Cтарый 4емоданФРАГМЕНТЫ
N. N. говорит, что главная беда литературы нашей заключается в том, что, за редкими исключениями, грамотные люди наши мало умны, а умные люди мало грамотны. У одних недостаток в мыслях, у других недостаток в грамматике. У одних нет огнестрельных снарядов, чтобы сильно и впопад действовать своим орудием; у других и есть снаряды, но зато у них нет орудия. Литература есть выражение современного общества. Какое же тут выражение, когда многие и многие из этого общества чуждаются пера и не умеют им владеть? У нас была и есть устная литература. Жаль, что ее не записывали. Часто встречаешь людей, которые говорят очень живо и увлекательно, хотя и не совсем правильно. Нередко встречаешь удачных рассказчиков, бойких краснобаев, замечательных и метких остряков. Но все это выдыхается и забывается, а написанные пошлости на веки веков прикрепляются к бумаге.
По новым усовершенствованиям типографической промышленности во Франции семьдесят томов Вольтера сжаты в один том. Что будет с нами, если сей способ стиснения дойдет до нас? Вообразите себе на место дородного и высокорослого Вольтера иного словесника нашего или ученого известного, известнейшего, почтенного, почтеннейшего, достопочтенного, по техническим титулам отличия в табели о рангах авторов, употребляемым в языке журналистов, газетном и книжном. Того и смотри, что вдавят его в пять или шесть страниц.
Суворов был остер не одною оконечностью штыка, но и пера; натиск эпиграммы его был также сокрушителен. Он писал однажды об одном генерале: «он человек честный, воображаю, что он хорошо знает свое ремесло и потому надеюсь, что когда-нибудь да вспомнит, что есть конница в его армии».
У<варов> рассказывал Алексею Михайловичу Пушкину, как он в 1814 году ночью взят был в плен французами. «Они очень невежливы,— говорил он,— и худо обращались со мной Я им объяснил, что я генерал и что они должны уважать мое звание. Они отвечали мне: «Знаем эти сказки: ну похож ли ты на генерала?» — «Что же,— перебил его Пушкин,—начинало уже рассветать?» — «Да, немножко»,— отвечал тот простодушно и продолжал свое повествование.
Генерал Чаплиц, известный своею храбростью, говорил очень протяжно, плодовито и с большими расстановками в речи своей. Граф Василий Апраксин, более известный под именем Васеньки Апраксина, приходит однажды к великому князю Константину Павловичу, при котором находился он на службе в Варшаве, и просится в отпуск на 28 дней. Между тем ожидали на днях приезда в Варшаву императора Александра. Великий князь, удивленный этою просьбою, спрашивает его. какая необходимая потребность заставляет его отлучаться из Варшавы в такое время. «Генерал Чаплиц,— отвечает он,— назвался ко мне завтра обедать, чтобы рассказать мне, как попался он в плен в Варшаве во время первой польской революции. Посудите сами, ваше высочество, раньше 28 дней никак не отделаюсь».
Разнесся слух, что папа умер. Многие старались угадывать, кого на его место изберет новый конклав. «О чем тут и толковать? — перебил речь тот же Апраксин,— разумеется, назначен будет военный». Это слово, сказанное в тогдашней Варшаве, строго подчиненной военной обстановке, было очень метко и всех рассмешило.
Его же спрашивали о некотором лице, известном по привычке украшать свои рассказы красным словцом, не едет ли он в Россию на винные откупы, которые только что открылись в Петербурге. «Нет,—отвечал он,—а едет, чтобы снять поставку лжи на всю Россию».
N. N. сказал о < Оленине >. впрочем очень добром и почтенном человеке: «он говорит пословицами, а действует виньетками».
Кстати о виньетках. Блудов сказал о новом собрании басен Крылова, что вышли новые басни Крылова с свиньею и с виньетками.
«Свинья на барской двор когда-то затесалась» и пр. Строгий и несколько изысканный вкус Блудова не допускал появления Хавроньи в поэзии. Какой-то французский критик, в таком же направлении, осуждал Крылова за то, что он выбрал гребень предметом содержания одной из своих басен, вероятно на том основании, что есть французская поговорка: грязен как гребень
(sale comme un peigne).
Выходя из театра после представления новой русской комедии, чуть ли не Загоскина, в которой табакерка играла важную роль, Блудов сказал: «в этой комедии более табаку, нежели соли».
Ему же однажды передали, что какой-то сановник худо о нем отзывался, говоря, что он при случае готов продать Россию. «Скажите ему, что если бы вся Россия исключительно была наполнена людьми на него похожими, я не только продал, но и даром отдал бы ее».
Козодавлев, будучи министром внутренних дел, очень заботился о развитии русской промышленности и о заменении иностранных произведений своими домашними.
В газете «Северная Почта», издаваемой при министерстве и при личном наблюдении и участии самого министра, часто и много толковали о кунжутном масле. Когда Козодавлев умер, N. N. спрашивал: «правда ли, что его соборовали кунжутным маслом?»
Князь Юсупов (старик Николай Борисович) трунил над графом Аркадием Марковым по поводу старости его. Тот отвечал ему, что они одних лет. «Помилуй,— продолжал князь,—ты был уже на службе, а я находился еще в школе». — «Да чем же я виноват,— возразил Марков,—что родители твои так поздно начали тебя грамоте учить».
У Ермолова спрашивали об одном генерале, каков он в сражении. «Застенчив»,— отвечал он.
Дидеро витийствовал и гремел в кабинете императрицы Екатерины против льстецов, отсылая их прямо в ад. Екатерина переменила разговор. Спустя несколько времени, спрашивает она у него: «Что говорят в Париже о последнем политическом перевороте, происходившем в России?» Дидеро запинается, отделывается общими выражениями, упоминает о случайностях государственной необходимости и т. д. Екатерина, улыбаясь, говорит ему: «Берегитесь, господин Дидеро: если не прямо в ад, то по крайней мере идете вы в чистилище».
Когда в некоторых журналах наших встречаются (а встречаются часто) французские слова и поговорки, вкривь и вкось употребляемые, это всегда приводит мне на память рассказ Толстого. Он ехал на почтовых по одной из внутренних губерний. Однажды послышалось ему, что ямщик, подстегивая кнутом коней своих, приговаривает: «Ой вы, Вольтеры мои!» Толстому показалось, что он обслушался; но ямщик еще раза два проговорил те же слова. Наконец Толстой спросил его: да почем ты знаешь Вольтера? — Я не. 'знаю его,— отвечал ямщик.— Как же мог ты затвердить это имя? — Помилуйте, барин: мы часто ездим с большими господами, так вот кое-чего и понаслушались от них.
Клочки разговоров, мимоходом схваченных
Г. (хозяин за обедом): А вы любите хорошее вино?
N. N. Да, люблю.
Г. У меня в погребе отличное вино, еще наследственное: попотчую вас в первый раз, что пожалуете ко мне обедать.
N. N. (меланхолически и вполголоса): Зачем же в первый раз, а не в этот?
Князь*** (хозяин за ужином): А как вам кажется это вино?
Пушкин (запинаясь, но из вежливости): Ничего, кажется, вино порядочное.
Князь ***. А поверите ли, что тому шесть месяцев нельзя было и в рот его брать.
Пушкин. Поверю.
Другой хозяин (за обедом). Вы меня извините, если обед не совсем удался. Я пробую нового повара.
Граф Михаил Вьельгорский (наставительно и несколько гневно): Впредь, любезнейший друг, покорнейше прошу звать меня на испробованные обеды, а не на пробные.
Третий хозяин. Теперь поднесу вам вино историческое, которое еще от деда хранится в нашем семейном погребе.
Граф Михаил Вьельгорский. Это хорошо, но то худо, что и повар ваш, кажется, употребляет на кухне масло историческое, которое хранится у вас от деда вашего.
Зрелая девица (гуляя по набережной в лунную ночь): Максим, способен ли ты восхищаться луною?
Слуга. Как прикажете, ваше превосходительство.
Политический разговор
X. Сами признайтесь, ведь Пальмерстон не глуп; вот что он на это скажет.
N. N. (перебивая его): Нет, позвольте, если Пальмерстон что-нибудь скажет, то решительно не то, что вы скажете.
Кто-то сказал про Давыдова: «Кажется, Денис начинает выдыхаться».— «Я этого не замечаю,—возразил N. N.,—а может быть, у тебя нос залег».
Иные боятся ума, говорит N. N., а я как-то все больше боюсь глупости. Во-первых, она здоровеннее и от того сильнее и смелее; во-вторых, чаще встречается. К тому же ум часто одинок, а глупости стоит только свистнуть, и к ней прибежит на помощь целая артель товарищей и однокашников.
Руссо употребляет где-то выражение mal-etre, в противупо-ложность bien-etre. И у нас можно бы допустить слово злосто-яние по примеру благосостояние. Какой-то шутник в Москве переводил французское выражение bien-etre general en Russie1 следующим образом: хорошо быть генералом в России. В Москве много ходячего остроумия, этого ума, qui court la rue2, как говорят французы. В Москве и вообще в России этот ум не только бегает по улицам, но вхож и в салоны; зато как-то редко заглядывает он в книги. У нас более устного ума, нежели печатного.
Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге: «Если меня не примут, то запиши меня». Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина дома нет, Карамзин спросил его: «А записал ли ты меня?»— Записал.— «Что же ты записал?» — «Карамзин, граф истории».
1 Всеобщее благосостояние России (фр.).
2 который бегает по улице (фр.).
В каком-то губернском городе дворянство представлялось императору Александру в одно из многочисленных путешествий его по России. Не расслышав порядочно имени одного из представлявшихся дворян, обратился он к нему: «Позвольте спросить, ваша фамилия?» — «Осталась в деревне, ваше величество,— отвечает он.— но если прикажете, сейчас пошлю за нею».
N. N. писал к приятелю своему, который был на одной из высоких ступеней общественной лестницы: «В свете и чем выше подымаешься, тем более человеку, признающему за собою призвание к делу, выходящему из среды обыкновенных дел, должно быть неуязвимым с ног до головы, непроницаемым, непромокаемым, несгораемым, герметически закупоренным и к тому же еще иметь способность проглатывать лягушек и при случае переваривать ужей. Воля ваша, но я не полагаю, что ваше сложение и ваш желудок достаточно крепки для подобного испытания».
Тоже из письма. «В старой Европе говорили: poli comme un grand seigneur, insolent comme un laquais (вежлив как вельможа; нагл, нахален как холоп). Старой Европы уже нет: она приказала долго жить, и мы живем в новой Европе. Ныне многие вельможи говорят: Се n'cst pas tout que d'etre grand seigneur; il faut etre encore insolent. (Мало быть вельможею, нужно еще быть наглым.) Ничто так не служит вывескою ума ограниченного и пошлого, как высокомерие и невежчивость, возрастающие постепенно с возрастанием чинов и почестей. В таком высокомерии есть и большое уничижение. В этом случае человек как будто сознает, что как личность он ничтожен, а придает себе вес только по благоприобретенным, а часто злопри-обретенным внешним принадлежностям своим.
Откровенные и исповедные разговоры
Чиновник полицейского ведомства (в начале 20-х годов, или ранее, в Петербурге): Начальство поручило мне объясниться с вами. Оно заметило, что живете вы не по средствам своим, что издерживаете много денег, ведете даже жизнь роскошную, а по собранным справкам оказывается, что не имеете ни деревень, ни капиталов, ни родственников, которые помогали бы вам. Начальство желает знать, какие источники доходов ваших.
Страт. *** (с некоторою запинкою): Если начальству непременно нужно знать, какие источники доходов моих, то обязываюсь откровенно признаться, что пользуюсь женскими слабостями.
Барыня Г***: Какой несносный у меня духовник с любознательностию своею! Настоящая пытка!
N. N. Как это?
Барыня. Да, мало ему того, что приносишь чистосердечное покаяние во грехах своих: он еще допытывается узнать, как, когда и с кем. Всего и всех не припомнишь. Тут еще невольно согрешишь неумышленным умалчиванием.
___________
По поводу этих исторических и императорских свиданий припоминаю довольно забавную и замечательную черту нашего простого народа. Дело идет о первом свидании и первой встрече Александра с Наполеоном на плоту на реке Неман в 1807 году. В это время ходила в народе следующая легенда. Несчастные наши войны с Наполеоном грустно отозвались во всем государстве, живо еще помнившем победы Суворова при Екатерине и при Павле. От этого уныния до суеверия простонародного, что тут действует нечистая сила, недалеко, и Наполеон прослыл антихристом. Церковные увещания и проповеди распространяли и укрепляли эту молву. Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. Как же это (говорит один) наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех! — Да, как же ты, братец (отвечает другой), не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи.
В течение войны 1806 г. и учреждения народной милиции имя Бонапарта (немногие называли его тогда Наполеоном) сделалось очень известным и популярным во всех углах России. Народ как будто предчувствовал, угадывал в нем Бонапартия 12-го года. Одна старая барыня времен Екатерины, привыкшая к могуществу и славе ее, иначе не называла его как Бонапарти-ха, судя по аналогии, что он непременно не император, а императрица. По поводу милиции всюду были назначены областные начальники, отправлены генералы, сенаторы для обмундирования и наблюдения за порядком, вооружением ратников и так далее. Воинская деятельность охватила всю Россию.
Говорили вчера про войну 1812 г.— По словам его, наши две армии чудом сошлись под Смоленском — и Наполеон мог бы легко разбить нас поодиночке. Он читал отрывки из писем к нему Багратиона, во время отступления. Между прочим, пишет он, что, если будут продолжать отступление, он выйдет в отставку — ужасно поносит действия Барклая — говорит: *Мы обосрали границу свою и бежали». При всем уважении к храбрости и к дарованиям Багратиона, Ермолов говорит, что ему нельзя было поручить предводительство армиею и что, и по соединении двух армий, мы не в силах были предпринять против неприятеля наступательные действия, что разделение на две армии было пагубное, особенно по несогласию и неприязни двух главнокомандующих. — Ермолов писал о том импе[ратору] Александру сильное письмо.— На одном из военных советов Ермолов предлагал решительную меру — кажется, Тучков сказал, что лучше обождать до вечера. Хорошо, ваше превосходительство],— возразил Ермолов,— если вы заключите с Наполеоном условие, что он вас оставит жить до вечера.
При Павле, когда Ермолов служил в Петербурге по артиллерии, он неизвестно за что был сослан в Калугу. Чрез несколько времени объявлено ему высочайшее прощение. Он возвращается в Петербург. Спустя две недели сажают его в крепость в казематы — также не сказавши ему ни слова о причине и поводах к заточению его. Просидел он там два месяца — и сослан на жительство в Кострому, где нашел сосланного Платова.
Говорили о смерти Хомякова. «Очень жаль его, большая потеря, да нельзя не пожалеть и о — «о семействе его» — тут кто-то сказал. Нет,— продолжал Ермолов, —что же, он семейству оставил хорошее состояние, а нельзя не пожалеть о Кошелеве, который без него остался при собственных средствах своих, т. е. дурак дураком».
Франклин провел несколько из последних лет жизни своей во Франции. Пред отъездом, когда уговаривали его остаться в Париже, он отвечал друзьям своим: «Я очень приятно провел мой вечер; когда настает час ложиться спать, надобно каждому возвратиться домой. Мне очень тяжело уезжать; часто даже колеблюсь; но надеюсь, что исполню то, что прилично».
Можно каждому применить эти слова к жизни своей; перед тем, чтобы вкусить вечный покой, хорошо бы каждому возвратиться домой, то есть в себя, и отказаться от света и от всех житейских попечений и удовольствий.—Так сделка Нелединский.
<<<---
