Cтарый 4емоданПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
1901 — 1908
МАТЬ
Из записной книжки
Сегодня утром я шел по улицам Старого Дрездена. На душе было неприятно и неловко: шел я смотреть ее, прославленную Сикстинскую мадонну. Ею все восхищаются, ею стыдно не восхищаться. Между тем бесчисленные снимки с картины, которые мне приходилось видеть, оставляли меня в совершенном недоумении, чем тут можно восхищаться. Мне нравились только два ангелочка внизу. И вот,— я знал,— я буду почтительно стоять перед картиною, и всматриваться без конца, и стараться натащить на себя соответственное настроение. А задорный бесенок будет подсмеиваться в душе и говорить: «Ничего я не стыжусь,— не нравится, да и баста!..»
Я вошел в Цвингер. Большие залы, сверху донизу увешанные картинами. Глаза разбегаются, не знаешь, на что смотреть, и ищешь в путеводителе спасительных звездочек, отмечающих «достойное». Вот небольшая дверь в угловую северную комнату. Перед глазами мелькнули знакомые контуры, яркие краски одежд... Она! С неприятным, почти враждебным чувством я вошел в комнату.
Одиноко, в большой, идущей от пола золотой раме, похожей на иконостас, высилась у стены картина. Слева, из окна, полузавешанного малиновок» портьерою, падал свет. На диванчике и у стены сидели и стояли люди, тупо-почтительно глазея на картину. «Товарищи по несчастью!» — подумал я, смеясь в душе. Но сейчас же я поспешил задушить в себе смех и с серьезным, созерцающим видом остановился у стены.
И вдруг — незаметно, нечувствительно — все вокруг как будто стало исчезать. Исчезли люди и стены. Исчез вычурный иконостас. Все больше затуманивались, словно стыдясь себя и чувствуя свою ненужность на картине, старик Сикст и кокетливая Варвара. И среди этого тумана ярко выделялись два лица — Младенца и Матери. И перед их жизнью все окружающее было бледным и мертвым... Он, поджав губы, большими, страшно большими и страшно черными глазами пристально смотрел поверх голов вдаль. Эти глаза видели вдали все: видели вставших на защиту порядка фарисеев, и предателя-друга, и умывающего руки чиновника-судью, и народ, кричащий: «Распни его!» Да, он видел этим проникающим взглядом, как будет стоять под терновым венцом, исполосованный плетьми, с лицом, исковерканным обидою, животною мукою, как там, через несколько зал, на маленькой картине Гвидо Рени...
И рядом с ним—она, серьезная и задумчивая, с круглым девическим лицом, со лбом, отуманенным дымкою предчувствия. Я смотрел, смотрел, и мне казалось: она живая, и дымка то надвигается, то сходит с ее молодого, милого лица... А в уме бессмысленно повторялось начало прочитанной внизу подписи: «Гесе Rafaello a'monaci neri...» 1
Из мертвого тумана женский голос спрашивал по-немецки:
— Что это там внизу, яйцо?
Мужской голос отвечал:
— Это папская тиара.
А дымка проносилась и снова надвигалась на чистый девический лоб. И такая вся она была полная жизни, полная любви к жизни и земле... И все-таки она не прижимала сына к себе, не старалась защитить от будущего. Она, напротив, грудью поворачивала его навстречу будущему. И серьезное, сосредоточенное лицо ее говорило: «Настали тяжелые времена, и не видеть нам радости. Но нужно великое дело, и благо ему, что он это дело берет на себя!» И лицо ее светилось благоговением к его подвигу и величавою гордостью. А когда свершится подвиг... когда он свершится, ее сердце разорвется от материнской муки и изойдет кровью. И она знала это...
Вечером я сидел на Брюлевской террасе. На душе было так, как будто в жизни случилось что-то очень важное и особенное. В воздухе веяло апрельскою прохладою, по ту сторону Эльбы береговой откос зеленел весеннею травкою. Запад был затянут оранжевою дымкою, город окутывался голубоватым туманом. По мосту
_____________
1 «Сделано Рафаэлем для черных монахов» (итал ).
через Эльбу, высоко, как будто по воздуху, пронесся поезд, выделяясь черным силуэтом на оранжевом фоне зари.
Я сидел, и вдруг светлая, поднимающая душу радость охватила меня,— радость и гордость за человечество, которое сумело воплотить и вознести на высоту такое материнство. И пускай в мертвом тумане слышатся только робкие всхлипывания и слова упрека,— есть Она, есть там, в этом фантастическом четырехугольнике Цвингера. И пока она есть, жить на свете весело и почетно. И мне, неверующему, хотелось молиться ей.
Темнело. Я шел через площадь. На небе рисовались два черные, как будто закоптелые шпица церкви св. Софии. Вот он и молчаливый Цвингер. Окна темны, внутри тишина и безлюдье. И мне стало странно: неужели и в той комнате может быть темно, неужели ее лицо не светится?
1902
ЗВЕЗДА
Восточная сказка
Это случилось в давние времена, в далеком, неведомом краю.
Над краем царила вечная, черная ночь. Гнилые туманы поднимались над болотистою землею и стлались в воздухе. Люди рождались, росли, любили и умирали в сыром мраке.
Но иногда дыхание ветра разгоняло тяжелые испарения земли. Тогда с далекого неба на людей смотрели яркие звезды. Наступал всеобщий праздник. Люди, в одиночку сидевшие в темных, как погреб, жилищах, сходились на площадь и пели гимны небу. Отцы указывали детям на звезды и учили, что в стремлении к ним — жизнь и счастье человека. Юноши и девушки жадно вглядывались в небо и неслись к нему душою из давившего землю мрака. Звездам молились жрецы. Звезды воспевали поэты. Ученые изучили пути звезд, их число, величину и сделали важное открытие: оказалось, что звезды медленно, но непрерывно приближаются к земле. Десять тысяч лет назад — так говорили вполне достоверные источники — с трудом можно было различить улыбку на лице ребенка за полтора шага. Теперь же всякий легко различал ее за целых три шага. Не было никакого сомнения, что через несколько миллионов лет небо засияет яркими огнями, и на земле наступит царство вечного лучезарного света. Все терпеливо ждали блаженного времени и с надеждою на него умирали.
Так долгие годы шла жизнь людей, тихая и безмятежная, и согревалась она кроткою верою в далекие звезды.
Однажды звезды на небе горели особенно ярко. Люди толпились на площади и в немом благоговении возносились душою к вечному свету.
Вдруг из толпы раздался голос:
— Братья! Как светло и чудно там, в высоких небесных равнинах! А у нас здесь как сыро и мрачно! Томится душа моя, нет ей жизни и воли в вечной тьме. Что до того, что через миллионы лет жизнь наших дальних потомков озарится непреходящим светом? Нам, нам нужен этот свет. Нужен больше воздуха и пищи, больше матери и возлюбленной. Кто знает, быть может, есть путь к звездам. Быть может, мы в силах сорвать их с неба и водрузить здесь, среди нас, на радость всей земле. Пойдемте же искать пути, пойдемте искать света для жизни!
В собрании было молчание. Шепотом люди спросили друг друга:
— Кто это?
— Это — Адеил, юноша безрассудный и непокорный.
Опять было молчание. И заговорил старый Тсур, учитель умных, свет науки:
— Милый юноша! Всем нам понятна твоя тоска. Кто в свое время не болел ею? Но невозможно человеку сорвать с неба звезду. Край земли кончается глубокими провалами и безднами. За ними крутые скалы. И нет через них пути к звездам. Так говорят опыт и мудрость.
И ответил Адеил:
— Не к вам, мудрые, и обращаюсь я. Ваш опыт бельмами покрывает глаза ваши, и мудрость ваша ослепляет вас. К вам взываю я, молодые и смелые сердцем, к,' вам, кто еще не раздавлен дряхлою старческою мудростью!
И он ждал ответа.
Одни сказали:
— Мы бы рады пойти. Но мы свет и радость в очах родителей наших и не можем причинить им печали.
Другие сказали:
— Мы бы рады пойти. Но мы только что начали строить наши дома, и нам нужно достроить их.
Третьи сказали:
— Привет тебе, Адеил! Мы идем с тобою!
И поднялись многие юноши и девушки. И пошли за Адеилом. Пошли в темную, грозную даль. И тьма поглотила их.
Прошло много времени.
Об ушедших не было вести. Матери оплакали безрассудно погибших детей, и жизнь потекла по-прежнему. Опять в сыром мраке родились, росли, любили и умирали люди с тихою надеждою, что через тысячи веков на землю низойдет свет.
Но вот однажды над темным краем земли небо слабо осветилось мелькающим светом. Люди толпились на площади и спрашивали:
— Что это там?
Небо с каждым часом светлело. Голубые лучи скользили по туманам, пронизывали облака, широким светом заливали небесные равнины. Угрюмые тучи испуганно клубились, толкались и бежали вдаль. Все ярче разливались по небу торжествующие лучи. И трепет небывалой радости пробегал по земле.
Пристально вглядывался в даль старый жрец Сат-зой. И сказал задумчиво:
— Такой свет может быть только от вечной небесной звезды.
И возразил Тсур, учитель умных, свет науки:
— Но как могла звезда спуститься на землю? Нет нам пути к звездам, и нет звездам пути к нам.
А небо светлело, светлело. И вдруг над краем земли сверкнула слепяще яркая точка.
— Звезда! Идет звезда!
И в бурной радости побежали люди навстречу.
Яркие, как день, лучи гнали перед собою гнилые туманы. Разорванные, взлохмаченные туманы метались и приникали к земле. А лучи били по ним, рвали на части и вгоняли в землю. Осветилась и очистилась даль земли. Люди увидели, как широка эта даль, сколько вольного простору на земле и сколько братьев их живет во все стороны от них.
И в бурной радости бежали они навстречу свет.у.
По дороге тихим шагом шел Адеил и высоко держал за луч сорванную с неба звезду. Он был один.
Его спросили:
— Где же остальные?
Обрывающимся голосом он ответил:
— Все погибли. Прокладывали пути к небу сквозь провалы и бездны. И погибли смертью храбрых.
Ликующие толпы окружили звездоносна. Девушки осыпали его цветами. Гремели клики восторга:
— Слава Адеилу! Слава принесшему свет!
Он вошел в город, и остановился на площади, и высоко в руке держал сиявшую звезду. И по всему городу разлилось ликование.
Прошли дни.
По-прежнему ярко сияла на площади звезда в высоко поднятой руке Адеила. Но давно уже не было в городе ликования. Люди ходили сердитые и хмурые, потупив взоры, и старались не смотреть друг на друга. Когда им приходилось идти через площадь, глаза при виде Адеила загорались мрачною враждою. Не слышно было песен. Не слышно было молитв. На место разогнанных звездою гнилых туманов над городом невидимым туманом сгущалась черная, угрюмая злоба.
Сгущалась, росла и напрягалась. И под гнетом ее нельзя было жить.
И вот с воплем выбежал на площадь человек. Горели глаза его, лицо исказилось от разрывавшей душу злобы. В безумии бешенства он кричал:
— Долой звезду! Долой проклятого звездоносна!.. Братья, разве не души всех вас вопят моими устами: долой звезду, долой свет,— он лишил нас жизни и радости! Мы мирно жили во мраке, мы любили наши милые жилища, нашу тихую жизнь. И смотрите, что такое случилось? Пришел свет,— и нет уж отрады ни в чем. Грязными, уродливыми кучами теснятся дома. Листья деревьев бледны и склизки, как кожа на брюхе лягушки. Посмотрите на землю,— она вся покрыта кровавою грязью. Откуда эта кровь, кто знает? Но она липнет к рукам, ее запах преследует нас за едою и во сне, он отравляет и обессиливает наши смиренные молитвы к звездам. И нигде нет спасения от дерзкого, всепроникающего света! Он врывается в наши дома, и вот мы видим: все они облеплены грязью; грязь вьелась в стены, затянула окна, вонючими кучами громоздится в углах. Мы больше не можем целовать наших возлюбленных: при свете Адеиловой звезды они стали отвратительнее могильных червей: глаза их бледны, как мокрицы, мягкие тела покрыты пятнами и отливают плесенью. И друг на друга уж не можем мы больше смотреть,— не человека видим мы перед собою, а поругание человека... Каждый наш тайный шаг, каждое скрытое движение освещает неумолимый свет. Невозможно жить Долой звездоносца, да погибнет свет!
И подхватили другие:
— Долой! Да живет тьма! Только горе и проклятие приносит людям свет звезд... Смерть звездоносцу!
И грозно заволновалась толпа. И бешеным ревом старалась опьянить себя, задушить ужас перед великою хулою своею на свет. И двинулась на Адеила.
Но смертельно ярко сияла звезда в руке звездоносна, и люди не могли подойти к нему.
— Братья, стойте! — вдруг раздался голос старого жреца Сатзоя.— Тяжкий грех берете вы на душу, проклиная свет. Чему мы молимся, чем мы живем, как не светом? Но и ты, сын мой,— обратился он к Адеилу,— н ты совершил не меньший грех, снесши звезду на землю. Правда, великий Брама сказал: «Блажен, кто стремится к звездам». Но дерзкие своею мудростью люди неправильно поняли слово Всемирночтимого. Ученики учеников его растолковали истинный смысл темного слова Всемудрого: к звездам человек должен стремиться лишь помыслами, а на земле тьма столь же священна, как на небе свет. И вот эту-то истину презрел ты своим вознесшимся умом. Раскайся же, сын мой. брось звезду, и да воцарится на земле прежний мир!
Усмехнулся Адеил.
— А ты думаешь, если я ее брошу, мир на земле не погиб уже навеки?
И с ужасом почуяли люди, что правду сказал Аде ил, что прежний мир уже не воротится никогда.
Тогда выступил вперед старый Тсур, учитель ум-пых, свет науки.
— Безрассудно поступил ты, Адеил, и сам видишь теперь плоды твоего безрассудства. По законам природы жизнь развивается медленно. И медленно приближаются в жизни далекие звезды. При их постепенно приближающемся свете постепенно перестраивается и жизнь. Но ты не хотел ждать. Ты на свой страх сорвал звезду с неба и ярко осветил жизнь. Что же получилось? Вот она кругом перед нами,— грязная, жалкая и уродливая. Но разве мы раньше не догадывались. что она такова? И разве в этом была задача? Не велика мудрость сорвать с неба звезду и осветить ею уродства земли. Нет, возьмись за черную, трудную работу переустройства жизни. Тогда ты увидишь, легко ли очистить ее от накопившейся веками грязи, можно ли смыть эту грязь хотя бы целым морем самого лучезарного света. Сколько в этом детской неопытности! Сколько непонимания условий и законов жизни! И вот вместо радости ты принес на землю скорбь, вместо мира — войну. А ты мог бы, и теперь можешь быть полезным жизни: разбей звезду, возьми из нее лишь осколок,— и осколок этот осветит жизнь как раз настолько, сколько нужно для плодотворной и разумной работы над нею.
И ответил Адеил:
— Ты верно сказал, Тсур! Не радость принесла сюда звезда, а скорбь, не мир, а войну. Не этого ждал я, когда по крутым скалам карабкался к звездам, когда вокруг меня обрывались и падали в бездну товарищи... Я думал; хоть один из нас достигнет цели и принесет на землю звезду. И в ярком свете наступит на земле яркая, светлая жизнь. Но когда я стоял на площади, когда я при свете небесной звезды увидел вашу жизнь, я понял, что безумны были мои мечты. Я понял: свет нужен вам лишь в недосягаемом небе, чтоб преклоняться перед ним в торжественные минуты жизни. На земле же вам всего дороже мрак, чтоб прятаться друг от друга, и, главное, радоваться на себя, на свою темную, проеденную плесенью жизнь. Но еще больше, чем прежде, почуял я, что невозможно жить этою жизнью. Каждой каплею своей кровавой грязи, каждым пятном сырой плесени она немолчно вопиет к небу... Впрочем, могу вас утешить: светить моей звезде недолго. Там, в далеком небе, висят звезды и светят сами собою. Но сорванная с неба, снесенная на землю звезда может светить, лишь питаясь кровью держащего ее. Я чувствую, жизнь моя, как по светильне, поднимается по телу к звезде и сгорает в ней. Еще немного, и жизнь моя сгорит целиком. И нельзя никому передать звезду: она гаснет вместе с жизнью несущего ее, и каждый должен добывать звезду вновь. И к вам обращаюсь я, честные и смелые сердцем. Познав свет, вы уж не захотите жить во мраке. Идите же в далекий путь и несите сюда новые звезды. Долог и труден путь, но все-таки для вас он будет уж легче, чем для нас, впервые погибших на нем. Тропинки проложены, пути намечены. И вы воротитесь со звездами, и не иссякнет больше их свет на земле. А при неугасающем их свете невозможною станет такая жизнь, как теперь. Высохнут болота. Исчезнут черные туманы. Ярко зазеленеют деревья. И те, которые теперь в ярости кидаются на звезду, волею-неволею возьмутся за переустройство жизни. Ведь и вся злоба их теперь оттого, что при свете,— они чувствуют,—им невозможно жить так, как они живут. И жизнь станет великою и чистою. И прекрасна будет она при лучезарном свете питаемых нашею кровью звезд. А когда наконец опустится к нам звездное небо и осветит жизнь, то застанет людей достойными света. И тогда уж не нужна будет наша кровь, чтоб питать этот вечный, непроходящий свет...
Голос Адеила оборвался. Последние кровинки сбежали с бледного лица. Подогнулись колени звездоносца, и он упал. Упала вместе с ним звезда. Упала, зашипела в кровавой грязи и погасла.
Ринулась со всех сторон черная тьма и замкнулась над погасшею звездою. Поднялись с земли ожившие туманы. заклубились в воздухе. И жалкими, робкими огоньками светились сквозь них на далеком небе далекие, бессильные и неопасные звезды.
Прошли годы.
По-прежнему в сыром мраке рождались, росли, любили и умирали люди. По-прежнему мирною и спокойною казалась жизнь. Но глубокая тревога и неудовлетворенность подтачивали ее во мраке. Люди старались и не могли забыть того, что осветила мимолетным своим светом яркая звезда.
Отравлены были прежние тихие радости. Ложь въелась во все. Благоговейно молился человек на далекую звезду и начинал думать: «А вдруг найдется другой безумец и принесет звезду сюда, к нам?» И язык заплетался, и благоговейное парение сменялось трусливою дрожью. Отец учил сына, что в стремлении к звездам—жизнь и счастье человека. И вдруг мелькала мысль: «А ну как в сыне и вправду загорится стремление к звездному свету, и, подобно Адеилу, он пойдет за звездою и принесет ее на землю!» И отец спешил объяснить сыну, что свет, конечно, хорош, но безумно пытаться низвести его на землю. Были такие безумцы, и они бесславно погибли, не принесши пользы для жизни.
Этому же учили людей жрецы. Это же доказывали ученые. Но напрасно звучали проповеди. То и дело разносилась весть, что некий юноша или некая девушка ушли из родного гнезда. Куда? Не по пути ли, указанному Адеилом? И с ужасом чувствовали люди, что если опять засияет на земле свет, то придется волею-не-волею взяться наконец за громадную работу, и нельзя будет уйти от нее никуда.
Со смутным беспокойством вглядывались они в черную даль. И казалось им, что над краем земли уж начинает мелькать трепещущий отсвет приближающихся звезд.
1903
ПЕРЕД ЗАВЕСОЮ
Началось это под вечер, после обеда. На террасе дачи играли квартет Гайдна «Семь последних слов Христа». Мы сидели на скамейке под соснами. Пахло смолою. Бор тихо шумел, и казалось, над головами медленно волнуется огромное сухое море. За поляною, на крутом берегу Оки, серел в дымке городок. Над скученными маленькими домиками высоко поднимались белые церкви.
В звуках, несшихся с террасы, росла и развертывалась огромная драма. Чуялось близкое веяние смертных мук. Великая душа боролась с их унижающей силою, побеждала ее и вновь изнемогала. На фоне сухих, колющих звуков пиччикато звучало скорбное: «жажду!»— и последний смертный вопль тонул в грохоте землетрясения, и в ужасе содрогалась природа перед гибелью творящей жизнь силы, которую жизнь же уничтожала.
— Еще! Еще раз!
Они начали снова. И снова развертывалась жуткая драма и казалась теперь еще глубже и значительнее Кругом становилось все тише. Сухое море в вершинах сосен волновалось все медленнее. Стало странно тихо. Как будто воздух с растущим вниманием вслушивался в то. что рассказывали звуки.
Скрипки начали:
«Истинно говорю тебе: ныне же будешь со мною в раю!..»
И вдруг какие-то чуждые, широкие звуки стройно и торжественно влились со стороны в мелодию. Это было неожиданно и удивительно. Что это, откуда? Как будто воздух вдруг таинственно ожил и откликнулся и, пораженный тем. что услышал, заговорил, сам .не замечая, в одно со скрипками. «Бо-ом! Бо-ом!» — звучал воздух. И" только теперь становилось понятным: в Алексине зазвонили к вечерне, и это звучал колокол. Звучал мерно, уверенно, как раз в такт и в тон музыке.
На террасе засмеялись, музыка оборвалась. Гимназист Сережа, игравший вторую скрипку, в восторге хохотал.
— Заметили, господа?.. Прямо, прямо в такт! Бо-ом, бом, ра-бом, та-ра... Бом!..
— Ив тон тебе, как раз в ми-бемоль!.. Маша, слышала?
Кругом смеялись. А колокол вдали сосредоточенно звенел. Он как будто гнушался этим смехом — и серьезный, строгий — один продолжал то дело, которое начал вместе со скрипками. Другие колокола подхватили его голос и понесли вдаль, через реку и боры.
И вот странное что-то произошло со мною. Перед глазами как будто распахнулась невидимая завеса. Все кругом вдруг одухотворилось. Природа и люди слились в единую жизнь. И огромная тайна почуялась в этой общей, всепроникающей жизни. Звуки колоколов, дрожа, плыли вдаль. Тихое, просторное небо наклонялось к ним и ласково принимало в себя. Даль тянулась навстречу. В чаще бора что-то прислушивалось и пряталось в зеленую тьму. Люди смеялись и пошло острили, но на их лицах гоже лежал отсвет этой одухотворившейся общей жизни.
Играть кончили. Мы сидели на террасе за самоваром. Разговаривали, смеялись. Я тоже болтал и смеялся. А в душе было прежнее необычное ощущение, что все кругом живо и что передо мною начинает раскрываться большая, радостная тайна этой всеедипой жизни.
Пора было идти. Я простился, переехал на пароме Оку и вышел на большую дорогу. Широкая и прямая, заросшая муравкою, она тянулась меж старых ив и, казалось, вела куда-то бесконечно далеко. Был конец августа. Жнивья стояли голые. Густая сероватая дымка затягивала даль. С запада дул сильный, сухой, удивительно теплый ветер. Он рвался к телу и мягко охватывал его, хотелось сбросить одежды, всем телом отдаться его мягким, теплым ласкам. И теперь вокруг еще сильнее чувствовалась эта близкая, всеобщая и необычайная своею одухотворенностью жизнь. Ивы грустно бросали ветру свои желтые листья. Полынь на межах билась и дрожала, охваченная смутным предчувствием. Глупые сухие былинки на краю дороги весело и шаловливо изгибались. А ветер в безумной тоске припадал к ним и целовал без конца. Чувствовалось прощание надолго. Это лето прощалось со всем, что оно родило и вырастило, с чем сжилось и на что надвигалась убивающая зима.
В рассказе это было бы, может быть, недурным «поэтическим образом». Но я не мог теперь принять этого как образ. Так несомненно ясно ощущалось живое, действительное чувство в безумных ласках ветра. Так ясно чуялась живая жизнь в природе,— совсем как тогда, когда вечер всею своею глубокою тишиною вдруг откликнулся на то великое, о чем важно и сосредоточенно зазвонил колокол. И опять за всем, что жило вокруг, смутно чувствовалась какая-то другая жизнь— непостижимо огромная, таинственная и единая. Из нее исходило все. Все ею объединялось. И перед нею смущенно отступало сознание, потому что эта жизнь была совершенно чужда его меркам.
Все жило вокруг. Но что было мучительно,— этой ключом забившей отовсюду жизни я не мог серьезно принять ни умом, ни чувством. А между тем что-то в глубине души страстно тянулось к ней и принимало ее жадно, всю целиком. Стремление это росло из глубины, вздымалось, как дым из расщелины скалы, пьянило и властно охватывало душу... Да почему я должен принимать то, что мне предписывает ум? Пусть он бунтует. пусть разъедает все. Его трезвая правда — это лживая правда белого дня. Есть высшая правда, ею жива вечно обманывающая и вечно чарующая ночь. Ум холодно говорит:
— Нет живой целости и общности. Все раздельно и самостоятельно. Только мертвая, слепая энергия переливается в бесконечных пространствах и творит разнообразные формы жизни. Живое же единство мира — лишь в твоей голове. Оно—лишь отвлечение и комбинирование полученных ощущений.
И завеса запахивается. Мир обесцвечивается и распадается на миллионы отдельного. Тускнеют люди и природа.
Но почему же так неудержимо рвется к этому единству душа? Почему хочется широко раскрыть руки перед мировым простором и сказать: да, ты жив! Жив не собранием жизней, а единою, могучею жизнью, способною на великую мысль, на великую радость и скорбь. В этой обшей жизни братья мои—и мужик, который пашет там за погостом, и его лошадь, и дуб над оврагом, и облачко в небе. В этой общей жизни — оправдание жизни и ее цель. Падают, сами собою решаясь, самые ее непонятные и тяжкие загадки. Как можно принять настоящее во имя далекого будущего? Чем может быть искуплено калечение или гибель хоть одной жизни? Как не отчаяться, видя, что твоя «свободная душа» — только тень, бросаемая на землю неподвластною тебе жизнью? Все становится радостно понятным, потому что нет ничего отдельного, нет прошедшего и будущего, все заключается в каждом и каждое во всем... Да, здесь, и только здесь правда, потому что она дает душе жизнь.
Огненно-красное солнце уходило в буро-серую муть горизонта, эта муть клочьями въедалась снизу в ясный диск. С севера медленно росла желто-серая туча — странная сверху, резко отчерченная от неба, а сама вся ровная, без теней, без контуров внутри, как усыпанная желтоватым пеплом пустыня. Солнце скрылось. В сухом темневшем воздухе носился ветер и покрывал теплыми поцелуями травку, жнивья, деревья и меня. Я стоял, охваченный раскрывшимся передо мною таинством, чувством великой общности со всем, всем, что было кругом.
И как мог я раньше быть так слеп, чтобы не видеть этой проникающей все жизни? А в детстве я ее чувствовал. Я тогда подходил ночью к окну и смотрел в сад. В смутном сумраке таинственно дремали кусты сирени, на бледном фоне неба шевелились странно живые ветки, и все жило своею особенною, загадочною жизнью. Отбившийся, забредший в сторону, я теперь возвращался к ней, к этой недоступной уму, но покорявшей душу светлой тайне жизни.
Туча на севере росла, захватывала запад и восток. Вверху ее, как жало змеи, быстро и зловеще трепыхнулась молния. Становилось все темнее. И ветер затихал, и туча росла, мигала тусклыми молниями и глухо ворчала. Ветер украдкою осыпал в темноте землю последними поцелуями под замутившимися звездами и почерневшею, тупою, злобно ворчащею тучею. Пушистые былинки детски весело трепетали под поцелуями, не чуя их прощальной тоски. И теплые капли медленно падали с неба.
Великое свершилось в душе. Мир коснулся ее своею бесконечною душою и поглотил, как свет солнца поглощает дневной свет звезды. И не было уже между ними границы. Все мы, с нашими разными мыслями и чувствами, были одно.
Утром я вышел на крыльцо постоялого двора. Из серого неба лил холодный дождь. У канавы болезненно ярко зеленели мокрые лопухи. Два мужика в намокших зипунах угрюмо шли к конопляникам. Поля и небо вдали сливались в сырую муть, далеко на дороге бились под ветром придорожные ивы. Я смотрел и, как проспавшийся пьяный, с чуждым, отказывающимся чувством вспоминал вчерашнего себя. Что это вчера было?
Дождь туго и однообразно шумел по траве, по листьям и по моему клеенчатому плащу. Я шел по рас-склизшей, глинистой дороге, скользил сапогами на промоинах. В дали дороги, в просветах полуоголенных ив. над полями — везде шевелилась та же сырая муть. Где она здесь, вчерашняя таинственная общая жизнь? Ветер с мертвым шумом проносился по жнивьям. Иззябшие ивы клонились под ним, чуждые ему, ушедшие в себя. Мокрые, порыжелые былинки на краю дороги были такие явно мертвые. Ничему ни до чего нет дела. И мне нет дела до этого мертвого, сырого простора, охватывающего миллионы маленьких, одиноких, ушедших в себя жизней...
И глаза с враждебным вызовом устремлялись в мутную пустоту дали. Да, я сумею ее принять такою, какая она есть. Не сумею — умру. Но не склонюсь перед правдою, которая только потому правда, что жить с нею легко и радостно.
1903
<<<---
