Cтарый 4емоданРАССКАЗЫ, КОТОРЫЕ В. В. ВЕРЕСАЕВ НЕ УСПЕЛ СИСТЕМАТИЗИРОВАТЬ
1
ЗЕВАКИ
Я разучивал с тремя ребятами басню «Слон и Моська». Все они уже знали ее наизусть.
По улицам Слона водили. Как видно, напоказ — Известно, что Слоны в диковинку у нас — Гак за Слоном толпы зевак ходили.
И вдруг один с недоумением спросил:
— Почему они зевали?
Я спросил других — почему? Никто не смог объяснить. Но всем троим одинаково картина представлялась совершенно определенною: толпы людей ходят за слоном и — зевают. Как могло случиться, что дети так долго не спрашивали, в чем тут дело?
Дети очень часто не спрашивают о значении непонятных слов. Это—не отсутствие любознательности,— это своеобразное стремление справиться собственными силами с непонятным словом и создать картину в меру собственного разумения. Ну что ж! Ну да! Ходят за слоном и зевают. Вот какие бывают странные существа.
Один старый писатель вспоминал, что в детстве стихотворение Лермонтова «Ангел» он читал так: По небу, по луночи ангел летел...
И ему представлялось, что «луночь» — это что-то вроде озаренного лунным светом небосклона.
Рабинлранат Тагор, «Мои воспоминания>>. «Отчетливое понимание смысла слов вовсе не есть важнейшее условие постижения. Всякий, кто вспомнит о своем раннем детстве, согласится, что наиболее ценные духовные приобретения нисколько не были тогда соразмерены полноте понимания. В детстве мы читаем от начала до конца всякую хорошую книгу, и на душу действует как то, что мы понимаем, так и непонятное нам. Этим же путем действует на сознание ребенка и сам мир: ребенок усваивает то, что понимает, между тем как то, что вне его понимания, ведет его ступенью выше».
2
—Мама, дай карандаш.
— На что тебе?
— Буду богу письмо писать.
— Что ж ты писать будешь?
— Чтоб солнце сделал, да скорей чтобы: гулять очень хочется, на балконе чайпить, купаться.
3
На бульваре. Прошла дама с маленькими черными усиками.
— Наверно, очень любит целоваться с мужчинами.
— Почему именно с мужчинами?
— А усики.
4
Мои родители отдали братишку моего Володю в школу Конопацких — лучшую в Туле. Мы были хо' рошо знакомы с Конопацкими. На первой же большой перемене они пригласили Володю к себе позавтракать. Вообще же дети должны были приносить завтрак с собою из дому. Когда мама узнала об этом, она сказала Володе, чтоб он ни в каком случае не шел к ним завт^ ракать, а чтоб ел взятый с собою из дому завтрак.
— Мамочка, ну что же мне делать? Онн очень просят.
— Ну... Если уж очень будут просить, тогда, конечно, нечего делать.
Назавтра его опять Конопацкие пригласили завтракать. Володя ответил:
— Нет. Мама сказала, чтоб только тогда пойти, когда вы очень будете просить.
— Ну, мы тебя очень просим.
Тогда он с чистою совестью пошел.
5
—Мой отец всегда говорил: «Кончай есть, когда чувствуешь, что смог бы съесть еще столько же».
— Го-го! Ну, наш закон посурьезнее. У нас вот как: ешь столько, сколько подымешь, пей столько, сколько увидишь.
6
—Э-э! Нежный, как блоха! Три дня поголодала, морозцем ударило — и лапки вверх! Ты будь, как клоп!
7
НАСЧЕТ ПОДКРАСКИ
Насчет подкраски женской я сам себе образовал вполне категорическое мнение. Вот какое. Удалось однажды мне познакомиться с одной молодой, прелестной, красивой девушкой. Но все же довольно сверхъестественно подкрашенная. Но я, к сожалению, до этих пор не обращал внимания на эти подкраски, а с первых же дней знакомства изучал незаметно для нее ее характер, поведение, обращение с одеждой, а на разные подкраски внимания не обращал. И вот провел я с нею знакомо-дружеское знакомство и проводил время с ней два месяца и тринадцать дней. И в конце концов я ею увлекся. И решил дать ей предложение вступить в семейную жизнь. А она? Что же, нисколько не против, но говорит: ; — Я не возражаю, но только, если тебе не сказать, все равно впоследствии сам узнаешь, лучше скрывать не буду.
А сама, чем это дальше говорить, задумалась и замолчала. Но я с нетерпением стал просить:
— В чем дело, говори скорей!
А тогда она и говорит:
— У меня есть ребенок.
Меня так и поразило:
— Как это у вас есть ребенок?
Она и говорит:
— Да так.
И здесь я немного подумал и стал ей задавать вопросы:
— Лично ваш ребенок?
— Да, лично мой.
— Где же отец ребенка, и сколько времени ребенку? И где ваш ребенок?
Ее ответ:
— Ребенку четыре года восемь месяцев, находится У моей матери, отец его в Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Меня все это и поразило. И стал волноваться, а она стала просить не беспокоиться, дескать, я все это устрою, ребенок так у мамы и будет воспитываться, а мы, мол, будем хорошо жить Но нет, я с ней не согласился и стал ее уговаривать, что не надо так делать, никуда так не годится делать советской девушке, и с ней распростился навсегда. И больше я уж ни одной не давал предложения о семейной жизни. И вообще подкрашенных свыше естественного обхожу далеко.
8
На даче. За обедом. Гимназист:
— Какой смешной анекдот! Господа, послушайте! Сам сейчас выдумал... Хи-хи-хи! Такой смешной! Раз ночью на даче... Хи-хи-хи!. Вдруг слышат — кричат: «Вора бей! Вора бей!» Все испугались, вскочили. А оказалась — знаете, что? Оказалось... Хи-хи-хи!.. Кричали: «Воробей, воробей!» Больше ничего.
Гробовое молчание. Отец мигнул бровями, расправил бороду.
— Ну, это что! А в соседней даче случилось происшествие еще более замечательное. Слышат, кричат: «Бей вора, бей вора!» Все тоже, конечно испугались, вскочили... А оказалось — галки.
Общий хохот.
— Галка?
— Да, брат, представь себе,— галка!
— Как же это? «Бей вора» — и галка? Как же это выходит?
— Уж не знаю, как выходит, а оказалось—галка!
— Что ж тут смешного? Мой гораздо смешнее, а никто не смеялся Почему твоему смеются?
Все, правда, смеялись
9
В Финляндии, за водопадом Иматра, был в сосновых лесах прекрасный санаторий-пансион Рауха.
Владелец его с гордостью говорил мне:
— У нас тут воздух такая чистая, такая хорошая, как в аптеке.
10
ДВУХМИНУТНЫЙ РОМАН
Вдруг она села ему на колени. От неожиданности он стал глубоко целомудрен.
Сидит и умозрительно смотрит вдаль Она вскочила, презрительно спросила:
— Вы всегда были таким теленком?
И ушла.
11
ИЗ ЭПОХИ ВОЕННОГО КОММУНИЗМА (ПОДЛИННОЕ)
РАЗРЕШЕНИЕ НА ПРИОБРЕТЕНИЕ
БУТЫЛКИ ДЕНАТУРИРОВАННОГО СПИРТА
Петросовет.
№ 525.
Дано сие гражданке Дарье Кушелевой на предмет денатурального спирта.
У нее есть малютка, но как у нее нет в груди молочного сосания, а есть примус для изготовления малютки,
что и удостоверяется для прочих надобностей.
12
В крестьянском санатории в Ливадии. Стали пропадать салфетки, их перестали поэтому подавать к столу. Приехавшая комиссия опрашивала живущих, нет ли у них каких претензий. Один парень-колхозник заявил:
— Когда я работаю, то ничего; а когда йим, то сильно потею. А салфетки перестали давать.
13
Где-то на немецком вокзале я хотел, для сокращения пути, перейти через рельсы. Немец-носильщик спокойно предупредил:
— Das kostet drei Mark '
Итальянец засуетился бы, замахал бы руками:
— Не ходите тут. а то заплатите три марки штрафу!
____________
1 Это cтоит три марки (нем). 12. В В Вересаев, г. 4 3)7
14
М.О. Гершензону врачи в последние годы его жизни запретили курить. Он не курил и томился по табаку. На заседаниях, например, Академии художественных наук, иногда не выдерживал, просил у знакомого папироску и закуривал. Я тоже старался отвыкать от куренья, не держал папирос и тоже томился по куреву. Подойдет в перерыве Гершензон:
— Викентий Викентьевич, хотите курить?
— Х-хочу...
— Погодите, я сейчас раздобуду!
С лукаво-торжествующим видом приносит две папироски, и мы закуриваем.
В феврале 1925 года он тяжело заболел. С каждым днем положение ухудшалось. Надежды уже не было. Вдруг Михаил Осипович с радостным лицом обратился к жене:
— Ну, Маруся, я умираю! Теперь можно покурить.
Жадно выкурил папиросу и вскоре умер.
15
Первый. Нет, брат, ничего из тебя не выйдет, я вижу. Не от тех ты родителей родился.
Второй (в ярости). Ты не можешь знать, от каких я родителей родился,— от своих или от чужих!
16
Учитель греческого языка в Нашей тульской гимназии:
— Некоторые писатели древности утверждали, что Гомер родился в двадцати городах. Но это неверно: он родился только в семи городах.
17
— Просто никто не поверит, до чего я хорошо устроилась. Нашла себе жениха с комнатой. Он не очень красивый, а я люблю только очень красивых мужчин. Но мне все говорят: «Дура, разве скоро найдешь жениха с комнатой?» Записались с ним в загсе. Ничего, он хороший, обо мне заботится. Придешь с работы, он уже кофе сварит. Только ревнивый. «Где ты была?» — «Не твое дело». Сердится: «Отчего ты меня не спрашиваешь, где я был? Значит, не любишь». А я и правда мало его люблю, потому что я очень влюблена в мужчин, которые очень красивые.
18
— Вы должны за этим смотреть, это безобразие! Не имеет собака юридического права лаять на проходящих!
— Зато моральное право имеет, довольно и этого.
— Как так довольно? Что вы, гражданин, глупости говорите!
19
В середине двадцатых годов существовало в Москве литературное общество «Звено». Один молодой пушкинист прочитал там доклад о Пушкине. Пушкин такой писатель, что, надергав из него цитат, можно пытаться доказать, что угодно. Докладчик серьезнейшим образом доказывал, что Пушкин был большевиком чистейшей воды, без всякого даже уклона. Разнесли мы его жестоко. Поднимается беллетрист А. Ф. Насимович и говорит:
— Товарищи! Я очень удивлен нападками, которым тут подвергся докладчик. Все, что он говорит о коммунизме Пушкина, настолько бесспорно, что об этом не может быть никакого разговора. Конечно, Пушкин был чистейший большевик! Я только удивляюсь, что докладчик не привел еще одной, главнейшей цитаты из Пушкина, которая сразу заставит умолкнуть всех возражателей. Вспомните, что сказал Пушкин:
Октябрь уж наступил...
20
— С выступлением Ивана Петровича я совершенно не могу согласиться. Вы уж извините меня, Иван Петрович: amicus Plato, sed magis arnica Veritas,— друг мне Платон, но еще больший друг — истина.
— Прежде всего вы мне вовсе не друг!
— Совершенно правильно. И кроме того — вы далеко не Платон...
21
Иногда бывает так: если это — правда, то смешно, если анекдот, то совсем не смешно. То, что расскажу,— правда.
На одном из южных наших заводов (в Бердянске) в заводской охране служит женщина. Ходит в военной форме, в брюках, с винтовкой. Мало кто принимает ее за женщину. И даже, когда не в форме, то ходит в мужской кепке, матроске, брюках и желтых ботинках.
Зовут ее — Ольга Небаба.
(1939 г.)
22
ИЗ ЖАЛОБЫ КОЛХОЗНИКА НА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОЛХОЗА
И тогда, проявляя явный оппортунистический уклон, он с самого большого размаха бьет меня кулаком по морде, от какой неожиданной причины я, конечно, сейчас же полетел торчмя головой.
23
— Много ли верст до солнца?
— Сто тридцать миллионов.
— Только-то? А говорили: далеко.
24
— Ну, как живете? Радуетесь ли жизни?
— Что? Жизни радуюсь ли? Я этими пустяками давно уж перестал заниматься.
25
Пьяного высадили из трамвая. Он стоит в недоумении.
— За что меня высадили?
Молодой человек, ждущий трамвая:
— Если вы трезвый, то вы сразу поймете, за что.
26
В ЗАПАДНЕ
Мы тогда освободили Омск от Колчака и гнали его дальше. Впрочем, я в этом уже не участвовал. В Омск меня привезли больного сыпным тифом. Несколько дней я пролежал в казармах, а потом меня свезли в больницу. Что мне дальше пришлось испытать в течение нескольких дней,— до этого и Данте не додумался в своем «Аде».
Из приемного покоя притащили меня в «палату»; должно быть, это была раньше баня: пол цементный, и в нем воронки с дырками. Нары, и на них вповалку, тесно друг к другу, лежали мы, больные. Больные ходили и мочились под себя. Ухода никакого не было. Только ставили возле каждого больного по бутылке воды. Ночью света не зажигали. Бредили, бились, кричали, умирали. Доктора никогда не появлялись.
Во зле меня лежал огромный сибирский казак. Он метался, наваливался на меня, хрипел. Мне казалось, что он умирает. А у самого меня в это время наступил кризис; я лежал, обливаясь потом, в смертельной слабости, с полузатемненным сознанием, и одно только было желание,— чтобы ласковая женская рука ободряюще сжимала мне руку. Долгая зимняя ночь и тьма кончались, светало. Я открыл глаза — и вдруг странная картина: наш санитар, пленный мадьяр с большими черными усами и очень отлогим лбом, наклонившись над казаком, старался снять с его пальца золотое кольцо. Казак машинально все время выдергивал палец. Тогда мадьяр воровато огляделся и вдруг — что это? что это? —с размаху ударил казака кулаком в сердце. Казак опрокинулся мне на плечо, подергался и умер. Мадьяр снял кольцо и ушел. А у меня не было даже силы вылезти из-под казака.
На следующий день стали нас одного за другим выносить. Густо наложили в пятитонновый грузовик и повезли за город, к станции Сортировочной. Там выгрузили около рельсов в снег, и... Опять: что это?! Грузовик запыхтел и укатил. Темнело. Мороз. Больные лежат, плачут, проклинают. Я собрал все силы и пополз через рельсы, меж колес вагонов. Поезда маневрировали, каждую минуту колеса могли двинуться, но было все равно. Идти я не мог, пополз по направлению к городу. Пять верст. Как я полз, это пусть бы уж Данте рассказал. Дополз. Извозчик. Стал его нанимать. Он оглядел меня. А вид у меня ужасный: оброс, исхудал, лицо как на черепе, рваная, вшивая шинель.
— А деньги есть заплатить?
— Есть, не беспокойся.
Велел везти в штаб нашего корпуса. Подъехали — вывески нет, в комнатах пусто. Старуха объяснила: корпус ушел в Красноярск. Полное отчаянье. Объясняю извозчику:
— Оказывается, уехали все, а у меня денег нет.
— Ну, снимай что-нибудь, хоть шинель.
— Ведь замерзну без шинели.
— Что там у тебя? Френч еще? Ну, давай френч.
Отдал френч, пополз по улице. Куда? Сам не знаю.
Вдруг вижу: идет старик в золотых очках, с седою бородкою клинышком. Доктор Задорожный. Он меня лечил в казармах, пока я не попал в больницу. Я прохрипел:
— Доктор Задорожный!
Он наклонился. Я ему в двух словах рассказал о моем положении. Он меня поднял, привел под руку к себе. Усадил в глубокое кресло, напоил чаем. Я, задыхаясь от волнения, стал ему рассказывать все, что пережил в эти дни. Доктор внимательно смотрел на меня.
— А это не пригрезилось вам? — спрашивает меня.
— Нет, все это правда!
Рассказал, как нас отвезли на Сортировочную и там бросили на морозе.
— Ну, бред! Ясное дело!
— Доктор, не бред, я вас уверяю! Пошлите сейчас же телеграмму, ведь товарищи там замерзают, может быть, успеем их еще спасти!
— Пошлем, пошлем телеграмму. Сегодня же распоряжусь.
Горячий чай с коньяком, мягкая чистая постель... О, какое это блаженство! Раз уж тут в дело Данте замешался, то — прямо из третьей части «Божественной комедии» —«II Paradiso» (рай)!
Спал всю ночь, весь день и всю следующую ночь. Спасибо старику доктору! Сообщил мне, что устроил меня, дал записку к доктору больничному, повезли меня — ужас безмерный: та самая больница!
Пролежал я там еще с неделю. Организм у меня могучий, поправлялся быстро. Странное что-то творилось в больнице. Три в ней было врача, но они почти к нам не являлись. Изредка пройдет, с скучливым видом выслушает, что-то неохотно пробурчит санитару — и дальше. Больница была расположена в нескольких зданиях. В одном из них в окнах огонь горел до поздней ночи, слышались веселые голоса, споры, иногда даже приглушенное пение. А в остальных, у нас — темнота кромешная, стоны.
Меня выписали. Пришел в ревком, рассказал о своих недоумениях. Меня назначили комиссаром больницы. На следующий день вхожу в канцелярию больницы. Вдруг казначей поспешно бросил в денежный ящик пачку денег и запер ящик на ключ. Он был очень бледен.
— Откройте ящик.
— Не имею права, я отвечаю за его содержимое.
— Откройте ящик.
— Да кто вы такой? Я не знаю. (Приказом я еще не был проведен.)
Быстро встал и хотел уйти. Я вынул наган и навел в него. Прочел в моих глазах, что выстрелю. Дрожащею рукою открыл ящик. Он весь был полон маузеров-скими патронами.
Казначей наклонился ко мне и шепотом проговорил:
— Я поделюсь с вами половиною барышей!
Хотел показать, что просто ими спекулировал. Сделали мы повальный обыск во всем госпитале. В сараях под дровами, в амбарах и складах под мукою и припасами — везде оказались припрятанными пулеметы, винтовки. маузеры. Под видом больных в одном из больничных зданий — в том, в котором по ночам горели огни, оказалась масса скрывающихся здоровых офицеров. Это для них очищали помещения, когда нас вывезли на грузовике в поле.
Телеграммы об этом доктор с седенькой бородкой никуда, конечно, не послал. Мы откопали в сугробе трупы семнадцати замерзших товарищей. И никуда он не сообщил о том, что, как я ему рассказал, творилось в больнице. Счел все это за мой бред. При встрече я ему сказал:
— За приют вам, доктор, спасибо. И я вас не расстреливаю. Но запомните на будущее, что такие шляпы, как вы, нам совершенно не нужны, и мы с ними расправляться умеем.
--->>>
