Cтарый 4емоданА. Лазо
Рассказ о семье Лазо
Я не помню отца. Когда он погиб, мне не было еще и года. Но с раннего детства, как своих родных, я знаю его соратников, участников гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке, людей, которых история назвала большевиками. Время моего отца, время гражданской войны и революции жило для меня в его товарищах и в самом близком для меня и для него человеке — в моей маме. С нее и начинается для меня отец.
Ольга Андреевна Лазо не только жена Сергея Лазо, она друг и соратник его в самом высоком, емком смысле этого старинного слова. Ратник — воин, солдат. Быть чьим-то соратником — значит ратовать, бороться за одно и то же дело.
В ее воспоминаниях о нем, очень сдержанных и даже сухих, нет какого-либо подчеркивания своего близкого отношения к Лазо. Это воспоминания не жены, а прежде всего товарища, партийного, военного работника. И написаны они суровым стилем, никакой женской сентиментальности, без намека на интимность.
«Ольга была красивой, очень красивой. Не только мужчины, а даже мы, женщины, влюблены были в нее»,— сказала мне как-то ее старая подруга тех лет.
В 1918 году ей было двадцать. С отрядом Красной гвардии она приехала весной из Томска в Забайкалье и стала политбойцом 1-го Аргунского казачьего полка.
Мама писала воспоминания об отце, когда ей не было еще сорока, память была хорошей и по времени все события еще казались рядом. Читаешь и чувствуешь, как велико в ней сознание своей самостоятельности, которую открыла женщине революция. Сознание, что она равна мужчине. Она — ответственный партийный работник, она — кандидат наук, она — полковник Советской Армии. Она — сама личность, а не отблеск славы.
Ее воспоминания строги и достоверны: факты, только факты. Как боялась она отступиться от фактов в область эмоций, как боялась выдать чувства к близкому человеку! В этих воспоминаниях она оставляет только товарища, соратника. И когда стала матерью, то и материнство свое отодвинула на второй план, подчинила делу.
Я мысленно перебираю, события их недолгой «семейной» жизни. Там, на Забайкальском фронте, стали они мужем и женой. Вслед за первыми победами над атаманом и бегством его за границу в конце лета наступили тяжелые времена. Из Иркутска двигались эшелоны белочехов, из Маньчжурии — вновь семеновцы. Враги сжали с двух сторон Забайкалье, отрезали его от центра страны.
28 августа 1918 года на станции Урульга состоялась конференция советских и военных работников Восточной Сибири. Доклад о положении на фронте сделал Сергей Ла-80. Конференция постановила: «Борьбу с врагом организованным фронтом ликвидировать», Красную гвардию распустить, перейти на нелегальное положение.
Шесть месяцев, с февраля по август 1918 года, бывший прапорщик Лазо командовал фронтом, но не был еще членом большевистской партии. И вот когда прекращается открытая борьба, впереди жизнь подпольщика, тогда, в эти последние дни августа, в дни отступления отец пишет Забайкальскому комитету РКП (б): «Находясь с начала революции на позиции Интернационала и Советской власти, я некоторое время оставался в партии левых эсеров, но на всех съездах я принимал участие в работе большевистских фракций и подчинялся решениям большевистской партии. Вся моя работа на Забайкальском фронте проходила под руководством партии, под непосредственным руководством Центросибири. Являясь фактически уже давно большевиком-коммунистом, прошу зарегистрировать меня в вашей организации, как члена партии».
В сентябре с разъезда Малый Невер ушла в тайгу группа командиров, руководящих работников и среди них одна женщина — Ольга Андреевна Грабенко.
Так началась нелегкая нелегальная жизнь, требующая конспирации, строгой дисциплины, что гораздо утомительнее и труднее открытой вооруженной борьбы. С наступлением холодов пришлось выйти из тайги. Её, женщину, послали в разведку — это казалось безопасней, но в первом же населенном пункте ее задержали и с другими арестованными увезли на станцию Рухлово. Ниточка связи с группой, оставшейся в тайге, оборвалась. Так как улик не было, ее через некоторое время освободили. Что они оба пережили за эти дни, пока нашли друг друга, вряд ли надо описывать. Она уже знала, что будет матерью.
С трудом, рискуя жизнью, пробирались они во Владивосток: атаман Семенов объявил розыск Лазо, за его поимку предлагались большие деньги.
Во Владивостоке, выйдя с вокзала, она вынуждена была искать комнату. Она налаживает партийные связи, работает, чтобы «кормить семью». Отец мог выходить из дому только ночью.
Ранней весной 1919 года, проводив мужа в тайгу, сама осталась в городе, во вражеском тылу. 31 мая 1919 года у нее родилась я. Отец в это время уже возглавлял партизанскую армию. Чем успешнее действовали партизаны, тем напряженнее становилась обстановка во Владивостоке.
С помощью Посейдона — партийная кличка Марины Михайловны Сахьяновой, которая была секретарем и работником отдела информации подпольного Дальневосточного комитета РКП (б),— мама перебралась со мной на Русский остров: все-таки в стороне от города, не так на виду. От отца приходили редкие записки и одно письмо от 20 июля 1919 года — линованный листок, вырванный из тетради, написано карандашом: «Ольга и Ада, милые мои, мои дорогие!» Он советовал матери уехать в деревню. «...В Ольгинском и Тетюхинском районах, наверное, скоро установится порядок,— писал он,— пароходы ходят раз в две недели, деревни там маленькие и глухие. Осенью я мог бы пробраться к тебе». И она уехала в Су-чанский район, в деревню Гордеевку, учительствовать. Там разыскал ее осенью отец, и она смогла даже передать ему мою первую фотографию.
События двигали время вперед. В европейской России шла жестокая борьба. Весной 1918 года Советское правительство переехало из Петрограда в Москву. В 1919 году в Москве был открыт Коммунистический университет им. Я. М. Свердлова. Выступая перед его слушателями осенью 1919 года, В. И. Ленин говорил: «...Сведения, которые мы получаем из колчаковского тыла, говорят, что у него несомненный развал, а население восстает против него поголовно, даже зажиточные крестьяне». Из колчаковского тыла — это значит оттуда, где под командованием Лазо сражались партизаны и освободили к этому времени уже целые районы в Приморье.
В декабре 1919 Года в Владивостоке проходила нелегальная партийная конференция, на которой решено было развернуть подготовку восстания против колчаковской власти в Приморье. По предложению Лазо при областном комитете партии был создан Военно-революционный штаб. Председателем его был утвержден Лазо.
А мать осталась в деревне и была не только учительницей, но и связной партизанского штаба. Когда возникла необходимость срочно передать Военно-революционному штабу информацию о действиях партизанских отрядов, обратились к маме, и она взялась это сделать. Колчаковцы, чувствуя, что приближается конец их власти, ожесточили репрессии. Всех приезжавших из партизанского района во Владивосток обыскивали, мужчин поголовно арестовывали. Впоследствии, рассказывая мне об этом, мама шутила, что я участвовала в революции с пеленок. Все нужные сведения написали не на бумаге, а на кусках белой материи и завернули меня в эти «пеленки»-донесения. Она взяла меня, корзиночку с вещами и села в поезд. Во Владивостоке ее, конечно, задержали. «Все мои вещи были тщательно обысканы, каждая в отдельности,— вспоминала она,— но тебя не развернули». Я не знаю, сколько длилась процедура допроса и обыска, полчаса или больше, но каждая из этих тридцати минут могла стать последней не только для нее, но и для ее дочери...
Эта конспирация чувств была в ней всегда. Так и меня всю жизнь воспитывала без ласкательных и уменьшительных имен, без поцелуев, которые иронически называла «телячьи нежности». И я от младенчества и всю жизнь обращалась к ней не с извечным словом «мама», а звала Ольга, как звали товарищи. И их всех, товарищей ее и отца моего, звала по имени и на «ты» и иногда по старым партийным кличкам. Она и потом через много лет, когда ушла на пенсию, все равно осталась такой же несгибаемой до последнего дня, до последнего своего часа.
Эти дни еще свежи в памяти. Лето 1971 года. Жарко. Палата хирургического отделения, стены выкрашены белой масляной краской, окно открыто. Из больничного парка течет волна свежего лесного воздуха. У высокой постели резиновые трубки, капельницы, кислородный прибор. Дышать сейчас для нее тяжелая работа.
В один из этих последних дней в палату вошел Владимир Александрович Бородавкин, бывший командир 1-го Дальневосточного социалистического отряда, приехавший из Владивостока на Забайкальский фронт в 1918 году. И с того года началась их дружба. Вошел, окинул мгновенным взглядом палату. Взял ее руку, подержал осторожно в своих больших руках с набухшими старческими венами, заглянул в глаза. И вдруг весь собрался, напрягся. «Держись, Ольга! — почти пропел он.— Держись!.. Помнишь, как через Оной переправлялись, теченье сносило, кто растерялся — тонул. А ты за гриву коня, крепче держись... выплывешь, выберешься на берег... Мы с тобой еще повоюем... нам рано туда... На Дальний Восток еще съездим, 50-летие освобождения праздновать будем... Держись, Ольга! Я командир, я тебе приказываю!..»
А потом шел по больничному коридору, тяжело шаркая ногами, и, наверное, горько думал о том, что старше ее почти на десять лет...
Он ушел, она задышала чаще, как будто и впрямь стремилась преодолеть что-то, «выплыть». Капли пота выступили на лбу, в провалах глаз тревога. О чем эта тревога? Боязнь за свою жизнь? О близких ли тревога?
Но вот разомкнулись губы. Она говорит очень тихим, слабым голосом, но в нем нет интонации жалобы или просьбы. А все то же: приказ, директива.
О чем же ее последние мысли и заботы?
— Ада,— говорит она, как всегда, без ласкательных и уменьшительных суффиксов.— Ада, в шкафу висит мой военный китель.— Пауза, ей тяжело говорить, она отдыхает.— Там, во внутреннем кармане, который заколот булавкой, мой партийный билет...— Снова пауза.— Сразу
же сдай под расписку в партком, обещай мне это...
* * *
Какая же профессия была у моего отца? Чем он занимался еще, кроме того, что вместе с другими своими товарищами «делал революцию», я в детстве никогда не задумывалась, наверное, потому, что его не было рядом.
Но вот настал день, который я считаю своим совершеннолетием, день вступления в комсомол. Я пишу свое первое в жизни заявление и автобиографию, в которой нет еще событий, есть только даты. Среди прочих вопросов анкеты есть вопрос о профессии родителей, который поставил меня в тупик. Мне сказали, что мой отец, как и отец Тани Фрунзе,— нас принимали вместе на одном собрании — профессиональный революционер.
Вступление в комсомол — это одна из ступеней лестницы, по которой я подымалась к отцу. Особенно близким стал он мне, когда я прочла его дневники и записные книжки.
«Работа и работа, и с удовлетворением чувствуешь, что любимому делу жертвуешь не только все свои силы, но не побоишься отдать за него жизнь» — эта запись сделана во Владивостоке, в декабре 1919 года.
А в январе 1920 года он пишет:
«В эти напряженные дни подготовки восстания, когда приходилось работать круглые сутки, вырывая случайные свободные часы для сна, в эти дни не чувствовалось усталости...»
Да, революционер, как и художник в широком смысле слова,— это призвание, свойство души. И эту вдохновенную окрыленность я всегда чувствовала в его товарищах и соратниках.
Потребность осмыслить происходящие события с пером в руке проявилась у отца очень рано — это шло от интеллигентских традиций семьи. Он начал вести дневник с 1907 года, когда ему было тринадцать лет. Какие же события взрастили его ум, заставляли задумываться?
В 1905 году после тяжелой и длительной болезни умер отец — Георгий Иванович, умер сорокалетним, и Сергей остался старшим в семье — ему было одиннадцать. Боря моложе, Степа совсем маленький — трехлетний. Это был внутренний стимул взросления.
1905 год для России был годом первой русской революции. Кишинев — один из многих губернских городов России. Какие события происходили в нем?
В 1900—1901 годах появилась в городе подпольная типография, напечатавшая несколько номеров ленинской «Искры». При обыске кроме газет там нашли 17 пудов нелегальной литературы: листовки, воззвания, прокламации. В 1905 году по Бессарабии, как дух возмездия, носился неуловимый Григорий Котовский, и легенды следовали за ним.
Позже отец писал: «В молодой голове... бродила и здоровая революционная мысль, заквашенная впечатлениями 1905 года». Начав вести дневник, он выбрал девизом своей жизни такие слова: «Нужно искать правду всюду, даже там, где менее всего можно ее найти».
Еще в отрочестве отец решил для себя, что не может поступать в жизни иначе, как согласно своим убеждениям, которые одни должны определять его поведение. И эту
убежденность он пронес до последнего дня своей жизни.
* * *
Заполняя учетно-регистрационный лист члена владивостокской партийной организации, на четвертый пункт анкеты — «Национальность» — Сергей Лазо ответил: «Русский (предки — румыны, швейцарцы)». Отец родился в Бессарабской губернии, теперешней Молдавской ССР. Румыния рядом, но откуда швейцарцы?
Лазо был потомственным дворянином. В госархиве Молдавии хранится родословная семьи, истоки которой восходят к XV веку, но так далеко я не буду заглядывать. Начну с екатерининских времен. В 1772 году, во время русско-турецкой войны, один из участников военных действий, Иордания Лазо, был назначен ворником (воеводой) Южной Буковины.
Сын Иордания — Иван Иордакиевич — обосновался в Бессарабии, в 1824 году у него родился сын, названный также Иваном. И тут я позволю себе отступление к другим событиям кишиневской жизни двадцатых годов прошлого века.
1820 год. В Кишинев приезжает ссыльный Пушкин. В своей книге «Спутники Пушкина» В. Вересаев пишет о кишиневских друзьях поэта. Из всех упомянутых в книге Вересаева я остановлюсь только на Марии Егоровне Эйх-фельдт.
По свидетельству современников, Мария Егоровна Эйхфельдт, урожденная Мило, слыла красавицей. Пушкин хаживал к ним и одно время был очень любезен с нею. Писал ей шутливые стихи.
Из архивных документов я узнала, что Мария Егоровна рано овдовела и вторично вышла замуж за выходца из Швейцарии Федора Фэзи (швейцарские французы поселились в Бессарабии в двадцатых годах прошлого века и образовали колонию Шабо близ Аккермана). От этого брака родилась моя прабабка Матильда Федоровна Фэзи.
Могилы прадеда и прабабки я видела на деревенском погосте в селе Пятры. В этом селе в 1865 году родился мой дед Георгий Иванович Лазо и в 1894-м — мой отец. Дом Лазо до сих пор стоит на высоком каменистом берегу реки Реут.
После окончания гимназии в 1912 году отец уехал в Петербург и поступил в Технологический институт.
В. Ленинградский областной архив я пришла, чтобы посмотреть его личное дело.
Вот в моих руках зеленая потрепанная папка, на обложке черной тушью чьим-то крупным витиеватым канцелярским почерком выведено: «Технологический институт императора Николая I. Дело о принятии в число студентов института Сергея Лазо».
Раскрываю обложку: вижу знакомый почерк. Прошение на имя директора о принятии в число студентов. Копия аттестата и свидетельство о рождении сделаны также от руки. Выданный администрацией вид на жительство.
Пока я с волнением смотрела пожелтевшие листы, ко мне подошла заведующая хранилищем Анна Макарьевна. «Вы знаете,— обратилась она ко мне,^— мы просмотрели списки студентов Петербурга. У нас есть еще один Лазо — студент Петербургского университета».
Я стала расспрашивать ее: в каком году учился однофамилец, как его имя и отчество. «Поступил он в 1885 году,— ответила Анна Макарьевна,— зовут его Георгий Иванович».
Георгий Иванович —так звали моего деда, в 1885 году ему было двадцать лет, и он вполне мог быть студентом. Но, конечно, надо все проверить по документам, могло оказаться и случайное совпадение.
Еще одна выцветшая папка. «Дело императорского С.-Петербургского университета студента Георгия Ивановича Лазо».
Раскрываю папку, и сомнения отпадают. На первой же странице пожелтевшая, пришитая к делу шнурами фотография: вот оно — вытянутое лицо с черной бородкой и большими выразительными глазами, такими же, как у его сына Сергея. Это лицо я видела на старой семейной фотографии. Свидетельство о рождении: дед и отец оба родились в селе Пятры Оргеевского уезда Бессарабской губернии. Аттестат зрелости — оба они окончили 1-ю мужскую гимназию в Кишиневе.
Вот еще один документ, из которого явствует, что в 1887 году дед бросает учиться и уезжает на родину. В деле лежит прошение о высылке документов.
Почему же оставил университет Георгий Иванович? Просто ли нежелание учиться, или материальные затруднения вынудили его вернуться домой?
Может быть не стоило так подробно останавливаться па личном деле Георгия Ивановича Лазо? Но вот у меня в руках еще одно архивное дело, датированное 1887 годом: «Дело канцелярии попечителя С.-Петербургского учебного округа. Об исключении и увольнении из С.-Петербургского университета таких лиц, которые по неблагонадежности направления в политическом и нравственном дурно влияют на товарищей и вносят в университет смуту и брожение».
В общем списке, составленном по алфавиту, есть, например, Курнатовский Виктор Константинович — студент филологического факультета, Лазо Георгий Иванович — студент юридического факультета. Георгий Лазо, как и Виктор Курнатовский, был исключен за активное участие в протесте студентов против подачи адреса царю. История этого протеста такова: после раскрытия заговора, ставившего своей целью убийство Александра III (которым руководили студенты университета Александр Ульянов и Шевырев), 6 марта 1887 года ректор университета Андриевский собрал профессоров, преподавателей и студентов в актовом зале и в присутствии попечителя округа и его помощника произнес речь, в которой негодовал по поводу готовившегося покушения на Александра III, и пригласил профессоров и студентов поднести царю адрес с уверениями в своих верноподданнических чувствах. Время от времени на протяжении его речи раздавались протестующие свистки одной части студентов и рукоплескания другой. Лазо и Курнатовский были в группе протестующих, за что их и выслали из Петербурга без права
поселения в университетских городах.
* * *
В своих записях 1918—1919 годов, вспоминая детство, Сергей Лазо писал, что отец был «добрый, ласковый, часто играл, баловался с нами и любил доставить нам что-либо приятное».
«Добрый и ласковый» — таким остался отец в памяти одиннадцатилетнего мальчика.
Позже, в годы отрочества и юности, его воспитывала мать, Елена Степановна. Он нежно любил ее сыновней любовью и, где бы ни был, в Петербурге, в Москве, в Сибири, всегда писал ей.
В трудные дни интервенции, партизанской борьбы, отрезанный от родной Молдавии, Сергей просил жену, если с ним что-нибудь случится, обязательно написать его матери в Кишинев.
В 1921 году мы с мамой приехали из Владивостока в Москву, и, помня просьбу отца, она написала в Кишинев.
Елена Степановна ответила тут же:
3 декабря 1921 года.
Дорогая Ольга, получила Ваше письмо от 4 ноября, где Вы пишете мне о судьбе Сережи... Горячо целую Вас и мою дорогую любимую внучку Аду. Всей душой скорблю о бедном Сереже. Надеюсь, что он жив, но запрятан в какой-нибудь каземат... По Вашему письму вижу, что это не так... Так как они его захватили в учреждении, а не на поле брани, надеюсь, что не убит, а заточен... Какой ужас, что Сережу арестовали не под его именем. Это, по-моему, хуже всего, что развязало японцам руки.
Так между ними завязалась переписка. Сейчас, вновь перечитывая письма Елены Степановны, я вижу, как тосковала она о сыне, как не могла поверить в его гибель.
Прошел еще год, она все надеется увидеть его живым и в письме от 30 декабря 1922 года пишет:
Как ни убедительны факты, но в глубине души живет надежда; чувствуешь, что она призрачна, а все же изгнать ее не можешь. Часто мыслю его в заточении, страдающим, но все же живым.
И так до конца своей жизни все ждала, не верила смерти.
Я никогда не видела Елену Степановну — она умерла в 1933 году — и могу судить о ней только по ее письмам. Мне кажется, что она была мужественной, умной женщиной, не позволяла горю одолеть себя. В письмах она рассказывает о сыне, его детстве и воспитании.
По части воспитания у меня большой опыт и были твердые принципы,— пишет она.— Если Сережа вышел таким, так и мой дух был в нем и воспитание свою печать наложило. Правда, в последние гимназические годы у меня с Сережей бывали неприятные столкновения,— я была требовательна — боялась ослабить его волю полной свободой, но за гимназическим порогом он создавал свою жизнь, как хотел. Детство было здоровое и хорошее...
И через год в другом письме она снова вспоминает, как воспитывала сыновей, растила их.
Не знаю, что Сережа говорил Вам обо мне, о своем детстве. Часто я была строга к ним, как и к себе, требовала работы, исполнения того, что считала долгом, но любила их и вкладывала в них всю душу и время. Если Сергей вышел таким, как Вы его знали, то и моя доля в хорошем была видна.
Я всегда с волнением перечитывала письма Елены Степановны, написанные четким почерком, с буквой «ять» и твердым знаком. И думаю, что, доживи она до дней освобождения Молдавии, товарищи сына, которые прошли рядом с Сергеем Лазо трудные годы революционной борьбы, подполья, могли бы порадовать ее и сказать ей, что она воспитала ь сыне твердую волю, принципиальность, работоспособность. И в его жизни и его подвиге есть частица ее — матери: она помогла ему стать таким.
<<<---
