Cтарый 4емодан
ГЕОРГИЙ ЗОТЕЕВИЧ ТИУНОВ. В годы Великой Отечественной войны — боец отряда морской погранохраны, командир отделения, художественный руководитель клуба морской бригады. Принимал участие в разгроме фашистских захватчиков на Карельском фронте. Награжден многими медалями. После войны находился на педагогической и журналистской работе. Умер в 1979 году.
Г. Тиунов
ЭТО БЫЛО НА РЫБАЧЬЕМ
КОНЕЦ «РЫЖЕЙ ЛИСЫ»
В конце 1940 года вместе со своими земляками я попал на Рыбачий, где стоял 100-й пограничный отряд. Половина его были сибиряки и москвичи, а тут подоспели и мы, уральцы.
Граница повстречала ветрами, пургой и удивительно приветливыми солдатами, которые уже втянулись в нелегкую службу.
Прошли какие-то три месяца, а нас, новичков, нельзя было отличить от старослужащих. Мы так же, как и они, могли отмахать по снежной целине десятка два километров, а потом броском преодолеть штурмовую полосу. Мы учились военному ремеслу прилежно и настойчиво, потому что знали: война подходит к нашим рубежам.
...Десять дней немецкие и финские генералы и офицеры ползали возле наших застав, присматривались, прикидывали, вытягивали шеи. Наши парни с дозорных троп и секретов видели и отмечали в своих рапортах оживление на финской стороне.
Пора спокойной жизни кончилась. Тревоги стали частыми. К нашему берегу на ботах или просто на лодках приплывали норвежцы, искавшие спасения от гитлеровцев. В апреле груп-
165
па немецких шпионов-диверсантов прорвалась на участке соседнего отряда. О демобилизации никто даже не заикался, и наши старички-сибиряки немного приуныли. Но весной начались отпуска офицеров и сверхсрочников. На Большую землю уходили корабли, и о войне как-то даже не думалось. Все вроде бы идет по мирному расписанию.
И вдруг воздушная тревога. Высоко над нами летел самолет. За ним еще один. Это были немецкие разведчики.
По боевому расчету я был первым номером станкового пулемета. Начальник заставы приказал срочно вырыть окоп для круговой стрельбы. «Максим» установили на устройство, поставили специальный прицел для зенитной стрельбы, и в окопе сменяли друг друга через четыре часа.
Запомнилось утро 22 июня. Нет, фашисты еще не перешли границу. Они опять появились над нами. И, к моему удивлению, лейтенант Кокорев, начальник заставы, отдал приказ открыть огонь.
...В самолет, может, я и не попал, но, оказавшись в струях трассирующих пуль всей заставы, «юнкере» резко завалился на крыло и повернул в сторону моря.
Тут же пришла телеграмма командующего округом о начале войны.
Пограничники опоясали заставу окопами, сложили в вещмешки запасы патронов и продовольствия. Между заставами оборону заняли армейские пулеметные роты.
В комнатах запахло горелой бумагой: жгли письма, альбомы, ненужную мелочь. Остались в карманах комсомольские билеты и черные шестигранные жетоны. В них бумажка с фамилией и адресом.
Что-то тревожно и непонятно тяжелое впервые приходило к. нам, восемнадцатилетним. Притихшие, задумавшиеся над чем-то большим, чем смерть, мы встречали последний для нас тихий июньский рассвет.
Сидим в комнате лейтенанта Кокорева. Огненно-рыжий, ладно скроенный, одетый с иголочки, он не то спрашивает, не то размышляет:
166
— Неужели настоящая война? А я хотел в академию податься. Ну, что ж, погодим. Заваруха ненадолго. Как там бойцы? — спросил он старшину.
— Как всегда, сидим у моря — ждем погоды.
— Пойдем к ним.
И вот мы все вместе, двадцать пять чем-то похожих друг иа друга: старшина Коломийцев, пулеметчики Смурыгин, Лапшин, Тимохин, снайпер Брюханов...
— Садитесь, покурим, — сказал Кокорев и протянул портсигар. Коломийцев принес патефон, завел любимую всеми пластинку, начал подпевать:
... — Эх, Андрюша, Нам не жить в печали...
Мы не знали тогда, что старшина погибнет под первыми бомбами, что пулеметчика Смурыгина пуля настигнет, когда он расстреляет последнюю ленту, что Толя Лапшин станет лучшим разведчиком, а снайпер Брюханов первым из нас получит орден Красного Знамени.
Никто не мечтал шагать по мостовым поверженных немецких городов, и никто не знал, что удар по Рыбачьему значится в планах гитлеровского командования. Значится под кодовым названием «Рыжая лиса». Я вижу их опять, побратимов тех дней. Может, потому и не плачу. Как трубач, спозаранок, созываю я друзей на поверку.
Я вспоминаю, как все было, раскручивая ленту времени обратно в те сороковые, роковые.
После бешеного артогня, уничтожившего здания 7-й и 8-й погранзастав, гитлеровцы двинулись по единственной дороге на Мурманск.
Пограничники, укрывшись в недостроенных домах, ждали. Они притаились и в полутьме, у бойниц. Все слышнее гортанные команды, отрывистые выкрики, шум.
Захватчики идут в полный рост, наглые, уверенные, что «совиетгреншутцен», то есть пограничники, разбиты, что «зеленоголовых» смел артиллерийский залп.
167
И вдруг навстречу им огонь: кинжальный, перекрестный, навесной. Горы буквально ощетинились стволами пулеметов. Ливень пуль настигал немцев всюду и хлестал со страшной силой.
«Рыжую лису» выносил и осуществлял гитлеровский штабист Гесс. Спустя много лет в Западной Германии вышла его книга «Заполярный фронт в 1941 году». Гесс пытался оправдать провал немецкого наступления в первые дни войны, но признается, что в расчеты гитлеровцев не было принято мужество пограничников. При описании первого боя на границе Гесс прямо говорит о героическом сопротивлении советских застав. Будучи окруженными, они отвергли предложение о сдаче и дрались насмерть. Тогда фашисты применили огнеметы. Гесс хвастал, что егеря овладели 27 дотами.
Это неправда. Дотов всего было семь, недостроенных, необорудованных. И бойцы 8-й заставы сгорели в них, предпочитая смерть плену.
7-я застава почти сутки сдерживала нашествие на первом километре советской земли, жизнями бойцов прикрыв Мурманское направление.
Застава под командованием лейтенанта Яковенко и младшего политрука Грушина выдержала двенадцать часов беспрерывных атак, бомбежек, шквального огня.
Николай Тетенов из своего пулемета расстреливал наступающих. Не смолкали очереди слева и справа. В ход шли гранаты. Но слишком неравны были силы. Цепь пограничников редела. Погиб младший политрук Грушин, пуля свалила Сашу Каменского и Васю Артемова.
— Рус, сдавайся! — кричали враги.
— Русские в плен не сдаются! — крикнул лейтенант Яковенко и швырнул последнюю гранату.
Парторг заставы Гольтунов написал на листке блокнота: «Нас здесь три коммуниста, и пока будет жить хоть один, фашисты не пройдут». Этот обагренный кровью листок передавался из рук в руки, и каждый ставил свою подпись.
Раненые, измученные Гольтунов, Жвакин, Немиров, Тете-
168
нов продолжали оборонять высоту, на которой стоял погран-знак.
Отряд, сведенный из остатков погранзастав и постов, занял оборону за боевыми порядками 135-го стрелкового полка. Нам предстояло умереть, но не пустить немцев на Рыбачий.
Совинформбюро сообщило: «2 и 3 июля продолжаются ожесточенные бои на полуострове Среднем». Но это были последние потуги сдыхающей на Муста-Тунтури «Рыжей лисы». Война только начиналась.
ЗА СТРОЧКАМИ СООБЩЕНИЯ
Две операции в немецких тылах прошли удачно. В отряде появились первые орденоносцы. О пограничниках начали поговаривать на переднем крае, как о людях дерзких до отчаяния. Газета «За честь Родины» несколько раз повторяла призыв бить врага, как бьют его пограничники.
Действительно, отряд мало потерял, а шуму наделал так много, что егеря по ночам беспрерывно светили ракетами и постреливали. Но наши разведчики Шаманов и Шарыгин, или «Два Ш», в начале октября проверили «коридор» в немецкой обороне, и командование приняло решение отправить через фронт еще одну группу и разгромить 167-й самокатный батальон, стоявший на охране коммуникаций фашистской группировки «Норвегия».
Майор Калеников, формируя рейдовую группу, включил в нее половину «обстрелянных» и половину новичков. Во второй половине оказался и я.
Готовились тщательно, как на инспекторскую поверку: оружие начищено до блеска, патроны протерты, в мешках ничего лишнего.
В ночь перед выходом в землянках чувствовалась взволнованность, какая бывает накануне боя. Одни неподвижно сидели, другие то и дело курили, третьи ходили, подсаживались к товарищам... Проявился характер каждого: один безумолчно говорил, другой тяжело молчал, а кто-то беззаботно хра-
169
пел на нарах. Я лежал и вспоминал Урал, школу, своих друзей, и никогда потом не казалась мне прежняя жизнь такой хорошей и безоблачной, как перед первым настоящим боем.
Вечером 9 октября нас подняли по тревоге. Все ясно — пойдем сегодня, не медля.
Ночь выдалась, как по заказу: темная, ветреная, пуржистая. У одной из землянок переднего края остановились. Старший политрук Филатов, провожавший нас, еще раз напоминал:
— Действовать только попарно! Попарно!
Мой напарник Коля Треногин, голубоглазый, улыбчивый парень из Нытвы. Земляк отлично играл на баяне и стихи писал. Он был спокойный, даже чуточку медлительный.
— Ты шагай за мной, — сказал он, — а то за тобой не поспеть, верста коломенская.
Короткие минуты последних напутствий, и мы, сорок человек, один за другим, скатываемся с бруствера окопа на ничейную землю, в кромешную темноту.
У самых ног плещутся волны моря. Мы идем по кромке отлива. Слева, перечеркнув полнеба, высится Муста-Тунтури. Подсвеченный ракетами и всполохами далеких разрывов, горный хребет, кажется, вот-вот обрушит на нас лавину огня.
От моря разведчики повели группу в горы. Мы скользим и падаем, перебираясь со скалы на скалу. Шаманов и Шары-гин тщательно прочесывают каждый овраг, каждую кучу камней, каждую расщелину: горы таят опасность, гибель.
...Становилось все холоднее и холоднее. Ветер набирал скорость, и его стонущий вой разносился окрест. Тяжелый, мокрый снег таял, коснувшись одежды. Мы промокли насквозь, замерзли и окоченели.
Чем дальше в немецкий тыл, тем сильнее напряжение. Нервы, казалось, звенели. Полугромкое слово, лязг оружия, нелепые контуры каменного хаоса — все волновало, заставляло вздрагивать, настораживаться.
На нашем пути то озерцо, то ручьи, то нагромождение скал. И вот мы крутимся, выискивая дорогу, идем то по мяг-
170
кому мшанику, то со злостью карабкаемся по скользкому граниту и скользим вниз, в топь.
Да, это были места, явно забытые богом и облюбованные только дьяволом да гитлеровцами.
Все-таки к рассвету мы были у цели. Снег покрыл горы белыми пятнами, будто набросил гигантскую маскировочную сеть. «Два Ш» идут уверенно, как к себе домой. Вдруг команда: «Ложись!»
Похожие на слизняков, мы прилипли к земле, да так, что не оторвать. Враги, оказывается, рядом, под боком. Выдал их часовой. Напряженное ночное бдение миновало, и он весело наигрывал на губной гармошке. За протоптанной им тропкой виднелись палатки. Они до окон были выложены камнями. Чуть в стороне от больших палаток стояла небольшая, белая.
— Закидайте ее гранатами, — приказал мне политрук Свинцов. — Подниматься только по сигналу Лапшина.
Словно большая черная кошка, бесшумно прополз Лапшин к концу тропы и замер. Часовой повернул голову, вслушиваясь в посвист ветра, а может, он что-то заметил. Вот он снял с плеча автомат, постоял, медленно повернулся. Тут его и настигли Толины цепкие руки.
Он поднялся было, но снова упал. Из крайней палатки вышел солдат, огляделся, справил нужду и нырнул под брезентовый полог. Туда же Лапшин бросил свою первую гранату.
— Вперед! — крикнул командир группы. В дымном в >здухе раздался грохот взрывов. Изумленные, ничего не понимающие фашисты выбирались из-под рухнувшего брезента и тут же валились, нелепо раскидывая руки и ноги, другие в отчаянии бросались на землю, воя и крича. Но огонь и тут находил их.
Разгромив первый ряд палаток, пограничники заторопились дальше, к следующему ряду. Но враги быстро заняли оборону, и наша небольшая группа оказалась вся на виду, у подножия сопки. Сверху по нам уже ударили пулеметы. Они били расчетливо и ритмично, с короткими промежутками.
171
Командира убило первым. Он принял пулю, едва крикнув: «За Родину!» Рядом с ним упал один, второй, третий. Плотный огонь прижал нас к земле. Мы с Колей распластались за камнем, и очереди, попадая в него, уходили вверх злым, воющим рикошетом.
Коля заметил вражеского пулеметчика и показал мне. Я выстрелил раз, другой. Пулемет, замолчавший было, снова заколотил. Тогда я прицелился, как на учебных стрельбах, по всем правилам, и нажал на спусковой крючок. Пулемет захлебнулся.
Командование группой принял политрук Свинцов. Коренастый, чуточку угловатый, какой-то даже домашний. Ему тоже было знакомо чувство страха, но, в отличие от нас, Свинцов сохранял мужество и смелость намного дольше, чем мы. Этого вполне хватало, чтобы подняться под огнем, принять дерзкое решение, вдохновить примером.
Так случилось и тут. Свинцов громко и властно скомандовал: «Отходить попарно в сторону озера».
Через полчаса группа собралась в густом кустарнике. Политрук сказал, что задачу мы выполнили. Теперь — к своим. У нас в подсумках по десятку патронов и на руках Саша Мялицын, раненный двумя пулями в бедро. Он — мой земляк и служили мы на одной заставе. Но самое главное и страшное: немцы знают, где мы и сколько нас. Цепкие и хорошо обученные, они преследовали нас по всем правилам, с медлительной дотошностью. Их фигуры вырастали на отдаленных от нас сопках, но стоило нам двинуться вперед, как новые фигуры появлялись почти рядом. Когда егеря подходили ближе, стараясь окружить нас, мы отбивались в коротких стычках и опять исчезали.
Мялицын сначала шел сам. Ему несколько раз сменили повязку, но она сползла, и в голенищах сапог хлюпала кровь. На вторые сутки Саша не поднялся с привала. Его понесли на руках. Тогда, после очередной передышки, он сделал последнюю попытку пойти самостоятельно. Обхватив за шеи товарищей, попробовал ступить на больную ногу, но лицо его
172
стало серым, в глазах метнулась тревожная мысль: «Неужели не доживу?»
У покинутой 6-й заставы группа залегла в кустарнике. Дальше, как футбольное поле, гранитная оголь, посыпанная мелким камнем. Уж ее-то немцы просматривали насквозь. А ведь кто-то должен был нести Сашу! Самое малое — четверо. Мишень что надо. И это понимал каждый, кроме Мя-лицына, который уже не приходил в сознание.
Свинцов никому не приказал, а просто сказал:
— Ну, берите его, парни! В путь!
Я оказался в четверке. Шел справа. Шел и чувствовал, как иду на мушку вражьего пулемета.
Десять... Двадцать... Тридцать метров. Муста-Тунтури не замечает нас. Остальные полсотни метров мы уже идем, раскачиваясь, ничего не соображая от усталости и напряженного ожидания.
Вот скатились в расщелину, плюхнулись в болотную слизь и тогда только заметили, что Саша мертв. Хоронили его тут же, обложив тело плитками.
По хаосу камней мы прошли до скалистой гряды. Здесь Большая земля обрывалась в море гранитными стенами, отполированными ветрами.
Под стеной собрались все. Высоко над нами постреливают егеря. У подножия морская пена. Дальше перешеек и наш передний край.
Все вернулось на круги своя. Мы видим наших солдат и ругаемся, что они плохо маскируются, замечаем дальше, на ^высоте, дым, где наверняка нас ждет «батя» Калеников. Мы все видим, но ничего не можем. Прошагнуть километровую долину смерти невозможно днем. Это самоубийство. А нам надо жить и жить. Война только началась.
Прошло три часа. Вода начала возвращаться. Она наступала медленно, но верно, поднималась сантиметр за сантиметром. Свинцов переходил от группы в группу и ронял тяжелые слова:
— Не хныкать: стоять на месте!
173
По пояс в воде стояли мы, не чувствуя уже ни холода, ни голода. Странная пустота заполнила каждого и каждый стал частью, продолжением черной скалы.
Я стоял рядом с Колей Треногиным и решал ряд нерешенных вопросов, составляющий неликвидный фонд философских систем: для чего живет человек, почему только надежда и крушения составляют скудный набор жизни, даже на войне. Думалось о будущем. Там все было светло и прекрасно. Ни тревог, ни выстрелов, ни проклятой воды! И надежда опять и опять посещала меня, как и каждого, кто стоял рядом.
Я достал фотокарточку своей невесты и долго смотрел в ее глаза, которые, казалось, спрашивали: «Каково тебе, солдат?» «Плоховато, но выдюжим, — ответил я. — Мы же должны встретиться. Если обещал, значит, вернусь. Мне бы только дожить до темноты».
Фотокарточка пошла по цепочке. Я боялся, что Свинцов не похвалит меня. Был же приказ не брать с собой ни бумажки. Но Свинцов, напротив, весь преобразился, вроде оттаял. Он смотрел на мою невесту и чему-то улыбался. Наверное, вспомнил семью. Да кто знает, о чем подумал тогда наш озабоченный политрук. Только много позже он признался, что карточка была для него вроде привета с нашей земли. И чувство одинокости, осиротелости покинуло его.
До наших было рукой подать, и с наступлением темноты мы бесшумно проскользнули ничейную землю.
Калеников действительно ждал нас. Он каждому жал руку и повторял: «Молодец! Молодец!» Под впечатлением пережитого я на следующий день пришел в редакцию газеты «За честь Родины». Редактор ее, политрук Якимец, положил передо мной лист и сказал:
— Напиши об этом.
Я написал стихи и назвал их «Василий Свинцов». Якимец прочитал, похвалил, но потребовал написать в прозе. Так в газете появились стихи и материал о рейде пограничников.
Вскоре в «Красной Звезде» была информация К. Симонова о том, что бойцы части Каленикова в ночном бою уничто-
174
жили штаб 167-го батальона. Я читал стихи Константину Михайловичу, когда он находился в нашей редакции.
Он послушал их, помолчал, потом сказал:
— В отношении поэтического мастерства тут судить трудно, а то, что Свинцов достоин стихов, я не сомневаюсь. Именно о таких людях и надо писать.
А потом последовал второй рейд, за ним третий... Погибли наши разведчики — «Два Ш». Правда, Шарыгина я еще застал живым. Он лежал без кровинки в лице. Узнал меня. Попросил пить.
— Останешься жив, не забывай... — Он еще хотел что-то сказать, но силы оставили парня. И все-таки я понял: не забывай нас.
ЗАПАС ПРОЧНОСТИ
...Командир пограничного отряда майор Калеников запомнился мне надолго.
К- Симонов Военные дневники
Прямые столбы дыма подпирали ультрамариновое небо. Белые шапки землянок сияли первозданной чистотой. Колючий, сухой мороз разрумянил лица бойцов. Они стояли, переступая с ноги на ногу, в зернистом снегу. В строю те, кого в немецких приказах предлагается в плен не брать, а расстреливать на месте.
Хоть и длинна шеренга, но как поредела она по сравнению с той, что была в июне! Мы уже знали радость первых побед и горечь утрат, бессонницу ветреных ночей и черное вороньё над полями боев.
Майор Калеников идет медленно. Высокий и широкий в кости, он смотрит на бойцов, наклонив вперед и вбок голову, роняет на ходу тяжеловесные слова и время от времени задумчиво подытоживает течение своих мыслей басовитым «Хорошо. Хорошо».
175
Память, как добрый писарь-штабник, подсказывает ему фамилии бойцов и сержантов.
...Смурыгин, Тимохин, Агеев, еще Агеев, Коломийцев, Лапшин, Филимонов.
Толя Лапшин — москвич, он рос на Таганке заядлым голубятником. Любил высокое небо и воркующих турманов. А здесь пришлось брать в руки нож. Это «Толя с Таганки» снял часового, открывая путь группе Хрявина. Он же на виду у бойцов политрука Свинцова образцово-показательно прирезал караул 67-го самокатного, и Толина граната произвела тогда последний утренний подъем фашистского гарнизона. С тех пор замкнулся Лапшин. Ни улыбки, ни усмешки. Черные глаза смотрят настороженно.
Рядом с Толей — старшина Гольтунов. Маленький, щуплый, но шустрый и находчивый, Гольтунов был парторгом шестой заставы, первой принявшей на себя удар егерского батальона.
Плечо в плечо с ним Борис Филимонов, угрюмый, нескладный, с черными, толщиной в палец, бровями. В отряде его зовут медведем. Накануне войны Борис, охотясь, встретился в горах с косолапым и свалил его одним выстрелом.
На фланге белеют полушубки офицеров. Перетянутые ремнями, с планшетами и пистолетами, они выглядят парадно. Лейтенант Сорокалет, отчаянный до безрассудства, с худым острым лицом, и рядом с ним политрук Сенькин, спокойный, рассудительный. Лейтенанты Егуров и Якушев о чем-то вполголоса разговаривают. Лица обветренны и озабоченны. Майор бросил взгляд в их сторону, и они, качнувшись друг от друга, расправили плечи.
Майор вспоминал различные, порой, казалось бы, несущественные, подробности прошлых боевых операций, совместной военной жизни, и от этого люди в маскхалатах, стоящие перед ним, были для него еще ближе и дороже.
Калеников любил повторять и настойчиво утверждал: «Один чекист-пограничник стоит десятерых немцев». Его вера передавалась отряду, потому что бойцы знали майора, как самих себя.
176
Пастух в имении графа Гейдена, Иван Калеников в 1919» году пришел добровольцем в 5-й украинский полк. А когда отшумела военная страда, Калеников с отрядом ЧК гонялся за бандитами Заболотного, Орел-Гальчевского, Добровольского. Два раза был ранен, но бандитская пуля и нож невыбили из седла отчаянного чекиста. А потом была трудная* служба на границе. Служба, не знающая отдыха, мелочей,, уступок. Маленькие гарнизоны застав, где Калеников был< высшей инстанцией, приучили его быть расчетливым хозяином и самостоятельным командиром. Так постепенно сложился характер прямой и твердый.
К началу войны майор Калеников со своим отрядом стоял на стыке трех держав. Позади родная земля, за окном — финны, а через холодный фиорд — Норвегия.
Командир отряда неделями пропадал на заставах и постах. Требовал жестко, порой наказывал, добиваясь отличной выучки, умения в любой момент встретить врага. И пограничники не дрогнули перед лицом фашистского нашествия. Бойцы линейных застав дрались до последнего патрона.
На Рыбачьем батальон пограничников выделялся подтянутостью, дисциплиной. Еще задолго до введения почетного звания гвардейцев немцы называли нас в листовках «кремлевской гвардией». И мы гордились этим! Отряду не просто сопутствовала удача. Дело не в звании: расчетливо воевал-майор Калеников.
Едва наступили осенние ночи, как линию фронта перешла группа бойцов с капитаном Хрявиным. Они навалились на господствующую высоту, выбили с нее немцев и подняла красный флаг. 60 человек в течение суток дрались против сотен эсэсовцев и альпийских стрелков.
Такая же участь постигла вскоре штаб 67-го самокатного батальона. Немцы всполошились. Они перерезали перешеек плотной линией окопов и дзотов. Мины, проволока, беспрерывные ракеты стерегли узенький участок фронта. И все-таки пограничники проскальзывали через передний край немецкой обороны.
177
На дороге, ведущей в Петсамо, появились люди в белых маскировочных халатах. Это был отряд капитана Лихушина. Разведчики взорвали мост, уничтожили три дома, девятнадцать землянок, сожгли десяток автомашин.
Теперь принято решение — бросить в немецкий тыл весь батальон. Задача трудная — перерезать единственную в горах дорогу, снабжавшую мурманскую группировку немцев. И не просто перерезать, а оседлать ее и таким образом нарушить коммуникации врага. Поведет батальон сам командир. И вот •он обходит строй, проверяет обмундирование, лыжи и заглядывает в глаза. Они разные: суровые, наивные, с сухим блеском и мечтательные. И нет среди них равнодушных, обреченных.
Комиссар Филато.ч, с новенькой шпалой в петлице, аккуратно подтянутый, что-то говорит Каленикову воркующим -баритоном. Тот взмахом руки обрывает его:
— А теперь отдыхать! И наедайтесь поплотнее! Пригодится!
Тихо стало в землянках. Лежали парни с открытыми глазами и думали. Думали о чем-то большем, чем собственная судьба. Коля Треногин, паренек с Камы, уронив голову на баян, чуть слышно играл про маньчжурские сопки. В дальнем углу кто-то повторял:
Жди меня, и я, вернусь, только очень жди.
Стихи эти несколько дней назад мы слышали от самого Симонова и тут же переписали их в свои тетради. Хотя у ^большинства не было невест, но стихи нам очень нравились: очень хотелось, чтобы нас ждали не только матери. И еще нам хотелось вернуться. Хоть одним глазком посмотреть, какая она будет, жизнь после стольких испытаний!
...В штабной землянке долго не потухала лампа. Еще и -еще раз уточнялись несколько запасных вариантов выхода на цель, если по какой-либо причине нельзя будет исполнить -главный маршрут.
— Итак, высаживаемся на мыс Пикшуев, — подытожил майор Калеников, — двумя группами. Следуем вот тут, — и о» повел по карте остро отточенным карандашом, не оставляя следа. Опять повторили сроки, сигналы. Их повторяли командиры рот и политруки. Только за полночь майор, согнав с лица озабоченность и суровость, приказал вестовым накрыть стол. Потом разлил спирт по стаканам, себе налил большую-кружку молока (майор не курил и не пил спиртного) и произнес тост:
— За удачу! За успех!
Второго тоста не было.
* * *
Позади осталась губа Эйна с обжитыми землянками, с тоской ожидания и шумливой суетой сборов. Коротко вспыхнули неожиданные огоньки, словно желая удачи десанту, идущему на небольших рыбацких ботах.
На первом — группа майора Зябликова, на втором — Старкова. Высадиться в двух точках, ухватить мыс мертвой удавкой и обеспечить высадку основных сил — такова задача.
Едва отчалив от пирса, ботики исчезли в упругом и сыром мраке. Море, черное и зловещее, ухало волнами. Накрывая судно с носа, вода легко перекидывалась на корму, скатывалась седым полотнищем в черноту.
В назначенном квадрате боты разошлись. Вздыбленный,, скалистый берег надвинулся сразу. Винт равнодушно месил воду. Неожиданно бот накренился на левый борт, содрогнулся, ударившись о что-то под водой, и остановился.
И сразу пропала напряженность. Началась высадка. Было-ветрено, холодно. Где-то вдалеке растекались по темному небу всполохи ракет и постреливали пушки. Взвод за взводом, скрываются в сопках десантники. Мы торопимся. Надо как. можно дальше уйти от берега.
Темная ночь отделила нас от моря, от мира. Кто-то в этот поздний час не смыкает глаз, раздумывая о сыне или о
муже; приехавший на побывку солдат обнимает девушку на крыльце; громыхают в тыловых городах одинокие трамваи, -нарушая беспокойный сон уснувших кварталов. А мы идем и идем. Кто-то вернется домой, кто-то останется тут, на своей последней и неуютной пристани.
У нас впереди неизвестность. И сами мы тоже неизвестные: ни документов, ни черных капсул с фамилиями, ни единой бумажки в кармане. Одинаковые халаты, одинаковое покачивание фигур, и только номера винтовок и автоматов разные, да мысли и раздумья у каждого свои.
Скрипят лыжи. Неосторожно звякает фляжка, и тогда боец вполголоса вспоминает бога и его мать. По цепочке летят 'команды, и синие тени на снегу то останавливаются, то ускоряют свой бег по ледяному насту.
Словно неотвратимый штык, все дальше и дальше вонзается во вражеский тыл наш десант.
К утру разведка доложила:
— Видим противника. Немцы пересекают озеро.
Их было немногим больше двадцати. Шли они неторопливо, лыжа в лыжу. Впереди — офицер. Сзади на санках что-то зачехленное тянут по двое.
— Огонь! — подал команду Зябликов.
Яростно затакали пулеметы, рассыпались чистой дробью -«шмайссеры» егерей. Дымчато-голубой снег запятнали убитые. А через несколько минут фашисты стали подниматься и протягивать вверх руки. Офицер старался уйти. Он вскакивал, бежал, петляя, и снова падал в снег.
— Живым взять его, — приказал командир.
Теперь стрелял только Николай Мелентьев. Его ручной пулемет посылал короткие очереди прямо под ноги бегущему. Наконец тот лег. Пробовал пошевелиться — опять очередь. Тупое рыльце «ручника» чутко стерегло шустрого офицера. К нему сзади подскочили два пограничника и скрутили. Он оказался командиром батареи, которую немцы должны были установить на Пикшуевом мысу.
От пленных мы узнали, что на нашем пути гарнизонов нет,
180
что возможность русского десанта немцы считают невероятной и побережье пока не минируется и охраняется слабо.
Подошла основная группа десанта с майором Каленико-вым. Он поздравил бойцов с первой удачей, и отряд устремился во вражеский тыл.
Это был трудный, выматывающий кросс. По узким каменным ущельям, по лысым скатам сопок мы уходили все дальше и дальше. Лица почернели, обветрились, вещевые мешки отощали: в них только патроны и гранаты, да по нескольку сухарей.
И вот на пятые сутки дорога. Единственная, связывающая передовые части немцев со своими глубокими тылами. Ровная, накатанная, с частым следом гусениц и шин.
Лейтенант Портман передал штабу армии первое донесение: «Цель взята. Два километра дороги заминировали». Пограничники до рассвета устроили из камней и снега ячейки для стрельбы, установили пулеметы и залегли в ожидании.
Первым был уничтожен немецкий дорожный батальон, встретили его бойцы лейтенанта Сорокалета. Быстрым жестом сильных рук он бросил своих «орлов» в атаку. Пограничники бежали, крича «ура», швыряя гранаты. Сбитые паникой, фашисты метались по дороге, валились и умирали, так и не поняв, откуда пришла смерть.
Бой разбился на отдельные части, которые, как костры, то ожесточенно разгорались, то затихали.
Толя Лапшин и Саша Лисовский, прижавшись к громадному валуну, били из автоматов прямо в гущу кричавших, обезумевших врагов.
На дороге стало жарко. Яростно клокотали пулеметы. Злые и проворные свинцовые струи скрестились в густую сетку, и фашисты, убегая от этого смертного невода, попали на прицел основных сил десанта.
Калеников со своего наблюдательного пункта видел, что участь противника уже решена, и это радовало его. Он потирал от удовольствия руки и говорил Зябликову:
— Молодцы, ребята! Вот молодцы!
181
— Это пока начало, — отозвался майор.
— Лнха беда — начало! Остальное сделаем. Передай ротам, чтобы экономили патроны.
Вскоре все смолкло, и в этой неожиданной тишине стало слышно гудение моторов. Оно становилось все сильнее, показались машины и бронетранспортеры с пехотой. В кузовах' машин — минометы. Ясно, что фашисты успели передать о русском десанте, и теперь их командование перебросило сюда войска с линии фронта. 110 машин насчитали пограничники. Бой закипел сразу, и скоро все вокруг потонуло в грохоте разрывов.
С резким завывающим звуком летели мины. Косматые фонтаны земли и бурого дыма вставали между нашими окопами. Грозный рокот прокатывался над высотой тяжелыми волнами. То тут, то там раздавались команды. Горели подожженные машины, где-то над облаками кружили самолеты, и ракеты летели то в нашу сторону, то от нас.
Колю Мелентьева, бежавшего впереди меня, взрывом швырнуло на камни. Я подполз и увидел, что он лежит пластом.
— Ранило?
— Почти убило, — ответил он, перевернувшись на спину.. Осколок ударил по чехлу гранаты и разорвал телогрейку поч--ти пополам. — Испортили казенную вещь, гады! Я здесь останусь, место выгодное.
Фашисты давили на психику. Они шли в полный рост, прижав к поясу автоматы. Строй атакующих разрушился у подножия — это ударил по врагу пулемет Николая. Но гитлеровцы лезли остервенело. Они подбадривали себя криками и беспорядочным огнем.
Мелентьев, укрывшись за камнями, подпускал их, а потом давал короткие и точные очереди. Перед его пулеметом лежали несколько егерей. Но живых было больше. Снаряды потрошили наши позиции.
Разрывы виднелись повсюду. Глухие, резкие, свистящие, ревущие, они сливались в какой-то немыслимый рокот. Связь с ротами нарушилась. В клубах дыма, окутавших высоты,
182
нервно трещали автоматы. Что стало с позициями у дороги — неизвестно. На правом фланге обороны огонь стих. Майор видел, как фашистские автоматчики обходят высоту, поднимаясь выше и выше в глубину боевых порядков отряда.
Калеников коротко пробасил:
— Лейтенант Портман, передайте старшему лейтенанту Старкову — держаться до вечера!
Майор не отрывал глаз от бинокля. Он был весь там, где решалась судьба десятков людей. Его людей.
А они дрались. На высоте было не больше двух отделений. Старший лейтенант Старков лежал с бойцами в цепи и молча стрелял. Бойцы понимали, что назад дороги нет, что именно тут, на безымянной высоте, они должны выстоять.
Пулеметчик Матвеев, кряжистый отчаянный сибиряк, подпускал гитлеровцев так близко, что видел потные, покрасневшие лица, даже слышал, как у загнанной лошади, храп и нажимал на гашетку «максима». Его очереди начисто сметали наступающих.
— Патроны, патроны давай! — крикнул он своему второму номеру Игнатову.
А тот лежал в нескольких метрах, вытянув перед собой цинковый ящик.
Матвеев вскочил, и тут же пуля ударила его в грудь. Он качнулся, но устоял. Игнатов был мертв. Но сибиряк еще жил. Он полез на четвереньках по скользкому граниту, подполз к своему «максиму», вставил новую ленту и последним усилием заставил пулемет заговорить. Он уже не слышал голоса Старкова, увлекшего бойцов в атаку. Поднялись все. У одного перевязана рука, у другого в бинтах голова. Бегут решительно, смело. И захватчики, ошеломленные таким мужеством, не выдержали. Отхлынули. Из кармана Матвеева старший лейтенант достал потом сложенный вчетверо листок. Сибиряк писал перед боем: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом».
Героически обороняли занятые высоты взводы лейтенантов Шихирнна и Перова.
183
Перов, размахивая пистолетом, третий раз вел бойцов в контратаку. С флангов отчаянно били тяжелые пулеметы противника. И бежавшая позади Перова цепь рассыпалась, по передние вместе с лейтенантом уже врезались в гущу врага. В ход пошли приклады, кулаки, ножи... Автоматная очередь полоснула перед Перовым. Он еще успел свалить двух егерей, но тут пуля нашла лейтенанта.
Командование боем принял на себя младший сержант Кузнецов. Раненный в обе ноги и руку, он продолжал стрелять и отдавать приказы.
Убитых не хоронили. Они лежали на снегу, и колючая поземка наметала над ними холмики, уравнивая их теперь, таких разных при жизни.
Мы лежали с Николаем за валуном и дышали друг другу в лицо: так вроде теплее. Подняться бы, попрыгать, разогнать кровь. Но по сопке, это по нам, навесным огнем рубят пулеметные трассы. Когда они сходятся у нашего валуна, мы жмемся к камню и пытаемся втиснуться в него, и, кажется,, гранит подается.
Ох, как злобно скрежещет металл, когда страшная сила тротила сталкивает его с вековым гранитом. Завывает, закручивает сталь — рвет ее на куски и сечет березки и людей.
Недолет, перелет. Счастье улыбается нам — враги смещают огонь вправо, и мы вздыхаем. Может, прав Коля: не сделали еще наш снаряд, не подвезли нашу мину.
Молчат соседи справа и слева. Не то убиты, не то экономят патроны. Молчит вся сопка.
Фашисты надеются взять измором. Они вовсю светят ракетами и посылают в нашу сторону длинные разноцветные ленты трассирующих пуль.
На третьи сутки Калеников собрал командиров.
— Отряд свою задачу выполнил, — сказал майор. — Боеприпасы на исходе, продовольствие кончилось. Я принял решение — уходить в тундру, чтобы перейти фронт на левом фланге. Возвращаться на Пикшуев мыс мы не можем. Задача ясна?
184
— Ясна, — ответили командиры.
— Через полчаса прорываемся вот в этом направлении, — и Калеников показал в сторону сопки, откуда реже раздавались очереди. — Группу прорыва возглавит Сорокалет.
Сорокалет смотрел на светящийся циферблат. До начала атаки осталось полчаса. Ровно через тридцать минут лейтенант должен будет встать и крикнуть: «За Родину!» и первым пойти в наступающей цепи.
Но Сорокалет ничего не крикнул, а только взмахнул рукой и-коротко бросил: «Вперед», и пошел по снегу, не оглядываясь. Он шел все быстрее и быстрее, но тяжелое дыхание свои
