Cтарый 4емодан СОЦИАЛИЗМ В ТЕОРИИ И В НАТУРЕ
Социализм, который всегда был мечтою и, как мечта, «не имел длины, ширины и толщины», а только вился синей струйкой к небу,— теперь, с февраля и марта этого года, сел на землю, получил очертания, и всякий может рассматривать его in concreto1. Удивительно, что он не производит того же впечатления, став осязательным. Все помнят журнал Михайловского и Щедрина «Русское Богатство», который карательною экспедициею цензуры был превращен в «Русские Записки». 15 апреля была разослана подписчикам этого журнала книжка, на желтой обложке которой, имитирующей цветом и шрифтом обложку былых «Отечественных Записок», значится: «Русские Записки» («Русское Богатство»). 1917. № 2—3. Февраль — март. Будущий историк нашей культуры и совершившегося в нашей жизни теперь переворота должен будет со всем тщанием изучить эту книжку.
От дня ее выхода до содержания и тона статей тут все замечательно. Во-первых, историк усмотрит, каковы же были условия труда, и в частности книгопечатного труда, если вождь радикальной журналистики в Петрограде и Рос сии не мог в течение полутора месяца сообщить своим читателям о том самом перевороте, которого он и его литературная традиция ожидала не более и не менее как с 1842—45 годов, т. е. без немногого век!!! Тут все поразительно: стойкость и упорство ожидания, эта одна струна, дрожащая без изменения в том же тоне 75 лет, на ту же тему, с тем же, в сущности, социально-демократическим содержанием, которое обняло последний период деятельности нашего Белинского. Поисти не осуществилось: «Толцыте и отверзется вам», «стучите все в одну дверь — и тогда она откроется». Да — не один Бог и Провидение управляют миром и историею: они, очевидно, дали какую-то автономию человеку: отпустили в историю его некоторое самоуправление, дав ту награду труду человеческому и упорству человеческому, по коей что бы ни составляло содержание этого труда, пусть даже бунт против самого Провидения и Бога — это все равно будет награждено и получит успех, если в «дверь» достаточно долго и с настоящим чистосердечием толклись, стучались, колотились. Замечательно и должно быть запомнено.
И вот, переворот совершился. Не только нет прежней формы правления — нет прежней династии! Событие таково, что даже и в мае смотришь и озираешься, смотришь и не
1 Конкретно (иг.).
веришь себе, смотришь и ощупываешь себе руки и голову. ]\ что же: семидесятипятилетнее ожидание, и журнал даже не может напечатать для читателей, что «все исполнилось по нашему ожиданию».
И вот перед нами полные трепета и огня «Обвал» Ф. Крюкова, «Как это произошло» А. Петрищева, «Великий переворот» и задачи момента» В. Мякотина и «На очередные темы» теперешнего уже министра А. Пешехонова. Этот бывший сельский учитель, все время провозившийся с революцией,— сейчас уже министр «Всероссийского Правительства». Может ли быть что-нибудь головокружительнее?
Рассказ Ф. Крюкова более, чем превосходен: он честен. Я много лет замечал эту струю, то толстевшую, то утончавшуюся в нашей народнической литературе,— струю простого, доброго, ясного отношения к действительности, пересказа «того, что есть», без всякой собственной тенденции, хотя тенденция в душе автора и есть. Это была лучшая всегда се сторона, которой просто верилось, которая просто уважалась, хотя бы у читателя и было расхождение с душою самого автора в его читательской и совсем другой тенденции. «Ваши убеждения для меня трын-трава. Но вы не переврете, не обманете, вы рассказываете то, что видели, и, попросту и не скрывая, освещаете все светом из своей души: и я вас слушаю». Думаю, что тою стороною своею радикальная журналистика и привлекла к себе всеобщее внимание, привлекала 75 лет и в конце копцов его именно и победила. Тут и было сосредоточено: «толцыте и отверзется». Струи этой вовсе не было у журналов типа «Вестника Европы», и даже в этой журналистике, заметно, ее нет у инородцев и «анонимов» Это — чисто русская и даже великорусская черта,— дух, слово и присловье наших приволжских губерний.
И он зарисовывает уличные сценки Петрограда, начиная с 23 февраля, когда куда-то «поехал», и вот — торгуется утром этого дня с извозчиком. И — до минуты отречения бывшего государя от престола. Десять листочков, а истории как не бывало. Той русской истории, которая три века тянулась непрерывно, три века развивалась и вся шла одним ходом: и вдруг свернула в сторону и повалилась. Поистине, «обвал»: как точно самое заглавие. И всего — пять-шесть дней. Без громов, без артиллерии, без битвы; а что перед этим «обвалом» Великая северная война, тянувшаяся двадцать лет при Петре Великом,— и Отечественная война с ее последствиями, и севастопольская война с ее тоже последствиями, и — теперешняя борьба с Германиею, которою пылает вся Европа, даже весь мир. Для России ее теперешнее потрясение превосходит все вероятное и невероятное. Ах, не «обвалы» внешние в мире значат много, не громы орудий, не борьба, не битвы, не сражения: страшнее, когда незаметная мышка точит корень жизни, грызет и грызет его, и вот — перегрызла. Тогда вдруг лиственное дерево, громадное, зеленое, казалось бы, еще полное жизни,— рухается сразу на землю. И пожелтеют его листья, не берет оно больше из земли силушки. Корни его выворочены кверху.
Эта мышка, грызшая нашу монархию, изгрызшая весь смысл ее,— была бюрократия. «Старое, затхлое чиновничество». Которое ничего не умело делать и всем мешало делать. Само не жило и всем мешало жить.
Тухлятина.
Протухла. И увлекла в падение свое и монархию. «Все повалилось сразу».
«Ты защищал ее все: так провались и с защищаемым вместе». «С тем защищаемым, с которым мы не можем жить, с которым мы не хотим жить, с которым, наконец, не благородно жить».
А все началось уличными мелочами. Но, поистине, в столице все важно. Столица — мозг страны, ее сердце и душа. Можно сказать, безопаснее восстание всего Кавказа, как были безопаснее бунты Польши в 1830 году и в 1863 году, нежели вот «беспорядки на Невском и на Выборгской». Бунтовала Польша — монархия даже не шелохнулась. Но вдруг стало недоставать хлеба в Петрограде; образовались «хвосты около хлебных лавок». И из-за «хвостов», в сущности, из-за «хвостов» первоначально и первообразно — полетел «весь образ правления к черту». С министерствами, министрами, с главнокомандующими, с самим царем — все полетело прахом. И полетело так легко-легко. Легкость-то полета, нетрудность напряжения — и вскружила всем головы. Это более всех поразило.
Нет, не то страшно, что так страшно. А то страшно, что страшного-то ничего и не было. Тут-то мы и узнаем «легкость жизни людской», легкость, в сущности, самой истории. «Мы думали, что она тяжела — ну, хоть как поезд. Для поезда, чтобы его сдвинуть с места, нужен паровик. Сколько же нужно, чтобы сдвинуть с места город? А губернию?»
— По крайней мере, нужно землетрясение, извержение вулкана. Везувий засыпал Помпею, а Неаполь — в десяти верстах от себя,— не засыпал. Сколько же нужно, чтобы перевернуть вверх дном Россию?
Поверишь в Провидение, когда услышишь в ответ:
— Чтобы перевернуть Россию вверх дном, то для этого всех сил человеческих недостаточно. Но — человеческих, земных. Для Провидения же, для небес и Бога — достаточно, если люди, солдаты, казаки, барыни, барышни, девки, бабы, мужчины, рабочие, полицейские, гулящие девицы на тротуаре проболтаются и проваландаются на Выборгской стороне и на Невском проспекте дней иять-шесть, в разговорах их будут все шутить небольшие шуточки, угощаться папиросками и прочее. Познакомятся ближе и в обоюдном осязании и говоре поймут, что «все — люди». Вот этого — достаточно. Потом — самое легкое сотрясение, неудачный или бестактный приказ власти — и «вся Россия перевернется».
Начинается рассказ Ф. Крюкова с частной подробности: как извозчик его, старик, провозит контрабандой из Ораниенбаума овес для своей лошади. «Прикроем телегу бумагой, газетными листами — и ничего. Везем». Крюкову это кажется недозволительным, «против начальства», и он переводит извозчика на другой разговор, дабы и извозчика, и его полиция не могла обвинить в нарушении приказа правительственного о «нераспространении ложных слухов». Вот с чего начинается. Потом перелистываются 24 странички рассказа беллетристического, всех уличных сценок и не более. «Никакого извержения вулкана». «Ни малейшего сотрясения земли». Между тем на них происходит не только отречение императора от трона — и с наследником и со всем родом своим: но уже старый революционер плачет первыми революционными слезами:
«В день, когда по всему городу пошли и поехали с красными флагами, я шел, после обычных скитаний по городу, домой,— усталый и придавленный горькими впечатлениями. Звонили к вечерне. Потянуло в церковь, в тихий сумрак, с робким, ласковым огоньком. Вошел, встал в уголку. Прислушался к монотонному чтению — не разобрать слов, но все равно — молитва. Одними звуками она всколыхнула переполненную чашу моей скорби и вылила ее в слезах, внезапно хлынувших. Поврежденный в вере человек, я без слов молился Ему, Неведомому Промыслителю, указывал на струпья и язвы родной земли... на страшные струпья и язвы».
И вот для будущего историка свидетельство современника и очевидца события, т. е. Крюкова и меня: что все решительно так и произошло, как он передает. Т. е. ничего, в сущности, не произошло, не было. Центр (как теперь говорят) — братанье на двух фронтах, «публики и казаков», публики и солдат. Без ожидания, без малейшего ожидания кого-нибудь, что из этого что-нибудь выйдет. Вот открывок:
«По сущей правде и совести покажу здесь то, что видел и слышал я в эти единственные по своей диковинности дни, когда простое, обыденное, серое, примелькавшееся глазу фантастически сочеталось с трагическим и возвышенным героизмом; когда обыватель, искони трепетавший перед нагайкой, вдруг стал равнодушен к грому выстрелов и свисту пуль, к зрелищу смерти и бестрепетно ложился на штык; когда сомнение сменялось восторгом, восторг — страхом за Россию, красота и безобразие, мужество, благородство, подлость и дикость, вера и отчаяние переплелись в темный клубок вопросов, на которые жизнь не скоро еще даст свой нелицеприятный ответ».
«Не скрою своей обывательской тревоги и грусти, радости и страха,— да простится мне мое малодушие... Как обыватель, я не чужд моей гражданской тоски, гражданских мечтаний, чувства протеста против гнета, но мечты мои — не стыжусь сознаться в этом — рисовали мне восход свободы чуть-чуть иными красками, более мягкими, чем те, которые дала ему подлинная жизнь. Итак, попросту передам то, что видел, чувствовал и слышал в эти дни».
«Вечером по телефону товарищ по журналу сообщил, что на Невском была стрельба, казаки убили пристава.
— От кого вы это слышали?
— Очевидцы рассказывают.
— Не верю очевидцам: сам ходил — ничего не видал.
— На Знаменской, говорят...
— До Знаменской, правда, не дошел, но очевидцам не верю: много уж очень стало...
Уныло молчим оба. Ясно одно, дело проиграно, движение подавляется и людей тешат легендами.
— Раз стреляли, значит — кончено,— говорю я безнадежно: — надо разойтись. А вот — когда стрелять не будут, тогда скажем «ныне отпущаеши раба твоего»...
Поразительно — и пусть да запомнится это историкам -что на улицах и в домах Петрограда точь-в-точь все так и было, как рассказывает Крюков; т. е. что, в сущности, почти ничего не было; и тем не менее, перебежав через все эти подробности, мы перешли, вся Россия перешла из самой безудержной деспотии, как характеризовал дотоле журнал состояние России, в «самый свободный образ правления»'. И всего — двадцать пять страниц; и — ничего решительно дае пропущено. Вот что значит не «историческое рассуждение»', от которого со сна мрут мухи, а «художественные штрихи» непритязательного журналиста.
«Росла тревога, росла тоска: что же будет? все по-ста рому?»
48
В какой тоске... бедный социалист, старый социалист (он ссылается на года: «солидный вид и седая голова»)... Когда же придет заря освобождения отечества. И вот она пришла.
«Я бежал. Но понимал, что это глупо — бежать, надо лечь, как вот этот изящный господин в новом пальто с котиковым воротником-шалью, распластавшийся ничком и спрятавший голову за тумбу. Но было чего-то стыдно... Очень уж это смешно — лежать среди улицы.
И вдруг, среди этой пугающей трескотни, в дожде лопающихся звуков — донеслись звуки музыки... Со Спасской вышла голова воинской колонны и завернула направо, вдоль Литейного. Оттуда, ей навстречу, прокатился залп. Но музыка продолжала греметь гордо, смело, призывно, и серые ряды стройной цепью все выходили, выходили и развертывались по проспекту, вдоль рельсовой линии. Это был Волынский полк.
Гремели выстрелы, весенним, звенящим, бурным потоком гремела музыка, и мерный, тяжкий шум солдатских шагов вливался в нее широким, глухим ритмическим тактом. Не знаю, какой это был марш, но мне и сейчас кажется, что никогда я не слыхал музыки прекраснее этой, звучавшей восторженным и гордым зовом, никогда даже во сне не снилось мне такой диковинной, величественной, чарующей симфонии: выстрелы и широко разливающиеся, как далекий крик лебедя на заре, мягкие звуки серебряных труб, низкий гул барабана, стройные серые ряды, молчащие, торжественно замкнутые, осененные крылом близкой смерти...
Прошел страх. Осталась молитва, одна горячая молитва навернувшимися слезами — о них, серых, обреченных, прежде простых и понятных, теперь — загадочных, сосредоточен но и гордо безмолвных, но и безмолвием своим кричащих нам, робким и мелким, и всему свет
«Ave patria! Morituri te salutant» .
Как чудно... Издали, исчужа слушаешь — и все-таки говоришь себе: «чудно». Господи, есть ли религия в истории? Господи, если она есть, то ведь что же значат ожидания человеческого сердца, вот — многолетия, вот — столько лет? Если не насыщать их, то для чего же, вообще, жить, где же смысл истории, и не правы ли были те, которые проклинают Небо? Конечно, в самом насыщении земли — не только дар Неба, но и обязанности Неба: в насыщении всяком, «противо-
«Да здравствует отечество! Идущие на смерть тебя приветствуют»
(лат.).
положном моему желанию». «Если ты, социалист, так радуешься, то хотя я вовсе не социалист, пожму тебе руку, ибо брат мой сыт».
Ах, жутка вся эта книга, весь номер. Я несколько раз перечитал и Петрищева, и Мякотина,— с бурными, прямыми, резкими упреками Совету Рабочих и Солдатских Депутатов, перед коим все «преклоняются сейчас». Я сам читал «придворные» статейки в воистину буржуазных газетах, под заглавием: «Мудрость Совета Рабочих и Солдатских Депутатов». Вообще, нельзя не заметить, что именно буржуа сейчас пуще всего лижут пятки у демократии. Бедные, очевидно, очень растерялись.
Сражаться уже не с кем было: остатки полицейских повылезли с чердаков и сдались. Войска неудержимой лавиной перекатывались на сторону восстания, и покушение вернуть военной силой власть в старые руки было похоже на попытку сплести кнут из песка. Все рассыпалось... С грохотом катился обвал — глубже и шире...
Стало свершившимся фактом отречение. Неделей раньше с радостью, со вздохом облегчения была бы принята весть о министерстве доверия. Теперь пришла нежданная победа, о которой и не мечталось, и в первый момент трудно было с уверенностью сказать самому себе: явь это или сон?..
Но почему же нет радости? И все растет в душе тревога, и боль, и недоумение? Тревога за судьбу родины, за ее целость, за юный, нежный, едва проклюнувшийся росток неж-дапной свободы..*. Куда не придешь — тоска, недоумение и этот страх... Даже у людей, которые боролись за эту свободу, терпели, были гонимы, сидели в тюрьмах и ждали страстно, безнадежно заветного часа ее торжества...
Нет радости...
— Нас все обыскивают! При старом режиме это было реже...
— Что нового? — спросил я.
— Вообче, военные все переходят на сторону народа. Ну только в Думе хотят Родзянку поставить, то мы этого не желаем: это опять по-старому пойдет...
Я не утерпел, заговорил по-стариковски, строго и наставительно:
— Вам надо больше о фронте думать, а не о Родзянко. Поскорей к своему делу возвращаться.
Он не обиделся. Докурил папиросу, заплевал, окурок бросил на пол.
— На позиции мы не прочь. Я даже и был назначен на
50
румынский фронт, а сейчас нашу маршевую роту остановили. Вот и штаны дали легкие,— он отвернул полу шинели.
р — Ну вот — самое лучшее. Слушайтесь офицеров, блюдите порядок, дисциплину, вежливы будьте...
Не было радости и вне стен, на улице.
Человеческая пыль пылью и осталась. Она высыпала наружу, скучливо, бесцельно, бездельно слонялась, собиралась в кучки возле спорящих, с пугливым недоумением смотрела, как жгли полицейские участки, чего-то ждала и не знала, куда приткнуться, кого слушать, к кому бежать за ограждением и защитой.
Растрепанный, измученный хозяин торговли сырами плакал:
— Господа граждане! да что же это такое! так нельзя! Граждане-то вы хоть граждане, а порядок надо соблюдать!..
Но страшнее всего было стихийное безделье, культ праздности и дармоедства, забвение долга перед родиной, над которой занесен страшный удар врага.
И рядом — удвоенные, удесятеренные претензии...
Не чувствовала веселья моя обывательская душа. Одни терзания. Но к ним тянуло неотразимо, не было сил усидеть дома, заткнуть уши, закрыть глаза, не слышать, не видеть...
Усталый, разломанный, разбитый, скитался я по улицам, затопленным праздничными толпами. Прислушивался к спорам, разговорам. По большей части, это было пустое, импровизированное сотрясение воздуха — не очень всерьез, но оно волновало и раздражало.
— Ефлетор? Ефлетор — он лучше генерала сделает! Пущай генерал на мое место станет, а я — на его, посмотрим, кто лучше сделает. Скомандовать-то это всяк сумеет: вперед, мол, ребята, наступайте... А вот ты сделай...
— У нас нынче лестницу барыня в шляпке мела...
— И самое лучшее! Пущай...
— Попили они из нас крови... довольно уж... Пущай теперь солдатские жены шиколаду поедят...
Я знаю: все в свое время войдет в берега, придет порядок, при котором будет возможно меньше обиженных, исчезнут безответственные анонимы, выявив до конца подлинное свое отчество. Знаю. Но болит душа, болит, трепетом объятая за родину, в струпьях и язвах лежащую, задыхающуюся от величайшего напряжения...
Мне тоже хочется зарисовать картинку. Было что-то 1-е, 2-е марта или 28-е февраля. Я всегда был заядлый консерватор, или, точнее, я думал о политике: «Не мешай, политика, мне думать свои мечтания». Ну, вот, дело было под вечер, сменил я туфли на сапоги, даже надел пальто и спустился вниз к швейцару. Постреливали... «Надо же посмотреть». И я шагнул в улицу. Это около самой Думы (Госуд.).
Вечерело. Прокатился автомобиль — с солдатами и сестрами милосердия, которые тогда все разъезжали. И один, и другой. Шли рабочие. Опять шли. И вот с ружьями наперевес, «сейчас иду в штурм», прошел — проковылял — мимо меня ужасно невзрачный рабочий, с лицом тупым...
И вся история русская пронеслась перед моим воображением. И Ключевский, и С. М. Соловьев, и И. А. Попов: все, кого я слушал в Москве. И я всем им сказал реплику, суровую реплику консерватора:
— Господа, господа... О, отечество, отечество: что же ты дало вот такому рабочему? Какое тупое лицо, какое безнадежное лицо. Но оно-то и говорит ярче всяких громов: вот он с ружьишком. Кто знает, может, поэт. Тупое внешнее выражение лица еще ничего не значит. Я сам непрерывно имею «тупое выражение лица», а люблю пофантазировать. Он прямо (этот рабочий) идет в атаку «сбросить ненавистное правительство». Да и прав. О, до чего прав. Ведь их миллионы, таких же, и все тупых и безнадежных: какую же вы им радость просвящающую дали в сердце? А радость — всегда просвещает. Один труд, одна злоба, один станок окаянный. Как он держится за ружье теперь: первая «собственная дорогая вещь», попавшая ему в руки, не спорю — может быть украденная. У вас — броненосцы. Флот. Сила. А если сила — то и слава. Что же из этой славы и величия отечества дали вы ему? Сами вы генералы, а его превратили в воришку. Но живет во всякой душе сознание собственного достоинства своего, и в том-то и боль, что вы не только сделали «сего Степана» отброшенным, не нужным себе, не нужным ни Ключевскому, ни Соловьеву, которые занимаются ее «величествами историческими», а сделали наконец воришкой, совсем заплеванным и о котором «сам Бог забыл». Но это вам кажется, что Бог забыл, потому что, собственно, забыли вы сами, господа историки, а Бог-то не может ни единого человека забыть, и вот воззвал этого Степана и дал ему слово Иова и ружье... Забыт, забыт и забыт. О, как это страшно: «забытый человек». Позвольте: об Иове хоть «Книга Бытия» говорит, какими громами,— и имя его не забудется вовек. Он прославлен, и славою пущею всяких царств. Но сколько же Степанов, сколько русских Степанов забыто русскими историками и русскою историею, всею русскою историек»,— окончательно, в полной запиханности, в окаянном молчании, по погребам, по винным лавкам, по хлевам они дохли, как крысы, «с одной обязанностью дворника выбросить их поутру к черту».
И сам церковник негодовал на церковь:
— Ну, а Ваши песнопеньица? Такие золотистые? С кружевцом? С повышением ноты и с понижением ноты? Сам люблю, окаянный эстет: но ведь нигде же, нигде этот Степка опять не вспомнен, не назван, не обласкан, не унежен? Ведь в лютом холоде, тысячу лет в холоде, да не в северном, а в этом окаянном холоде человеческого забвения и человеческой без-внимательности.
Буря.
Уж это в душе.
«И вспомнил Бог своего Иова»... «Русского Иова — Степана». «И вот полетело все к черту».
«Иди, иди, Степан. Твое ружье, хоть и ворованное. Иди и разрушай. Иди и стреляй».
Буря. Натиск (сам поэт). Прошёл домой. Снял сапоги и надел опять туфли.
Но, я думаю, в моем соображении есть кое-что истинное. Всякие революции есть до некоторой степени час мести. В первом азарте — она есть просто месть. И только потом начинает «строить». Поэтому именно первые ее часы особенно страшны, и тут много «разбитого стекла». Но вот — месть прошла, прошел ее роковой, черный и неодолимый час. «Вопрос в том, как же строить». Это неизмеримо с часом разрушения, и тут все «в горку», «ноженьки устают», под ногами и песок, и галька, местами — тяжелая глина.
И вот, странная мысль у меня скользит. Собственно, за XIX век, со времен декабристов, Россия была вся революционна, литература была только революционная. Русские были самые чистые социалисты-энтузиасты. И конечно, «падала монархия» весь этот век, и только в феврале «это кончилось».
И странная мысль у меня с этим концом сплетается. Что, в сущности, кончился и социализм в России. Он был предварением мести, он был результатом мести, он был орудием мести. Но «все свершив, что нужно», он сейчас или завтра уже начнет умирать. Умирать столь же неодолимо, как доселе неодолимо рос. И Россия действительно вошла в совершенно новый цвет. Не бойтесь и не страшитесь, други, сегодняшнего дня.
19 мая 1917 г
<<<---
