Cтарый 4емодан* * *
Откуда вообще такая стойкость иллюзий, надежд на самодвижение, саморазвитие свободы?
Революция — это поприще особого психоанализа, выявления родовых свойств целых слоев интеллигенции. Еще Достоевский в «Бесах» предупреждал — говоря о Шатове,— что есть в русских мальчиках такая черта: «Это было одно из тех идеальных русских существ, которые вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справится с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовипу совсем уж раздавившим их камнем».
Не криками ли из-под камня, из-под пресса былых иллюзий, раздавивших их — еще в XIX веке! — сильных идей слепого и абстрактного народопоклонства, особого почвенного «христианства» и т. п.— были и многие ярчайшие стихи-заклинания Николая Клюева? Ему явно хотелось нести всему миру благую весть о прекрасном грядущем, о втором пришествии не одного Христа, а целых народов-Христов:
То колокол наш — непомерный язык.
Из рек бичеву свил Архангелов лик.
На каменный зык отзовутся миры,
И демоны выйдут из адской норы,
В пожар отольются металлов пласты,
Чтоб солнца вкусили народы-Христы.
( «Песнь Солнцеслова» )
И какая длительная верность придавившей когда-то многих людей сильной догме, идее! Какое устойчивое состояние — бегство от реальности, от очевидности: Клюев находит и в речах Ленина «игуменский окрик», «керженский дух», он явно «перемазывает» икону на свой лад!
Эта своеобразная мучительная «шатовщина», барахтанье идеальных душ под камнем былой иллюзии хронологически, конечно, не закреплено ни за одним конкретным мгновением. Но одни раньше, как О. Мандельштам, сказавший:
Восходишь ты в глухие годы, О солнце, судия, народ,—
другие позже все же выходили их этого состояния. Да и как не выйти, если оказалось, что и Керенский, и Савинков, и Милюков, в сущности, только либерально литераторствовали... Да еще на таком месте и в тот миг, где и когда надо было мудро и твердо государствовать...
Безрадостные прозрения... Кто их не пережил тогда!
О прозрениях и муках «тихоголосого» Ремизова в отношении народа-богоносца свидетельствовало его «Заповедное слово». О мании величия «просветительского наркома», «бабенькина кочета» драматурга и оратора Луначарского говорит его озорной опус «Бабенькин кочет». Но он же проницательно оценил и другой угол петербургской сцены, скажем, тот, где воинствовал болезненный трагик Борис Савинков:
«Савинков мог бы остановиться на провозглашении себя диктатором. И начать какое-то созидание. И тут непременно произошел бы срыв, как в рулетку или на скачках,— не такие выигрывают, не такие созидают. У Савинкова не было никакой подготовки и никаких познаний, нужных для «правителя государства». Вся жизнь ушла на организацию истреблений. Очутившись у власти, он ничего бы не выдумал, ничего бы не изобрел: истребительный зуд истощил все его силы» («Савинков»)!
Далеко вперед заглядывал петербургский юродивый Ремизов: а разве не истребил этот же зуд, страсть разрушеиия, ненависти хотя бы к русскому крестьянству, к казачеству любое созидательпое начало, кроме страсти созидания казармы, мирового потопа, в Троцком и Свердлове, в сотнях мелких и средних диктаторов на местах? Ничего кроме «романтики расстрелов» милитаризации труда и всеобще» тирании эти вожди, но существу, предложить России не могли. И не желали...
* * *
И еще одна веха в хронике судьбы... «Сумерки свободы» — как последний знак времени, как веха в хронике приливов и отливов тревог и надежд — это состояние умов нельзя оцеиивать однозначно. Оно не означало неприятия революции. Будем справедливы к тем, кто искренне рассказал об этом сложном состоянии своего исторического сознания. В этом состоянии ум и сердце ощущают так называемую «недостаточность истории», исчерпанность популистских бесовских лозунгов, недоверие к слепому регламентированному оптимизму «масс». Почему явился Блоку — да еще в «высоте надвьюжной», т. е. над событиями, над бессмысленным убийством красоты, той же Кармен-Катьки — его Христос? Почему Клюев ловил голос своего Христа в железных декретах Ленина? Да потому, что из событий исчезли для них, стали в дефиците — желанный свет, даже величие, пусть безумной, но благородной утопии. Мысль вынуждена была искать опоры где-то «на стороне», в «высоте надвьюжной», блуждать вне фактов и реальных фигур. Практически уже в краткий промежуток между Февралем и Октябрем, а затем целых четыре года — до высылки многих людей мысли из СССР в 1922 году — началась усиленная работа мысли в далеких пластах истории, культуры, философии, среди вечных русских проблем.
Они убедились, что обуздать аморализм стихии с помощью мифологических фигур вроде Христа, вызвать в народе былую доброту, человеколюбие, найти Платона Каратаева и Алешу Карамазова — дело обманчивое и безнадежное. Пока это продолжение жизни в иллюзиях, в грезах. Принять троцкистские формы обуздания анархии, хаоса, а заодно н свободы — бюрократизацию, даже милитаризацию труда и страны, непрерывность трибунала, перманентный террор против крестьянства, самой культуры,— т. е. формы, которые объективно стали неуклонно твердеть и окостеневать и в 1918—1921-х и в 1929 году станут порождать невиданную пирамиду власти, иерархию рабских подчинении и послушаний («номенклатуру»), эти художники и мыслители, конечно, не могли. «Словпо солнце мы похоронили в нем...» — это о Петербурге — Петрополе, все глубже уходившем на дно памяти, души.
Как оно взойдет, это солнце, и взойдет ли?
Поиски «лекарства от безнадежности»... Для эмигрантов эти искания протекали уже под другими знаками и созвездиями. С одной стороны, «замело тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой»... «И нет ни Петербурга, ни Кремля»... А с другой? Оправданием их бед, усилий мысли, памяти все чаще становилась надежда:
Когда мы в Россию вернемся,
О Гамлет восточный, когда?
(Г. Адамович)
За этим вопросом скрывалась надежда, что и опа, Россия, «вернется» к ним в своей исконной, не искаженной сущности.
А для немногих советских писателей, сбросивших дурацкие псевдонимы мысли, имена-клички, вроде булгаковского Ивана Бездомного? И их крестный путь питала вера в возвращение к ним России, в ее возможности и даже невозможности. Он и сейчас, этот путь, столь же бесконечен, как... всегда.
Виктор Чалмаев
<<<---
