Юматов умер. Имение попало к кредиторам, и был назначен конкурс. Главный кредитор тайно от других захватил всю движимость. Работа была спешная, и в ночь перед описью все надо было припрятать.
Николай Беляков, бывший кучер Юматова, с несколькими князевцами лихо обделал дело. Всю ночь выносили вещи; прятали их и по дворам гостеприимных князевцев, и в снег зарывали, и в лес отвозили.
Конкурс продолжался около года и прошел не без пользы для князевцев: лес покупали за бесценок,— вместо десятины рубили две; землю снимали десятину,— сеяли полторы и т. д. Конечно, делились с приказчиками, но не обидно,— «водки бутылку, поросенка, когда прямо рублевку сунешь».
Наступил конец и конкурсу. Имение осталось за главным кредитором, купцом Скворцовым. Новый владелец ни во что не вмешивался, жил постоянно в городе, где и занимался ростовщичеством. В деревне же он посадил приказчиком Николая Белякова. Николай Беляков обязан был поставлять ему ежегодно 5 тысяч руб. кроме леса (с 2400 десятин, доставшихся Скворцозу за 37 тысяч рублей). До остального Сквор-цову дела не было. Винокуренный завод, все постройки, кроме одного флигеля, были за ненадобностью проданы за 4200 руб. (первоначальная их стоимость около 40 тысяч руб.). Сад был вырублен постепенно Беляковым на отопление флигеля. Продажа леса шла вовсю. Лес Скворцов не признавал выгодною статьей, как не оправдывающий процентов на затраченный капитал.
Беляков ловко повел дело. Не успели мужики оглянуться, как он зажал их в свой кулак, как в железные тиски. Прием его был простой, но верный. Пять-шесть дворов побогаче он гладил по шерсти — давал им на выбор лес, лучшую земельку, и ценой подешевле, и мерой не обижал. С остальною же деревней он действовал иначе. Приходит, например, время брать землю. Беляков назначает цену и день сдачи. Мужики делают стачку сбить цену. Беляков только посмеивается.
Порядок сдачи земли такой: кто все деньги принес сразу, тот пользуется правом выбора лучшей земли; берущим в кредит достается не разобранная за наличные деньги и, конечно, худшая земля. Для противодействия стачке дается повестка во все соседние деревни. Хорошей земельки кому не надо? И, глядишь, в день сдачи возле избы Белякова точно базар от наехавших подвод. На всякий случай заготовлено несколько подставных покупщиков. Подставные, как только цена объявлена, тотчас изъявляют на нее согласие и требуют себе лучшую землю. Богатеи, те шесть дворов, о которых было упомянуто выше, только ждут этого момента. Так прямо против мира идти нельзя, если сделана стачка, а уж начали брать, так чего же поделаешь?
— Что ж, старики,— начинает в таких случаях Чич-ков,— чего ж тут еще дожидаться? Ничего, видно, tie поделаешь — хитер, собака, ловко придумал. Чужие разберут, а сами где сеять станем?
Идти надо.

Богатеи энергично поддерживали Чичкова, а за ними, почесываясь, плелись и остальные князевцы.
А вечером у «собаки» шла выпивка, и Беляков в десятый раз, захлебываясь от восторга, рассказывал богатеям, как он ловко все проделал. Князевцы и сами понимали, как их Беляков оплел, да ничего не поделаешь. Пробовали ему пригрозить поджогом, он и против этого нашел сноровку. Высмотрел в деревне центральное место и стал торговать его у хозяина, Алексея Ваганова. Ваганов хотя и плохонькой был мужичонка, а насиженным местом дорожил и заломил такую цену, что Беляков только свистнул и ушел, сказав на прощанье:
— И подешевле отдашь.
И действительно отдал. Через неделю нагрянул обыск, и у Ваганова нашли барский котел, вмазанный в печь. Ваганов и не запирался, что он выломал, но указал, что и другие не лучше его: почитай, у всякого барское добро есть,— сам Беляков и спит, и ест, и пьет из барского. Кончилось, однако, тем, что других не тронули, а Ваганова в Сибирь сослали. Осталась Устинья с четырьмя детишками, пришла зима, а с ней голод и холод, отдала вдова свою усадьбу, а за это ей избу перенесли на край села, да еще дали десять рублей. Так поселился Беляков в центре села.
— Жги его, собаку, коли себя не жаль!—толковали князевиы.
— Ах, собака, собака, и ничем его не доймешь!
— В овраге где-нибудь ночью прикончить.
— Станет он тебе по оврагам ночью ездить! Ему что за неволя?
— Ах, собака, пра, собака!
Взялся было Андрей Михеев миру послужить, лошадок увести, богатеи донесли вовремя, и Михеев чуть жизнью не поплатился: весь заряд на вершок от него просвистал, а вдогонку еще Беляков закричал:
— На первый раз, Андрей, только попужал, а впредь не взыщи.
— Хай ему пес,— отплевывался Андрей, повествуя в кабаке про свою неудачу.
А на другой день Беляков пришел к Андрею с понятыми и составил протокол о том, что верея 1 из барского двора вырыта.
Два часа Андрей валялся в ногах у Белякова, пока тот смиловался.
— Ну, помни же, Андрей. Протокол я припрячу до времени, а уж какой выйдет грех, ты у меня будешь в ответе.
Приуныли князевцы. Богатые из года в год богатели, а бедняки беднели все больше и больше.
Терпели князевцы, терпели, да, наконец, и невмоготу стало. Да и случай-то вышел исключительный. Высмотрел Беляков как-то дешевый гурт скота, дешевый потому, что открылся в нем падеж. Беляков с богатыми и соблазнился на дешевку. Купили весь гурт и пригнали в князевское стадо. Результатом было то, что все коровы у князевцев передохли. Ну, и зашумели же князевцы! Целую неделю не решались Беляков и его товарищи показаться в деревню. Кончилось, однако, тем, что Беляков и богатеи помирились с миром па десяти ведрах водки. Один Степан Лайченков не стал пить.
— Хай вам, собаки! Один я с бабой, детей нет, послужу миру,— сказал Степан, тряхнул головой, надвинул шапку и пошел домой.
Так и замер Беляков со стаканом водки в руках. Насторожился и мир. Со Степаном шутки плохи были.
Степана все боялись. Боялись за его огненные, как у бешеного, глаза,— как сверкнет он ими, так на что Андрей Михеев отчаянный, а и тот, как бы пьян ни был, отстанет.
Струсил Беляков и пошел со Степаном мириться. Надавал он Степану пятнадцать рублен за павшую корову, но Степан стоял на своем.
— Ничего не возьму, а миру послужу. Опостылел ты всем, собака... Найду и на тебя конец.
— Да ты не стращай. За это, знаешь, куда попадешь? — огрызался Беляков.
— Слушан, Николай! Ты других пугай, а меня

1 В е р е я — воротний столб. (Прим Н. Г. Гарина-Михайловского.)

оставь. Нас только бог слышит, так вот тебе я что скажу. Полгода я даю тебе срока: не уйдешь волей — жив не будешь.
И глаза Степана так сверкнули, что Николай сделался белый, как рубаха.
— Опостылел ты, подлец. Я не буду таиться. От меня «икуда не уйдешь. Я прямо возьму топор да среди улицы тебя и хвачу. Вот этак!..
И Степан, в одно мгновение схватив топор, лежавший под лавкой, замахнулся над Николаем.
— Господи Иисусе, помилуй,— прошептал Николай, прижавшись к притолоке.
Панический ужас точно сковал его. Широко раскрытыми глазами впился он в страшное, искаженное бешенством лицо Степана.
— Куда уйдешь, собака? — неистовым голосом закричал Степан и, не помня себя, со всего размаха опустил топор.
Прибежали соседи, но уже было поздно: Беляков с рассеченною головой, с распластанными руками валялся на полу, а Степан, очевидно, бессознательно, бережно обтирал окровавленный топор.
— Степа, господь с тобою, ты что это сделал? Погубил ты себя.
Степан точно проснулся. Он оглянулся, посмотрел на лежащего Белякова, на топор, бросил его и, проговорив упавшим голосом: «Братцы, голубчики, пропала моя душенька, лукавый попутал»,— зарыдал, как ребенок.
Вся деревня сбежалась, и вся деревня рыдала.
— Ctena, голубчик, что ты наделал? — повторяли мужики на все лады и по очереди обнимали Степана.
А Степан рыдал и рыдал, твердя одно и то же:
— Погубил я свою душеньку.
И Степана угнали в Сибирь. Нового приказчика прислал Скворцов, но уже доходов тех не было.
При первой оказии новому приказчику объявили на сходе:
— А ты не больно. Много вашего брата здесь перебывало. Всяких видали — и не таких, как ты, а где они? Все вверх по Степаиловке ушли', а мы всё тут.
Приказчик обробел и повел дело спустя рукава. Скворцов решил продать имение. Покупщиком явился я,

II
ЦЕЛЬ ПОКУПКИ ИМЕНИЯ
З
аботы о личном благосостоянии.— Организация моего хозяйства.— Немецкая колония.— Технические улучшения в имении.
Мне было тридцать лет, я был женат и имел двух маленьких детей. Предыдущая моя деятельность ничего общего не имела с деревней. С хозяйством, так как вся родня моя всегда занималась земледелием, я был знаком. С народом хотя я и сталкивался, но быт его знал более по литературе. По специальности я был инженер путей сообщения, но бросил службу за полною неспособностью сидеть между двумя стульями: с одной стороны, интересы государственные, с другой — личные хозяйские. Казенных железных дорог тогда еще не было. Имение я купил за семьдесят пять тысяч рублей — значит, оно в течение пяти лет удвоилось в цене. Жена и я — оба мы страстно стремились в деревню. Перспектива свободной независимой деятельности улыбалась нам самым заманчивым образом.
Цели, которые мы решили преследовать в деревне, сводились к следующим двум: к заботам о личном благосостоянии и к заботам о благосостоянии окружающих нас крестьян. Каким путем думал я стремиться к достижению этих целей?
Вообще, а в деревне в особенности, в делах людских резко бросается в глаза неразумное приложение сил в борьбе за существование. У людей под руками неисчерпаемые богатства в лице природы, а почти вся их

1 Степаиловка — ручей, в верховьях которого было расположено кладбище князевцев. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)

деятельность направлена не на эксплуатацию этой природы, а на вымогательство у более слабого. В городах это не так режет глаза, но в деревне, у самого источника, так сказать, глупо и дико видеть, как все силы человека направлены на то, чтобы как-нибудь отнять последнюю каплю у ближнего, когда соединенными усилиями можно овладеть целым источником. Мне и хотелось помочь людям стать на надлежащий путь, хотелось помочь им перенести центр тяжести борьбы за существование на природу. Задача не казалась особенно трудной: стоит научить крестьянина более успешным приемам борьбы с природой, и он сам поймет, как дико и нелепо бороться с ближними, тем более, что в той местности, где я приобрел имение, были уже примеры такого отношения к делу.
В образец я взял немецкое хозяйство. Верстах в сорока, в начале пятидесятых годов, поселилась колония немцев-менонитов, состоящая в настоящее время из ста семейств. О баснословных урожаях сам-тридцать я услыхал сейчас же по приезде. А1ой первый визит был в колонки. Я осмотрел подробно хозяйство колонистов. Во всем система, порядок, аккуратность. Даровой надел каждой семьи 60 десятин, оборотный капитал, вывезенный из Германии, около 10 тысяч рублей ча семью, то есть на десятину приходится около 170 руб. Средний валовой доход с участка около 3 тысяч руб. Откладывается ежегодно от 500 до 1000 рублей. Переживали они и плохие времена. Четырехпольная система дала в России неудовлетворительные результаты. Но в начале шестидесятых годов колонист Пенер, энергичный и дельный человек, перешел к обыкновенной русской трехпольной системе, применив к ней глубокую запашку, удобрение, обновление семян и проч. Дела колонистов приняли вскоре блестящий оборот,
Я отдался делу с такой любовью, какой не прсдпо-* лагал в себе. Моя страсть побольше поспать пропала бесследно. С первым лучом солнца я был на ногах, торопился пить чай и спешил на двор. Там десятки хорошо выкормленных лошадей впрягались в немецкие...


..............


<<<---
Мои сайты
Форма входа
Электроника
Невский Ювелирный Дом
Развлекательный
LiveInternet
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0