Cтарый 4емодан
ПОВЕСТИ И РАССКАЗ
АЙША
Август 1916 года. Последние дни знойного шилде, макушки лета, как называют здесь то время, когда травы, кустарники уже тронуты увяданием, а до осени еще далеко-далеко.
Сильный ливень прошел, и небо высветлилось, хотя комковатые тучи все еще скрывали воздушную голубизну, напоминая источенные весенние льдины, покрывающие чистую яркую воду.
И солнце ушло за низкие холмы, поросшие редкими кустами карагана. Лошади, овцы, коровы, верблюды, застигнутые в поле дождем, обсохли и мирно щипали траву неподалеку от пяти ауЛов, расположившихся в той лощине, которую лениво пересекала мелководная Есень. И люди наслаждались дуновением легкого ветерка, которое схоже с прикосновением к разгоряченному телу нежной шелковой ткани. На крутом берегу реки виднелись три усыпальницы с высокими минаретами. Дневное марево размывало очертания минаретов, и казалось, что они колышутся, колеблются в прокаленном воздухе, но вот пала на землю прохлада, и силуэты островерхих башен резко обозначились на фоне бледного неба.
И звуки стали слышны гораздо явственнее, чем в полуденный зной.
— Ках!.. Ках!.. Ках!.. Ак-кус!.. Ак-кус!.., Ках, ках, ках!—донеслись возбужденные голоса оттуда, где паслось стадо, и на кромке холма вдруг показались несколько верховых, скакавших что есть мочи. Навстречу им двигался всадник на белом коне.
Аульчане все, как один, высыпали из юрт и, приложив к глазам ладони, изумленно разглядывали скачущих. Зашлись лаем собаки, бросившиеся к стаду. Одна из них, белая гончая из среднего аула, вырвалась вперед, и казалось, что мчится она со скоростью падающей звезды.
Всадник на рыжем коне появился из аула, расположенного в западной части лощины, и вскоре догнал других джигитов.
Лишь черненькая кудлатая собачонка, приютившаяся у закопченного очага маленькой юрты западного аула, равнодушно взирала на скачущих гикающих всадников, на злобно лающих собак. Кудлатка разок-другой тявкнула, надеясь получить подачку у женщины в грязной заплатанной одежде, хлопотавшей над огнем, но женщине было не до нес, и собачонка, недовольно ворча, вернулась на свое место.
Западный аул, откуда выехал всадник на рыжем коне, называли аулом Кадыра. Состоял аул из пяти юрт. Одна из них, кривоватая, но с крепкой кошмой, принадлежала самому Кадыру. Другие, латаные, низкие, прокопченные,— его старшим сыновьям, Сенбаю и Жанали, и свату Кадыра. Одним словом, не было чужих в этом ауле, если не считать гостей, расположившихся неподалеку от юрты Сенбая близ своих стреноженных коней. Гости и хозяева вели неторопливую беседу, но вот раздался шум в стаде, и один из собеседников, поспешно взнуздав коня, скрылся за холмом.
Из юрты Жанали, переговариваясь и пересмеиваясь, вышли девушки и молодухи. Шумной толпой направились они к речке, и перед ними, перегоняя друг друга, стуча по земле босыми пятками, с визгом и смехом бежали ребятишки.
Широкие подолы двушек задевали землю, звенели шолпы, колыхались уки, мелькали зеленые и красные платки молодух, белые кимешеки.
Камзолы, чапаны, бешметы... Буйство красок, невольно вызывающее в памяти яркое весеннее цветение. Впереди лебедками плыли две молодухи с кумганами.
Мужчины, сидевшие близ юрты Сенбая, сдержанно задвигались, глядя вслед женщинам. Один из них, смуглый, рябой, в большом тымаке из белой мерлушки, смотрел пристально, немигающе, как голодный беркут в осеннюю непогодь. Сидящий напротив него джигит невольно усмехнулся.
«Ишь, как вылупился на Айшу,— зло подумал он.— Видать, на богатство свое надеется, а сам-то на кого похож? На старую пятнистую щуку из тухлой заводи...»
Женщины скрылись в зарослях карагана. Одни, засучив рукава, поблескивая серебряными браслетами, достали куски душистого мыла и принялись умываться, взбивая густую белую пену. Другие, позвякивая кумга-нами, шутливо пререкались в ожидании своей очереди.
Айша утерлась платком и запела, оглядываясь по сторонам, будто впервые знакомилась с окружающим. Однако взгляд ее ни на чем долго не задержался. Лишь три высоких минарета на берегу Есени вдруг обратили на себя ее внимание, ибо напомнили ей рассказ знакомой женщины по имени Кантбала о том, как она, убежав от постылого мужа, нашла приют в нише одной из усыпальниц.
«В трудный час, когда деваться некуда, и такое место может стать убежищем»,— подумала Айша.
Женщины, все так же подшучивая друг над другом, направились к аулу. Айша по-прежнему оставалась печальной. Молча двигалась она в толпе женщин, закутавшись в черный сатиновый чапан.
Хмурое лицо, плотно сдвинутые соболиные брови, глаза, полные тоски... Она не слыла в ауле хохотушкой, но на сей раз выражение ее лица было столь красноречиво, что даже посторонний заметил бы, что ее гнетет печаль. И сердца ее сверстниц сжимались от жалости к девушке, но они таили свои чувства и во что бы то ни стало пытались развеселить Айшу.
Тихий мирный вечер - Женщины скрылись в юрте. Всадники, пересекшие ложбину, возвращались обратно. Белая гончая бежала рядом с рыжим конем.
Айша была младшей дочерью Кадыра.
Шакир, сын Боранбая из рода каракесек, в поисках невесты объездил множество аулов. Дошел до него слух о красоте Айши, и он в сопровождении куда присланного ему зятем, баем Бименде, появился в ауле Кадыра, где уже два дня сватал приглянувшуюся девушку.
Шакир был пожилым вдовцом, отчего и речи быть не могло о тайных свиданиях нареченных, столь распространенных в казахском быту. Он хотел увезти Айшу к себе, выплатить калым провожатым невесты и не намеревался затягивать сватовство, ибо его опустевший дом срочно нуждался в хозяйке. Шакир обратился к Кадыру, его братьям, старшим сыновьям и быстро нашел с ними общий язык, — ему удалось выторговать Айшу за тридцать голов крупного рогатого скота.
Такая покладистость семьи Кадыра объяснялась в
_________________
1 Куда — сват.
равной степени и богатством Шакира, и тем, что он состоял в родстве с самим Бименде. Если бы Шакир был помоложе и не обременен детьми, он, конечно, сватался бы к другой невесте, взял в жены дочь знатных родителей, сыграл пышную свадьбу, но богатые и влиятельные не хотели отдавать своих юных дочерей за рябого, с общипанной бородой старика, и ему пришлось довольствоваться Айшой.
Они сидели близ юрты Сенбая — Шакир и его спутники. Рыжий иноходец, на котором джигит, перегоняя белую гончую, мчался навстречу всадникам, был конем Шакира, и скакал на нем посланец бая Бименде.
Кадыр зарезал барана, позвал на той старейшин пяти аулов и, попотчевав их мясом, вдосталь напоив кумысом, испросил их благословения. Вместе с другими пировали старшина Сулейман и мулла Бекир — лишь двое средних сыновей Кадыра не присутствовали при сговоре. Один из них, Сапаргали, работал на Нильдинском заводе, другой, Абиль, пас табуны своего богатого дяди.
Кадыр был доволен тем, что в один день стал владельцем изрядного стада. Временами, правда, просыпалась в нем жалость к дочери, но богатство, неожиданно свалившееся на голову, было слишком весомым, чтобы долго печалиться о ее судьбе. В конце концов —такова женская доля!
На землю опустились сумерки, и четверо джигитов вышли из юрты жениха, направляясь в юрту Жанали, куда возвратились после омовения женщины. Один из них и был жениховым дружкой, посланцем бая Бименде, трое остальных жили в близлежащих аулах.
— Ей, куда,— обратился к свату один из джигитов,— как придем к девушкам, спой нам песню...
Он сдвинул на глаза тымак, крытый пестрым шелком, оттопырил губу, куда заложил насыбай, смачно харкнул и лихо прошелся по струнам маленькой домбры.
— Надеюсь, на этот раз и вы мне поможете,— посмеиваясь, ответил чернобородый посланец бая Бименде.
— Ассалаум-агелейкум! Здоровы ль вы? — кланялись джигиты, переступая порог.
— Е-е, милости просим, милости просим! Без вас — какое веселье...— в тон им отвечали разбитные молодухи, а девушки прятали глаза, как велел обычай.— Чувствуйте себя как дома... В ногах правды нет...— наперебой галдели женщины.
Джигит с домброй повернулся к товарищам:
.............
.............
Джигиты тронули коней. Загудел вечерний гудок, «шабаш», столь памятный Айше.
Джигиты удалялись. Они становились все меньше и меньше, но люди все глядели и глядели им вслед, пока они не скрылись за холмами.
...Август 1916 года. Последние дни знойного шилде, макушки лета, как называют здесь то время, когда травы, кустарники уже тронуты увяданием, а до осени еще далеко-далеко.
1922—1935
<<<------>>>
