Cтарый 4емоданИменинником выглядит в том же номере газеты и еще один командир дивизии — Герой Советского Союза В. Шевченко. Боевой работе его соединения в первый месяц войны посвящена целая полоса. Она так и озаглавлена: «Тридцать дней авиасоединения Героя Советского Союза Шевченко».
Материалам, опубликованным на этой полосе, предпослана выдержка из сообщения Совинформбюро:
«Авиасоединение Героя Советского Союза Шевченко за месяц войны с фашистскими захватчиками разгромило несколько колонн вражеских танков, автомашин, пехоты и крупный войсковой штаб, вывело из строя много зенитных батарей. Летчики авиасоединения сбили в воздушных боях 71 самолет противника и 35 сожгли при нападении на фашистские аэродромы».
На этот раз редакция опять сработала синхронно с Совинформбюро, и этим мы больше всего обязаны нашему спецкору Николаю Денисову. Полоса подготовлена им.
Здесь все по-своему интересно. Примечательна статья командира дивизии.
Генерал-майор В. Шевченко тоже знаком нам еще с довоенных времен. Первая встреча с ним была у Саввы Дангулова летом тридцать восьмого года. Тогда вернулась из Испании довольно многочисленная группа наших летчиков. Появилась идея рассказать на страницах «Красной звезды» об их героизме в борьбе с фашистами, о новейшем опыте широкого применения воздушных сил в современной войне.
Я пригласил к себе Дангулова, поделился с ним своими замыслами и поручил взять у боевых летчиков два-три интервью. А перед тем у меня уже состоялся предварительный телефонный разговор с Анатолием Константиновичем Серовым, сбившим лично в испанском небе восемь самолетов противника. Он вроде бы охотно согласился побеседовать с нашим корреспондентом и заодно сообщил, что рядом с ним находятся еще два наших летчика, воевавших в Испании, — Шевченко и Душкин, у которых тоже есть чем поделиться с читателями «Красной звезды».
Почему я командировал к ним именно Дангулова? Наверное, потому, что был наслышан о его давних товарищеских отношениях с Серовым. В данном случае это могло пойти — и действительно пошло — на пользу делу.
Как выяснилось потом, боевые друзья собрались в новой серовской квартире в проезде, носящем теперь имя Серова, отнюдь не для деловых бесед. Они просто пировали — то ли справляли новоселье, то ли еще по какому-то поводу — и были уже чуточку навеселе. Мой телефонный звонок застал Серова, что называется, врасплох. Сгоряча он дал согласие незамедлительно принять нашего корреспондента, но тут же и пожалел об этом: присутствие постороннего человека, да еще с деловыми намерениями, никак не могло скрасить дружеского застолья.
Во всяком случае, открыв дверь корреспонденту «Красной звезды» и неожиданно увидав перед собой Дангулова, Серов явно обрадовался. Это же не посторонний!
Сразу все опять вошло в свою уже накатанную колею. Пирушка продолжалась. И даже, по-видимому, характер застольной беседы не изменился существенно. Боевые друзья, так же как и до появления корреспондента, просто вспомнили недавно минувшие дни, пережитые радости и огорчения, роковые минуты между жизнью и смертью.
Расстались они уже в предрассветный час. Серов вызвался доставить корреспондента в редакцию. Сам сел за руль большого черного лимузина, подаренного ему премьером революционного правительства Испании. Всей компанией отправились на Малую Дмитровку. Постояли вчетвером на редакционном дворе. Серов взглянул на просветлевшее небо в том направлении, где находится Испания, и сказал с очевидной искренностью, что вовек не забудет эту многострадальную страну и ее свободолюбивый народ.
По свежим впечатлениям Дангулов продиктовал в то утро редакционной машинистке два подвала, и они сразу же, один за другим, появились в «Красной звезде». Правда, подлинные имена героев названы не были. По понятным соображениям автор интервью заменил их псевдонимами, звучавшими по-испански. Но наш догадливый читатель понял что к чему.
А вот теперь один из тогдашних собеседников Саввы Дангулова — генерал-майор В. Шевченко — сам выступает на страницах газеты. Свою статью он назвал предельно просто: «Чему учит первый месяц боев».
Начало у него тоже без каких бы то ни было ухищрений. Сразу — быка за рога: «Авиасоединение уничтожило в воздушных боях почти вчетверо больше самолетов, чем потеряло». И дальше — в том же духе, с такою же, может быть, несколько суховатой, но впечатляющей конкретностью:
«Наши последние системы самолетов не уступают в скорости, маневренности и огневой мощи самолетам противника».
«Советский летчик ищет боя... Лобовой атаки немцы вообще не принимают... Лично мне не известен ни один случай, когда бы фашистский летчик пошел на таран...»
«Справедливость требует отметить, что в первые дни войны еще давали себя чувствовать привычки мирного времени. Некоторые летчики, например, скучали по «Т», а какое может быть «Т» на войне?.. Теперь о «Т» никто не вспоминает. Взлетают против ветра и по ветру, садятся одновременно большими группами, иногда по тридцать самолетов, причем за все время не было ни одного случая столкновений».
«Быстрота доведена до предела. Что касается плохой погоды, то летчики считают ее не помехой, а помощником...»
Статью командира дивизии удачно дополняли выдержки из дневника летчика П. Прилепского. Наш спецкор Николай Денисов привез этот дневник и показал мне, как говорится, в натуральном виде. Обычная ученическая тетрадка с чернильными подтеками на многих страницах.
Нелегко боевому летчику вести дневник. Приходилось ведь вылетать с боевым заданием по пять-шесть раз в день.
«Было так некогда, что не успевал ничего записывать... Гоняли бомбардировщиков, летали в разведку, штурмовали фашистские моточасти. Погода — хуже не придумаешь. Все время под дождем. Вот и сейчас дождь моросит, точно осенью, так что химический карандаш расплывается на бумаге, сам не разбираешь, что пишешь».
Это — запись за 19 июля.
Кроме статьи Шевченко и дневника Прилепского опубликовали на той же полосе несколько кратких заметок об исключительных по своей неожиданности ситуациях. Дали крупноформатный снимок наших фотокорреспондентов Дмитрия Бальтерманца и Федора Левшина: «У самолета — Шевченко с летчиками, только что вернувшимися из боевого полета. Идет разбор воздушной операции».
И конечно, потребовались стихи. Без них полоса — не полоса. Их написал Михаил Светлов. Поначалу у стихотворения не было названия. А по тогдашним понятиям печатать в газете стихи без названия не полагалось.
— Давайте, давайте название, — подгонял я автора.
— Есть подходящее название! — воскликнул наконец Светлов.— «Летчикам авиасоединения Шевченко». Правда, — добавил он, — слово «авиасоединение» не совсем поэтично, его даже не зарифмуешь, но зато оно созвучно всем другим материалам полосы.
С этим «непоэтичным» заголовком стихи и пошли в газету, отчего, по-моему, не утратили своего обаяния.
...Вы неслись за врагом,
Вас победные ветры качали,
Тридцать дней боевых,
Словно тридцать легенд, прозвучали!
И кого мне из вас
По фамилии раньше назвать,
Если все, как один,
Выполняют приказ: — Побеждать!
Разрешите же вас,
Вылетающих снова в бои,
Называть, как страна вас зовет:
— Дорогие мои!..
Поздно вечером, когда уже заканчивалась верстка газеты, ко мне зашел Эренбург, таинственно улыбаясь. По этой улыбке я понял, что у него припасен какой-то любопытный материал.
— Я принеё вам обезьяньи деньги, — сообщил Илья Григорьевич и положил мне на стол пачку так называемых «реквизиционных квитанций», присланных в редакцию на его имя с Северо-Западного фронта. Они были найдены в штабе одной из разгромленных фашистских частей.
— Я напишу небольшую заметку, — сказал писатель.— Принесу через час.— И попросил оставить место в газете строк на восемьдесят.
Илье Григорьевичу отказа не было. Его материалы я тут же при нем вычитывал, и сразу же ставили в номер.
Эренбург словно с хронометром в руках работал. Ровно через час обещанная заметка была готова. Называлась она «Обезьяньи деньги». До этого Илья Григорьевич выступал в «Красной звезде» с крупномасштабными статьями. А этой суждено было положить начало циклу его так называемых «веселых» заметок. Ее невозможно пересказать. Рискну воспроизвести с некоторыми сокращениями:
«Когда во Франции заставляют человека работать задарма или берут вещь, не заплатив за нее, ему говорят: «Он заплатил обезьяньими деньгами». Гитлеровцы набили себе руку на изготовлении обезьяньей монеты.
В Париж они пришли, стараясь сохранить галантность, — они, дескать, не грабят, а покупают. В обозе ехали грузовики, набитые новенькими красивыми ассигнациями. На кредитках значилось — «пять марок», «десять марок», «пятьдесят марок». Французы думали, что это — немецкие деньги. ,
Было официально объявлено, что одна марка равняется двадцати франкам. Это были обезьяньи деньги — специально напечатанные для Захваченных стран. В Германии они не имели хождения. Официально их называли «оккупационными марками»...
Направившись на восток, Гитлер решил соблюдать во всем экономию. Герр Розенберг к тому же сказал, что русские — «примитивные люди». Зачем на них тратиться? Зачем печатать кредитки, хотя бы и фальшивые? И гитлеровцы вторглись к нам с реквизиционными квитанциями. От этих «денег» даже обезьяны отвернутся. На обрывке бумаги напечатано: «Расписка эта недействительна без польного обозначения поливого почтового нумера. Мною (поставить имя) принято у кристьянина (имя) хлеба (цифра)— килограммов, коров (цифра) штук, сала (цифра) —килограмм. Оплачено будет после войны. Неповиновение будет строжайше наказано. Верховное командование армии».
Они даже не потрудились нанять русского корректора из белогвардейцев, чтобы он поправил орфографические ошибки...
Трогательное обещание: «Оплачено будет после войны». Можно предложить этим господам другую, более выразительную редакцию: «Я, Адольф Гитлер, уплачу на том свете гоголевскому пузатому пацюку за сто мисок с галушками».
Гитлеровская армия — это дивизии грабителей. Они не на шутку встревожены тем, что у нас их не ждали ни коровы, ни хлеб, ни сало. Коров угнали, сало увезли, хлеб убрали или сожгли. Разбойникам не пришлось поживиться чужим добром, напрасно они каждый день раскидывают листовки: «Дорогие братцы! Ничего не уничтожайте! Мы за все заплатим! А кто уничтожит, того мы убьем. С револуцьонным приветом». Уговаривают, грозят. Не видать им нашего сала.
Зря они напечатали свои обезьяньи расписки...»
Такие заметки Эренбурга, выставляющие немецких «завоевателей» в карикатурном виде, стали появляться в нашей газете все чаще и чаще. Однажды, вычитывая в присутствии Ильи Григорьевича очередную его миниатюру, называвшуюся «Мотомехмешочники» (о записной книжке бывшего лавочника, обершарфюрера СС Ганса Газет, в которой записано все, что награбил он в Париже, Брюсселе, Афинах, Софии и Каунасе), я спросил писателя:
— Быть может, поставим подзаголовок «Маленький фельетон»?
Илья Григорьевич возразил:
— В фельетоне, по законам этого жанра, допускается домысел, а все, что здесь написано, абсолютно точно, взято с натуры. Неопровержимые факты и документы. Зачем же вводить читателя в сомнение? Оставим, как есть.
Что ж, резонное замечание. Я согласился.
«Веселые» заметки Эренбурга действительно веселили бойцов. Однако помню я один телефонный звонок, за которым последовали сомнения и назидания:
— Так ли надо писать о немецких захватчиках? Не расслабляет ли наших людей такое пренебрежительное, смешное изображение врага? Не до смеха теперь, когда немцы захватили огромную часть нашей территории. Нужны другие слова — суровЪге, строгие...
Я рассказал об этом звонке Эренбургу. Он выслушал меня внимательно, помолчал, очевидно обдумывая услышанное, и ответил твердо:
— Уверен, что такие сомнения беспочвенны. Наши фронтовики понимают что к чему...
И правда была на его стороне. Об этом свидетельствовалй отклики, стекавшиеся в редакцию со всех фронтов, со всех концов страны. В этом убеждали меня и личные беседы с бойцами, с командирами, с политработниками всех степеней во время моих поездок на фронт.
«Веселые» заметки Эренбурга несли в себе не только сарказм. Они вызывали не только смех, но и гнев, презрение к захватчикам, внушали читателям веру в нравственное превосходство наших воинов над фашистскими выродками.
Эренбург «помог разоблачить «непобедимого» германского фашиста, помог распознать в хвастливом немецком нахале первых месяцев войны жадного, вороватого фрица, тупого и кровожадного. Эренбург убивал страх перед немцем, он представлял гитлеровцев в их настоящем виде».
Так оценил Николай Тихонов выступления Ильи Григорьевича в «Красной звезде»
27 ИЮЛЯ
Среди других материалов этого номера газеты выделялся очерк Николая Богданова «Гроза «хейнкелей» Арсений Дмитриев».
Богданов пришел в «Красную звезду», можно сказать, прямо с курсантской скамьи. Летом сорокового года по инициативе Всеволода Вишневского Политуправление РККА организовало курсы военных корреспондентов. Была там и писательская группа, в которую зачислили Богданова.
Сначала занимались только по вечерам. Изучали боевую технику, топографию, тактику. Приобрели некоторые знания и в области оперативного искусства.
В конце апреля сорок первого года выехали на полтора месяца в лагеря для практических занятий на местности. К прежним предметам обучения прибавились новые. В том числе — огневая подготовка. Писатели учились стрелять из винтовки, метать гранату.
По окончании курсов всем были присвоены воинские звания. Николай Богданов прибыл к нам в звании батальонного комиссара.
Война только начиналась. Для большинства писателей, назначенных военными корреспондентами, была характерна некая «штатскость» и в манере держаться, и в одежде. Богданов заметно выделялся среди них воинской подтянутостью. На нем ладно сидела военная форма. На груди поблескивала медаль «За боевые заслуги» — редкая тогда награда.
- Где порох нюхали, батальонный комиссар? — спросил я.
— Там же, где и вы, товарищ бригадный комиссар, в снегах Финляндии.
Четкий ответ сопровождала приветливая улыбка. Невольно подумалось: «Этот зря не пропадет и редакцию не подведет».
Богданов был послан на Северо-Западный фронт, где в то время сложилась трудная обстановка: тесня наши войска, фашисты продвигались к Порхову, Пскову, Новгороду. Напарником Богданова туда же поехал Семен Кирсанов, человек сугубо штатский, «обстрелянный» лишь в литературных баталиях. Мы всегда старались ставить таких рядом с людьми, имеющими боевой опыт.
— Держитесь Богданова, он вас от многих ошибок избавит и в лихую минуту выручит, — напутствовал я поэта.
Потвердилось это скорее, чем можно было предполагать.
Первая воздушная тревога застала наших корреспондентов на Новгородском вокзале в офицерском буфете. Едва открыли огонь зенитки, все кинулись в бомбоубежище. Богданов придержал Кирсанова:
— Спокойно, бомбежки не будет. По гулу слышу — идет один самолет. Это разведчик.
И не спеша направился к буфетной стойке, где у горячего «титана» высилась груда пирожков. Из-за поспешного исчезновения буфетчиц пришлось заняться «самообслуживанием». Вернувшись на свое место после отбоя, буфетчицы застали корреспондентов за чаепитием.
А вот когда фашистские бомбовозы прицельно бомбили новгородский Дом офицеров, где располагалось политуправление Северо-Запад-ного фронта и при нем корреспондентский пункт «Красной звезды», Богданов увлек своего напарника в старинную каменную церквушку
со стенами метровой толщины. В церквушке при бомбежке даже свечи не погасли, а в Доме офицеров были и раненые, и контуженные, и убитые.
Сразу же Богданов показал и высокий класс корреспондентской оперативности. Накануне в вечерней сводке Информбюро было несколько строк о летчике-истребителе Дмитриеве, который сбил уже одиннадцать немецких бомбардировщиков. На следующий день, просматривая материалы, только что поступившие от наших спецкоров, я увидел среди них очерк Богданова об этом же летчике. В очерке объяснялась одна из причин боевых успехов Дмитриева. Впрочем, не буду пересказывать очерк. Приведу лучше выдержку из него:
«Когда Дмитриев отрабатывал с майором Ловковым наведение истребителя на цель при помощи радирования с земли, кто-то недоверчиво сказал:
— Неужели ты будешь дожидаться того, чтобы тебе по радио указали цель? Да мы десять раз собьем противника, пока ты советуешься с землей...
Дмитриев настаивал на своем. И вот однажды, когда к аэродрому, пользуясь туманной дымкой жаркого летнего дня, подкрались фашистские бомбардировщики, Дмитриев вылетел, как всегда, спокойно, не суетясь. Поднявшись, он внимательно всматривался в небесное марево и вместе с тем прислушивался к тому, что скажет ему «земля».
И вот знакомый, спокойный голос майора Ловкова произнес с земли:
— Дмитриев, Дмитриев, левее, левее, выше...
Дмитриев взял левее и выше.
— Еще левее, еще,— доносился басок Ловкова,— смотри вперед, немец перед тобой...
Дмитриев замер — перед ним вражеский самолет, камуфлированный настолько, что даже вблизи терял обычные очертания.
— Дай ему! — напутственно произнес Ловков.
Дмитриев не замедлил привести этот совет в исполнение. Атака была неукротимой... Немецкий самолет^ повалился вниз столь стремительно, что его экипаж погиб, не успел выброситься на парашютах.
— Готов гад, — комментировал с земли Ловков.
Пользуясь радионаведением, Дмитриев сбил еще несколько самолетов того же типа «Хейнкель-111».
И теперь нет летчика в авиачасти, который не равнялся бы на Дмитриева...»
Отличался Богданов и своей исполнительностью. Вспоминаю мои с ним переговоры по военному проводу в связи с введением института военных комиссаров. (
— Узнайте в политуправлении, кого там считают лучшим военкомом полка, и сразу же отправляйтесь к нему, —- потребовал я.— Очень нужен очерк о боевом комиссаре.
— Понял. К выполнению задания приступаю немедленно, — ответил мне Богданов.
В политуправлении фронта ему посоветовали ехать под Сольцы к старшему политруку Александру Онькову. Выехал. Благополучно добрался до деревушки Вашково. Там/мирное спокойствие. У околицы на бревне сидит старушка и пасет козу.
Вдруг в небе загудело—появились немецкие самолеты. Богданов насчитал их шестьдесят. «Это на Новгород!» — решил он. Но едва успела
промелькнуть такая мысль, как от воздушной армады отделились несколько «Ю-87» и начали пикировать.
Богданов увлек старушку и шофера в придорожную канаву. Все трое уцелели. А вот коза была убита, машина корреспондента сгорела. Дальше пришлось ехать на попутных.
Наконец добрался писатель в полк. Командовал этим полком Герой Советского Союза капитан А. Краснов, прославившийся еще в финскую войну. И Оньков, как выяснилось, тоже воевал в Финляндии. Встретились, в общем, давние боевые товарищи.
«В Политуправлении фронта ему посоветовали ехать под Сольцы, к старшему политруку Александру Онькову...» А. Е. Оньков
Вместе с Оньковым прошелся Богданов по ротам. Там шла подготовка к очередной контратаке. Корреспондент имел возможность проследить за действиями комиссара в такой ответственный момент, прислушаться, о чем и как он разговаривает с бойцами. Эти впечатления и послужили основой для очерка.
«Вот зоркий глаз комиссара замечает, что какой-то боец торопливо пишет письмо при светё догорающей летней зари. Что он переживает перед боем? Может быть, слишком нервничает?
— Прощальное письмо? — полушутливо спрашивает комиссар.
— На всякий случай,— отвечает красноармеец.
— У меня был один боец, на финском фронте... Каждую неделю письмо писал, прощался, а сам жив остался...
— Конечно, не каждая пуля в голову,— отозвался красноармеец, оторвавшись от письма.— Вот вы на финской были, товарищ комиссар,
скажите, как в бою действовать, чтобы и врага победить и самому в живых остаться?
— В бою о своей жизни не надо думать. В бою надо думать о вражеской смерти. Бей, гони, уничтожай — вот и жив останешься.
»— Это верно,— добавляет голос из темноты,— в бою самое безопасное быть храбрым...
Говоривший подходит ближе. На груди его медаль «За отвагу». Комиссар отходит, пусть бойцы поговорят между собой по душам. Опытный, обстрелянный боец лучше всего подготовит к бою молодого...»
Из таких вот запоминающихся деталей, из таких частностей и состоял весь очерк Богданова. А на большее мы, по правде говоря, и не рассчитывали: трудно, пожалуй, даже невозможно, в кратком газетном очерке отразить все многообразие работы комиссара.
Редакция осталась довольна поездкой Богданова в полк Краснова. А вот сам Богданов — не очень: машины-то он лишился. Как без нее работать дальше?
После упорных поисков ему удалось все же добыть очень старую, дребезжащую полуторку с облысевшими покрышками. К тому же — без шофера. А где его взять? В автобатах и авторотах водителей и без того «некомплект».
Кто-то подсказал:
— Наведайся-ка в городскую тюрьму...
Там действительно в одной из камер сидело несколько шоферов, осужденных на разные сроки еще в мирное время: кто за наезд, кто машину разбил по пьяной лавочке. Богданов обратился к ним:
— К^му, ребята, сидеть надоело и немец не страшен? Мне нужен шофер на полуторку.
Раньше всех откликнулся коренастый большеглазый парень:
— Возьмите меня. Не пожалеете. В армии служил, порядки армейские знаю, воевать хочу. Фамилия моя Щелканов...
Начальник тюрьмы, переговорив с прокурором, отпустил Щелканова без лишних формальностей. И тот в первой же фронтовой передряге проявил себя с самой лучшей стороны.
Оставил его Богданов с машиной на каком-то лесном кордоне, в тылах дивизии, а сам отправился на передовую. Вернулся не скоро и без всякой надежды найти свою машину: там, где она была оставлена, успели побывать немецкие танки. При поспешной эвакуации тылов под огнем противника конечно же и Щелканов, если только уцелел, убрался оттуда.
Каково же было удивление корреспондента, когда увидел полуторку в нескольких десятках метров от кордона, под крутым берегом лесной речушки. Щелканов мужественно дожидался своего начальника и встретил его с радостной улыбкой.
— Шуму было много, а мне хоть бы что: я берегом прикрылся, — доложил он.
— Ну а если бы фашисты?..
— А для них у меня вот что припасено.— Щелканов показал ручной пулемет, добытый у какого-то раненого бойца...
Перечитывая теперь военные очерки Богданова, в них нередко замечаешь следы торопливости, неизбежные в журналистике вообще, а во фронтовой —тем более. Но в очерках Богданова этот недостаток компенсируется, пожалуй, тем, что принято называть теперь «эффектом авторского присутствия». В таком эффекте — огромная сила воздействия на читателей. Однако сам собою он не возникает. Чтобы читатель почувствовал твое присутствие на месте описываемых событий, надо действительно присутствовать там.
Если не всегда, то уж, наверное, почти всегда Богданов придерживался этого правила. А значит, частенько оказывался в драматических ситуациях.
Об одной из таких ситуаций убедительно свидетельствует письмо бывшего командира батареи гвардии майора Новика. Вот оно:
«Уважаемый тов. Богданов! В августе 1941 года вы, как я помню, в звании майора были на огневой позиции моей батареи. Было это во время боев под Старой Руссой, если память мне не изменяет — у села Дубовцы... Попали вы к нам во время горячих боев, и, как я помню, наш обед был прерван атакой немецких автоматчиков на нашу огневую позицию...»
Нет, память не изменила тов. Новику: все так и было. Умолчал автор письма лишь об одном смешном эпизоде — о том, как корреспондент «Красной звезды» пытался усилить огонь пушек, перешедших на картечь, пальбой из пистолета.
После того как была отбита атака немецких автоматчиков, на батарею обрушилась вражеская артиллерия. Пришлось менять огневую позицию. А Богданову командир сказал при этом:
Мы, товарищ корреспондент, и без вашего пистолета справимся. Берите-ка моего коня, поезжайте в свою редакцию и напишите о наших ребятах...
С Богдановым послали ординарца, который должен был привести обратно командирского коня. Однако не привел и сам не возвратился, потому что батарея Новика попала,в окружение. «
Долго, мучительно долго, неся потери, пробивалась она к своим. А очерк Богданова о подвигах батарейцев, напечатанный в «Красной звезде», командир прочитал только после войны, вернувшись на родной завод.
Не дай он вовремя своего коня писателю, кто знает, мог бы, вероятно, и Николай Богданов оказаться в списке тех корреспондентов, что в редакцию не вернулись.
Или вот еще один случай. Когда достигли своей критической точки бои за Новгород, я связался с подполковником Викентием Дерманом и попросил, чтобы репортажи об этих боях поступали в редакцию ежедневно. Дерман объяснил, что в войсках, обороняющих Новгород, все время находился Богданов, а сейчас он вернулся оттуда. Я попросил передать трубку Богданову. Мой тогдашний диалог с ним забыт мною начисто. А Богданов помнит. Я будто бы приказал ему снова ехать в Новгород и возложил на него персональную ответственность за освещение в газете усилий наших войск на этом очень важном участке фронта.
— Сколько там быть? — спросил он.
— До последнего солдата.
— Там, наверное, и солдат уже нет.
,— Тогда—до последнего генерала...
Богданов возвратился в Новгород 19 августа, где и впрямь не видно было наших солдат. Вдруг появляется «виллис», а в нем генерал с адъютантом. Генерал спросил Богданова:
— Где твое войско, комиссар?
— У меня нет войска. Я корреспондент «Красной звезды», — ответил Богданов.
- Тогда садись ко мне в машину и поедем в Валдай. Без войска здесь делать нечего.
Вот и уехал писатель с «последним генералом»...
В те дни создавалась газета Военно-Воздушных Сил «Сталинский сокол». Богданов и в финскую войну, и в эту много писал о людях нашей авиации, подружился с многими из них. Редактор новой газеты, не без помощи ГлавПУРа, упросил меня отдать ему Богданова. «Торг» был долгим, однако в конце концов я вынужден был уступить.
30 ИЮЛЯ
Исчезли из сообщений Информбюро полоцкое, псковское, новоград-волынское и бобруйское направлений. Эти города/уже захвачены немцами. Продолжают пока фигурировать смоленское, житомирское, невельское направления, но я-то знаю, что наши войска обороняются уже восточнее этих городов. И Смоленск, и Житомир, и Невель тоже заняты фашистами. Враг все ближе к Москве, Ленинграду, Киеву...
Газете надо откликнуться на это, хотя бы передовицами. Забить в набат. Еще pa3v напомнить ленинские слова о презрении к смерти.
Одна из передовиц так и называлась: «Презрение к смерти рождает героев и обеспечивает победу». Автор ее извлек из глубин отечественной истории впечатляющие примеры, поразительно злободневные:
«Стефан Баторий, осаждавший в 1581 году Псков, с отчаянием говорил, что «русские в защите своих городов не думают о жизни, хладнокровно становятся на место убитых или взорванных действием подкопа, заграждая проломы грудью, день и ночь сражаясь, умирают от голода, но не сдаются».
Напомнила эта передовая и о доблести русских солдат на Бородинском поле, на бастионах Севастопольской обороны, в борьбе с иностранными интервентами, пытавшимися задушить молодую Советскую республику. Нашлось что сказать и о первых героях Отечественной войны. Обнадеживающе прозвучали однажды уже сбывшиеся слова Владимира Ильича: «Мы гораздо сильнее врага. Бейтесь до последней капли крови, товарищи, деритесь за каждую пядь земли, будьте стойки до конца... Победа будет за нами!»
Принес стихи Михаил Голодный. Уселся на диван и молча ждал, пока я прочту их. Человеком он был веселым, но сегодня как-то притих. Его выразительные карие глаза отражали общую тревогу. Тревогой были проникнуты и его стихи, вполне созвучные передовой статье:
Смерть иль победа — пароль наш военный,
Доблести нас обучила борьба.
Жизнь на коленях — позорней измены,
Смерти страшнее нам участь раба.
А два дня назад побывал у меня Алексей Толстой. Не успев поздороваться, шагнул к карте. Внимательно разглядывал флажки на ней, обозначавшие линию фронта. Увидев, что Смоленск, не столь уж далекий от Москвы, и Житомир, совсем близкий к Киеву, остались западнее флажков, покачал головой, грузно опустился в кресло, задумался. Потом встрепенулся и стал выспрашивать у меня подробности последних фронтовых событий. Я, конечно, рассказал ему все, что знал, и заодно посетовал: следовало бы, мол, военной газете дать обстоятельный обзор этих событий, сказать прямо, что обстановка складывается опасная, хотя и не безнадежная, да ведь как такое сделать, если фронты" называть нельзя, города обозначены загадочными буквами «С», «К»? Толстой слушал меня, сочувственно кивал своей большой головой, а сам, оказывается, все мотал на ус. И через два дня привез готовую статью, на восьми, кажется, страничках.
— Вот, написал... Может, сойдет за обзор?..
Я обрадовался несказанно. Умело избегнув таинственных «С» и «К», Толстой ясно нарисовал, что же происходит на фронтах, сказал все как есть, дал оценку сложившейся боевой обстановке, приоткрыл перспективы: И все это настолько по-военному грамотно, что даже наши специалисты — знатоки оперативного искусства и ревнители военной терминологии — не смогли ни к чему придраться.
И заголовок своей статьи Алексей Николаевич дал удачный, оптимистичный: «Почему Гитлер должен потерпеть поражение». Твердая вера в наши силы, в нашу победу нужны были в те дни как никогда.
Со статьей Толстого вполне, как сказали бы теперь, состыковалась заметка Ильи Эренбурга. Наш корреспондент по4Юго-Западному фронту прислал ему приказ немецкого генерала фон Клейста, командующего 1-й танковой группой. Документ этот начинается для немцев совсем невесело: «Слухи о прорвавшихся советских танках вызвали панику...»
И за этим признанием следуют категорические требования:
«1. Необходимо путем разъяснения, а также наказания искоренить панику.
2. Зачинщиков и паникеров предать суду.
3. Офицеры при возникновении паники обязаны применить строжайшие меры, а в случае необходимости оружие...
Запрещаю... панические крики «танки прорвались!».
Эренбург не замедлил откликнуться на эти «требования» и запреты. Комментарии его были прямо-таки разящие. Писатель сослался на книгу Гудериана «Внимание, танки!». В ней, как известно, излагались взгляды немецко-фашистских захватчиков на роль танков в современной войне (разумеется, прежде всего их танков). И в какой-то мере эти взгляды подтверждались, пока тот же фон Клейст воевал в Западной Европе. А на советской земле вдруг вышел конфуз.
«Непобедимые» немецкие танкисты,— пишет Илья Эренбург,— увидев советские машины, панически кричат: «Танки прорвались!» Да, это не название книги генерала Гудериана, это, что называется, крик души... Нашлась на них управа... Они вопят: «Это дни ужаса!» И напрасно генерал фон Клейст грозит оружием навести порядок. С каждым днем у них будет все больше «зачинщиков и паникеров». Они спешили на восток. Им не поспеть к себе, на запад».
Очевидно, надо упомянуть и еще об одной публикации в этом же номере. При всей ее кажущейся незначительности, она стоит того.
Речь идет о полуподвальной статье командира части С. Кутаева «Преследование и уничтожение отходящего врага». Под такими или подобными заголовками у нас печатались статьи с войсковых учений в мирное время. И текст тоже схож с довоенным: «...после того как выбитый с занимаемых позиций враг начинает отступать, нужно без промедления организовать преследование... Но преследовать — это значит не просто гнать... Наиболее правильный способ действий — обход врага, окружение его и уничтожение по частям...»
Вычитывая эту статью уже поздно ночью в сверстанной полосе, я засомневался: не прозвучит ли она диссонансом рядом с другими материалами, совсем иной тональности? Вызвал начальника фронтового отдела полковника Хитрова и секретаря редакции полкового комиссара Карпова.
Низкого роста, сухощавый, несколько медлительный, но отлично знающий свое дело Иван Хитров порой оставался в своем отделе за всех; его сотрудники разъехались по фронтам спецкорами. Все же. он успевал подготовить для очередного номера уйму материалов, и я не помню, чтобы на летучках его подвергали резкой критике. Если его в чем-либо и можно было упрекнуть, так в том, что он своей правкой порой засушивал материал, беспощадно изгоняя из текста всякий намек на лирику, пейзаж и другие, как он считал, литературные «красоты».
Александр Карпов ростом под стать Хитрову, но поплотнее и поэтому казался еще более низкорослым. Подвижной, быстрый, Карпов — человек большой работоспособности, исполнительный. Никто не знал, когда он отдыхал или спал. Во время воздушных тревог он, как правило, не спускался в бомбоубежище. «А газета?» — оправдывался он. Любил иногда побрюзжать, но erq прощали за трудолюбие...
Так вот, оба они явились. Спрашиваю:
— Другого у вас ничего нет? Поактуальнее, поострее?
Дело это обычное в редакционной жизни: не раз, бывало, ломались полосы, вылетали из них и статьи и корреспонденции.
— Есть-то есть, — сказал Хитров, — но надо готовить...
А более темпераментный Карпов моментально встал на дыбы:
— Газета и без того задержалась! В конце концов, вреда от этой статьи не будет.
Поддался я их уговорам — подписал полосу. А потом и сам убедился, что не понравившаяся мне статья Кутаева была отнюдь не лишней. Она по-своему отражала дух того грозного времени, умонастроения наших людей.
Да, советские войска вели в те дни тяжелейшие оборонительные бои, отходили под натиском превосходящих сил противника, некоторые армии попали в окружение. Казалось бы, в таких обстоятельствах ни о чем другом, кроме обороны, и думать нельзя. А в действительности дело обстояло иначе: командиры боевых частей думали, оказывается, о грядущих днях, о «преследовании и уничтожении отходящего врага»!
Возможно ли себе представить что-либо подобное при вторжении гитлеровцев в страны Западной Европы? Могли ли думать о наступлении и преследовании командиры и солдаты, скажем, в Бельгии или Франции?..
