Cтарый 4емодан
СЕЛЬСКИЕ ЗАРИСОВКИ, ЮМОРЕСКИ И ФЕЛЬЕТОНЫ 1919—1927
Моя автобиография
У меня нет никакого сомнения в том, что я родился, хотя и во время моего появления на свет белый и позже — лет, пожалуй, десять подряд — мать говорила, что меня вытащили из колодца, когда поили корову Оришку.
Произошло это событие первого ноября (старого стиля) 1889 года в местечке Грунь, Зиньковского уезда, на Полтавщине.
Собственно, событие это произошло не в самом местечке, а на хуторе Чечве, около Груни, в имении помещиков фон Ротт, где мой отец работал у господ.
Условия для моего развития были подходящие. С одной стороны, колыбель на веревочках, с другой — материнская грудь. Немного пососешь, немного поспишь — и растешь себе помаленьку.
Так оно, значит, и пошло: ешь — растешь, а потом растешь — ешь.
Родители мои были, как и все родители.
Отец отца был в Лебедине сапожником. Отец матери был в Груни хлеборобом.
Более глубокой генеалогии мне проследить не довелось. Отец вообще не очень любил рассказывать о своих родичах, а когда, бывало, спросишь у бабушки (отцовой матери) о дедушке или о прадедушке, она всегда отвечала:
— Такой стервец был, как и ты вот! Покоя от него не было.
О материнской родне также знаю немного. Только то и помню, что отец частенько говорил матери:
— Не удалась ты, голубушка, в свою мать. Царство небесное покойнице: и любила выпить и умела выпить.
А вообще родители были ничего себе люди. Подходящие. За двадцать четыре года совместной их жизни послал им господь, как тогда говорили, всего только семнадцать детей, потому что они умели молиться милосердному.
Стал, значит, я расти.
— Будет писать,— сказал как-то отец, когда я, сидя на полу, размазывал рукой лужу.
Оправдалось, как видите, отцовское пророчество.
Но от правды не уйдешь: много еще времени прошло, пока отцовское предсказание воплотилось в жизнь.
Писатель не так живет и не так растет, как обыкновенный человек.
Что обыкновенный человек? Живет, проживет, умрет.
А писатель — нет. О писателе подай, обязательно подай: что повлияло на его мировоззрение, что его окружало, что организовало его, когда он лежал у матери на руках и чмокал губами, не думая совсем о том, что когда-нибудь придется писать автобиографию.
А вот теперь сиди и думай, что на тебя повлияло, отчего ты стал писателем, какая нелегкая понесла тебя в литературу, когда ты стал задумываться над тем, «куда дырка девается, когда бублик поедается».
Потому что писателями так, спроста, не становятся.
И вот когда припоминаешь свою жизнь, то приходишь к выводу, что писателю в его жизни действительно сопутствуют явления необычайные, явления оригинальные, и, если бы этих явлений не было, не был бы человек писателем, а был бы порядочным инженером, врачом или просто толковым кооператором.
Навалятся эти явления — и пошел человек писать.
Главную роль в формировании будущего писателя играет природа — картофель, конопля, бурьяны.
Если у мальчика или у девочки имеется склонность к задумчивости, а вокруг растет картофель, или бурьян, или конопля,— амба!
Так уже и знайте, что из ребенка вырастет писатель.
И это вполне понятно. Когда ребенок задумается и сядет на голом месте, разве ему дадут как следует подумать?
Сразу же мать пугнет:
— И куда это он сел, сукин сын!
И вдохновение с перепугу развеялось.
Тут картофель — в самый раз.
Так было и со мной. За хатой недалеко — картофель, на грядке — конопля. Сядешь себе: ветер веет, солнце греет, картофель навевает мысли.
И все думаешь, думаешь, думаешь... Пока мать не крикнет:
— Поди-ка, Малашка, погляди, не заснул ли там, часом, Павло? Да осторожненько, не напугай, чтобы рубашку не замарал.
Разве на них настираешься?!
С того оно и пошло. С того и начал задумываться. Сидишь и колупаешь перед собой ямку.
А мать, бывало, ругается:
— Что за дьявол картофель подрывает? Ну, уж если поймаю!!
Порывы чередовались. То вглубь тебя потянет,— тогда ямки колупаешь, то увлечет тебя ввысь, на простор, вверх куда-нибудь. Тогда лезешь в клуню* на балку воробьев гонять или на вербу за галчатами.
Конституции я с малых лет был нервной, впечатлительной: как покажет отец ремень или кнут-восьмерик — моментально под кровать и дрожу.
— Я тебе покажу балку! Я тебе покажу галчат! Если бы сразу убился, то еще ничего! А то ведь покалечишься, сукин ты сын!
А я лежу под кроватью, трепещу, носом шмыгаю и думаю печально: «Господи, чего только не приходится переживать из-за этой литературы?!»
Из событий моего раннего детства, которые повлияли (события) на мое литературное будущее, твердо врезалось в память одно: упал я с лошади. Летел верхом по полю, а собака из-за кургана как выскочит, а лошадь— в сторону! А я — шлеп! Здорово упал. Лежал, пожалуй, с час, пока очнулся... Недели три после этого хворал. И вот тогда я понял, что я для чего-то нужен,
______________
* Клуня — овин.
если в такой подходящий момент не убился. Неясная во мне шевельнулась тогда мысль: наверное, я для литературы нужен. Так и вышло.
Вот так, между природой, с одной стороны, и людьми— с другой, и промелькнули первые годы моего детства золотого.
Потом отдали меня в школу.
Школа была не простая, а «Министерства народного просвещения». Учил меня хороший учитель, Иван Максимович, доброй души старикан, белый-белый, как бывают белыми у нас перед весенними праздниками хаты. Учил он добросовестно, так как сам был ходячей совестью людской. Он уже умер, пусть земля ему будет пухом. Любил я не только его линейку, которая ходила иногда по нашим рукам школярским, испачканным. Ходила потому, что такая тогда «система» была, а ходила она всегда, когда было нужно, и никогда не ходила яростно.
Где теперь она, эта линейка, что помогла мне выработать стиль литературный? Она первая прошлась по руке моей, по той самой руке, что пишет нынче автобиографию. А писал ли бы я вообще, если бы не было Ивана Максимовича, а у Ивана Максимовича не было бы линейки, которая принуждала заглядывать в книгу.
В это самое время начала формироваться и моя классовая сознательность. Я уже знал, что вот это господа, а это не господа. Потому что частенько, бывало, отец посылал меня с чем-то к барыне в горницу и при этом наказывал:
— Как войдешь, сразу же поцелуешь барыне ручку.
«Великая,— думал я про себя,— значит, барыня персона, если ей ручку целовать надо».
Правда, какой-то неясной была тогда моя классовая сознательность. С одной стороны, целовал барыне ручку, а с другой — клумбы цветов ее топтал.
Чистый тебе лейборист. Между социализмом и королем вертелся, как мокрая мышь.
Но уже и тогда хорошо запомнил, что господа на свете есть.
И когда, бывало, барыня накричит за что-то, ногами затопает, тогда я залезу под господскую веранду и шепчу:
— Погоди, эксплуататорша! Я тебе покажу, как триста лет нас и т. д. и т. д.
Отдали меня в школу рано. Не было, наверное, мне и шести лет. Окончил школу. Пришел домой, а отец и говорит:
— Мало ты учился. Надо еще куда-нибудь отдать. Повезу в Зиньков, поучись еще там, посмотрим, что из тебя выйдет.
Повез отец меня в Зиньков, хоть и трудно ему было тогда, потому что нас уже было шестеро или семеро, а зарабатывал он не шибко. Однако повез и отдал в Зиньков с кую городскую двухлетнюю школу.
Зиньковскую школу я закончил в году 1903 со свидетельством, что имею право быть почтово-телеграфным чиновником какого-то очень высокого (чуть ли не четырнадцатого) разряда.
Но куда мне в те чиновники, если «мне тринадцать минуло».
Приехал домой.
— Рано ты,— говорит отец,— закончил науку. Куда же тебя, если ты еще такой маленький? Придется еще поучиться, а у меня и без тебя уже двенадцать.
И повезла меня мать в самый Киев, в военно-фельдшерскую школу, поскольку отец, как бывший солдат, имел право отдавать детей в ту школу на «казенный кошт».
Поехали мы в Киев. В Киеве я на вокзале разинул рот и так шел с вокзала через весь Киев до самой Лавры, где мы с матерью остановились. Приложились ко всем мощам, ко всем чудотворным иконам, ко всем мироточивым головам — и экзамены сдал.
И остался в Киеве. И закончил школу и стал фельдшером.
А потом пошла неинтересная жизнь. Служил и все учился, все учился — будь оно неладно! Все экстерном.
А потом в университет поступил.
Книга, которая произвела на меня самое сильное впечатление в жизни,— это «Катехизис» Филарета. До чего же противная книжка!
Еще если бы так — прочитал и бросил, оно бы и ничего, а то на память.
Книги я любил сызмальства. Помню, попался мне Соломонов «Оракул». Целыми днями сидел над ним и шарик из хлеба пускал на круг с разными числами. Пускаю, пока голова кругом пойдет, пока нагрянет мать, войдет, схватит тот «Оракул» и по голове — трах! Тогда только и брошу.
Вообще любил я книжки с мягкими переплетами.
Их и рвать легче, и не так больно они бьют, если мать увидит.
Не любил «Русского паломника», который мать читала лет двадцать подряд. Очень большая книга. Как, бывало, замахнется мать, у меня душа в пятки.
А остальные книги читались ничего себе.
Писать в газетах я начал в 1919 году, за подписью Павла Груньского. Начал с фельетона.
В 1921 году начал работать в газете «Bicтi» переводчиком.
Переводил я, переводил, а потом подумал:
«Чего я перевожу, если могу фельетоны писать. А потом — писателем можно стать. Вон сколько разных писателей есть, а я еще не писатель. Квалификации, думаю, у меня особенной нет, бухгалтерии не знаю, что же, я думаю, буду делать».
Сделался я Остапом Вишней да стал писать.
И пишу...
1927-1955
Чудак, ей-богу!
Малыш иногда сует свою рожицу туда, куда ему вовсе и не следует.
Мне до сих пор странно, что меня в детстве интересовало. Бывало, пасешь гусей и придешь домой, мать уложит тебя спать, а у тебя в голове, словно сверлом, одна мысль так и крутит, так и вертит.
А о чем?
Я все думал да гадал: «Есть ли у попа штаны?»
Встретишь, бывало, попа, руки так и чешутся, ну до того чешутся — подбежать, поднять рясу и хоть одним глазком взглянуть, в штанах ли он.
Бывало, придешь к матери:
— Мама!
— А?
— А есть ли у насего попа станы?
— Дурной ты!
На глазах даже слезы засверкают.
Тут аж жжет, ну аж-аж-аж хочется узнать, а она:
— Дурной!
Ну, пускай дурной, пускай!
Но я хочу знать! Хочу — и баста!
— Мама!
— Ну?
— Наверное, у попа станов нема, а то если бы они были, он бы такую юбку, как у вас, не носил!
— И какой же ты дурной! Ну, не все ли тебе равно, есть ли у попа штаны, или нету!
— Э, все равно! А почему он в юбке? Нету, наверное!
И я твердо решил, что нету! Нету у попа штанов. А то вон наш батя в штанах, и юбки он не носит.
А я хоть н без штанов, но я еще маленький.
И ошибся.
У попа штаны есть.
И узнал я об этом скоро.
Однажды раненько утром гоню в поле гусей, а Па-нас тетки Одарки кричит:
— Остап! Бези сюда, цто-то рассказу!
Я аж затопал. И гусей бросил.
— Сто?
— А у нас в кладовке поповы станы висят. Вцера нас Иван и Омельков Михайло насего попа у Приськи застукали. Так он станы забыл. А они станы забрали и принесли!
— Покази! Пуговицку дам!
— Запертые!
— Ты вресь! Разве у попа есть станы?
— Ну да, есть. Если бы не было, не забыл бы их у Приськи!
«Смотри,— думаю про себя.— Станы у попа есть. А зачем же тогда юбка?»
Ага!
Пригнал гусей домой
— Мама!
— А?
— Ага! Теперь я узе знаю! У попа станы есть. Он у Приськи забыл. А цто он юбку носит, так это, стоб от Приськи удирать, так стоб не видно было, сто он станы там забыл.
Ну и били же меня!.
1921
Дорожные впечатления
Начнем по трафарету. Как начинает каждый порядочный «собственный корреспондент».
Разница лишь в том, что обычно «собственный» пишет свои дорожные впечатления недельки за две до отъезда, а я не успел, и вот приходится писать, прибыв уже на место «капитального ремонта».
Я, пожалуй, опущу, как я до вокзала ехал. Во-первых, это для вас не представляет большого интереса, а, во-вторых, я не ехал, а шел, зорко следя, чтоб по дороге кто-нибудь не хапнул с таратайки узла с вещами. Так что в это время ровно никаких впечатлений, кроме «узла», не было. А узел — он узел и есть.
Дальше пошли уже и «впечатления»...
Немалое впечатление на меня произвели два грозных вопроса дородной молодицы, стоявшей на ступеньках вагона с коромыслом в руках.
Первый вопрос: куда я пру, а второй: не повылазили ли у меня зенки.
Я галантно ответил, что «пру» я в вагон, и что глаза у меня пока еще на месте.
На все это резолюция молодицы была:
— Черти их тут носят!
Однако спасибо «чертям». Они внесли-таки меня в вагон, растолкав по дороге еще пяток молодиц, и усадили, скрюченным в четыре погибели, на собственный узел.
Пока пробил третий звонок, дыхание у меня ускорилось на 10, а пульс на 20—30 в минуту.
Я, зная из медицины, что в моем распоряжении для дыхания и для пульса остается еще единиц по десять, особенно не волновался...
Бам! Бам! Бам! Дерг!
— 0x! (это я).
Меня отшвырнуло назад на чью-то талию и уложило затылком как раз туда, где у задней соседки талия переходит в «и так далее».
Там я и застыл...
А передняя соседка тут же шлепнулась на меня, на то место, где грудь переходит в «и так далее». Села, да еще (чтоб ей легонько икнулось) поёрзала — умащивалась.
Отсюда и «ох!».
«Прощай,— подумал,— Харьков!»
Пахло потом... Пахло молоком (коровьим)... Пахло... Да чем только не пахло?!
— Разные на свете запахи бывают! — говорил мне когда-то один хороший человечина, Кондрат, в свое время померший «от горилки».
И таки правду говорил.
Ведь и верно: «Разные на свете запахи бывают»...
Особенно в вагоне и особенно, когда журналист отдыхать едет.
Весенние запахи...
...Сидела «на груди моей», должно быть, середнячка. Куркульки 1 я наверняка не выдержал бы, а под неза-можницей 2 было бы, надо полагать, легче.
Я тихонько стонал, нежно прижимаясь к талии задней соседки, меж тем как середнячка, сидя на моем животе, громко щелкала семечки.
А за окном рожь красовалась, пшеница наливалась, голубели васильки на полях, куковали кукушки в лесах...
А за окном серебряно звенели в солнечных лучах жаворонки...
1 Куркулька — кулачка-
2 Неэаможница — беднячка.
А за окном:
...ширь без границ... и где, и кем поставлены для солнц семестры в лазурно-синем молоке?
Так это ж за окном!
А до окна (даже подумать страшно!) еще талий пятнадцать, пудов шестьдесят живого женского веса, не считая коромысел, кувшинов и кошелок!..
Эта моя «смычка с селом» длилась три пролета.
Все это время я вспоминал чьи-то мудрые слова:
«К крестьянству надо подходить умеючи, иначе вместо смычки черт знает что получится».
Истинная правда... Именно «подходить» и именно «умеючи».
А я «подлег» под крестьянство и, должен вам сказать, подлег очень неудобно и вовсе не умеючи.
Вот вместо «смычки» и получилось одно «ох!».
Через три пролета—последний «мазок» широким фундаментом по моему чреву, последнее «гуп», и вот уже мое, на этот раз счастливое и радостное, последнее «ох»...
С меня встали-
Взметнулись юбки...
Чьи-то стройные молодые ноги вдруг спрыгнули с верхней полки прямо на мою печенку.
Кто-то схватил меня за голову и с криком: «Гляди! А я думала — кринка!» — бросил.
Я зажмурился. И мне ясно представилось, будто я лежу в южноамериканских прериях, а надо мной вихрем шпарит табун напуганных тигром бизонов...
Потом я уже и хлеба видел, и васильки для меня синели, покачивая нежными головками, и поля улыбались:
«Что, мол, проехался?!»
«Чего вы,— думаю,— смеетесь?! Ну, проехался! И что?! Вы улыбаетесь?.. А с вами разве не случалось? Разве не о вас поется:
Ой, ПОЛЯ, вы, ПОЛЯ,
Мать родная — земля....
Сколько крови и слез
По вас ветер разнес...
А у меня еще до крови не дошло... Да и слез незаметно... Так только... побаливало.
Мерефа... Езерская... Бирки...
В вагоне я да еще дедок один, что все время с меня глаз не сводит. Вижу, что хочет заговорить.
Наконец, отважился.
— Как вы думаете, без веры жить можно?
Я размышлял о своей печенке, об английском ультиматуме, о том, повысят ли в июле ставки.
— Можно! — буркнул в ответ.
Дедок отодвинулся и запел:
«Возбранный воеводе победительная...»
Беспаловка!
Финиш, значит!..
А от Беспаловки — вы же знаете — и до Пасек уже недалеко. Как сойдете с поезда, так сразу налево вдоль колеи немножко, а потом вбок, наискось, по дороге на Гомёльшу...
Гомель in у знаете?
Нет?
Неужто не знаете?! Это по пути к Пасекам! Меж нивами зелеными дорога протянулась. Идете, а справа — нивы и слева тоже нивы...
Если не знаете дороги, идите за подводой, что везет ваши вещи.
Так и дойдете.
Вот уже Пасеки видны...
Вот и школа...
— Тпррр!..
Приехали...
1923
Вот оно-село!
Село! И сердце отдыхает...
Тр. Шевченко.
I
Ох, и харрашо же на селе!
Вот тут тебе вишня под окном, а рядом осина, а под осиной жито, а за житом тыквы, а ва тыквой картошка, а за картошкой нужник...
Все вкупе, все растет, все красуется, все шелестит, и все пахнет...
Ох, и хорошо же на селе!
Знаете ли вы, что такое село? Не из тезисов, не из статистических ведомостей уездных продкомиссаров, не из донесений сельсоветов и вол исполкомов—-не официальное село, а просто себе село. Село — и только. Как в медицине говорят: perse 1 село. Так вот, это perse село вы знаете?
Ох, и хорошая штука село!..
Нет тут ни долготы, ни широты, меридианы разные его не касаются. А так, вышел на горбочек, и все вокруг как на ладони. Прямо напротив школа. За школой «расправа», а вот так — живет Сторчиха, а наискосок— кума Ульяна, а посередине — площадь, а на площади свиньи.
1 В чистом виде (лат.). 3. Остап Вишня. Т. 1, 33
Солнце восходит на селе с востока, а заходит на западе. Когда надо обедать, оно взберется так, что: «Ой-ой-ой! А солнце уже высоконько!» И представьте себе, какое это солнце на селе послушное: никогда оно не взберется раньше или позже, а только тогда, когда надо обедать.
Живут на селе люди, называют себя украинцами. По правде говоря, население смешанное. Кроме 800 человек украинцев, есть еще одна дивчина, которую тут зовут: «Да она «руська»!» Приехала недавно из Саратовской губернии. Национальной розни не замечается: спит с местными парубками, спит мощно, убежденно и еженощно, и до того спит, что на том конце говорят: «Да что они там все сдурели, этак целехонькую ночь гоготать?..»
Плодится население не через инкубаторы. Результаты хорошие: у Мотри — Ивасик, у Оксаны — Гапочка, у Одарки — Митрофан. Это за неделю. Туго с харчами.
— Коли, даст бог, уродит, у нас это дело веселей пойдет,— говорил мне дядько Онисько.— С грушевой муки не очень-то запляшешь. Одним словом, тяжеленько.
Веры население православной. В церковь ходят. Хотя уже очень заметно влияние последних церковных событий. Да и местные причины иной раз переворачивают вверх тормашками устоявшиеся, вековые и крепкие, как дуб, церковные традиции.
Вот, к примеру, религиозная трагедия: местного батюшку с земляники вспучило. Хотя ветры и отходят, но править службу тяжело, да и небезопасно. Беда да и только!
Есть и атеисты.
— Что ж, мол. Ну, вспучило батюшку. Что ж такого. Пускай матушка служит. Не все одно? Неужто ж батюшка, прожив столько с матушкой, да не передал ей своей святости.
— Так-то оно так. Да...
А с другой стороны:
— Вы бы, матушка, посоветовали своему батюшке: подались бы они к автокефалистам: автокефалистов пока с земляники еще не пучило.
Бурлит приход...
II
Впрочем, есть там одна штука, что чуть не заставила меня при въезде в село рявкнуть:
«Вставай, проклятьем заклейменный!..»
Как бы вы думали, что это за штука?
Арка!
Как раз против самой школы. Украшенная сосновыми ветками, с вот такусеньким красным флажкам наверху...
— До чего ж попервоначалу кони пужались, так и не доведи царица небесная!—говорит Митро Федорович.
— А теперь?!
— Разве ж не видите? Идет, нечистая сила, и хоть бы тебе что! Попривыкали!.. Это на Первое мая такую отчубучили!
На шестом году революции Пасеки арку увидели!
Все-таки увидели. И теперь, когда беседуешь с кем-нибудь из пасечан, так и скачет у него и в глазах и в усах:
— Ай да мы!
Да, уж хвастаться, так хвастаться!
Есть у нас еще и «трибунал».
Везде, положим, этот «трибунал» просто трибуной называется, а у нас он «трибунал».
Но это ничего: нам можно!
По правде говоря, кто-то с этого «трибунала» помост свистнул и выдернул одну ногу, но три остальные ноги с гордостью свидетельствуют, что Первого мая на па-сечанской площади «революция шла»... .
— Вредные хлопцы! Ну нет на них никакой управы!.. Да и то сказать, дерево отменное: на подсошник или на люшню!.. Ну и не удержались!
...Так что вы, братцы, с нами не шутите!
Почем вы знаете: может, мы в том году на Первое мая или на Октябрьскую революцию такой «трибунал» отгрохаем, что вы там в столице на Николаевской площади со своим просто:
_______________
1 Из стихотворения П. Тычины «На майдане возле церкви революция идет...».
— Закройсь! «И никаких гвоздей!»
А так тихо у нас.
Пашем. Сеем. Плодимся, как и все православные...
Живем, одним словом...
Хотя тетка Сторчиха... (знаете, что через дорогу живет. У нее черные ворота и петух голошеий), так та тетка как ударит о полы обеими руками:
— Ей же богу, до Покрова не выдержу!
— Чего это вы, теточка, так?!
— Ой, Михайлович, не выдержу! Байстря зарежет!
— Чье?!
— Наше с дочкою!
— Так чье ж оно: ваше или дочкино?
— Ох, голубчик, и не знаю, и не скажу!!
Ишь ты...
— Не иначе как сглазили! И берегла ж, и приглядывала! Вы ж подумайте: семнадцатый годочек ей, вот как жито зацвело, пошел... И откуда оно взялося?! Ну никуда ж, никудашеньки со двора не ходила!
— «Само», может, теточка, во двор пришло?
— Это еще в Филипповки, вбежала в хату, как полоумная.
«Чего ты?» — спрашиваю.
«Что-то мне, говорит, мама, привиделось!»
А сама белая-белая... Вот с той поры и... А оно, гляжу... а оно... Ох, не выдержу, люди добрые, не выдержу!
— Ничего, теточка! Бабкой будете!
— Ох, не выдержу!
Видите, как у нас?!
А у вас разве бывает, чтоб с перепугу дети рождались?!
Да как же его не любить — село? За тайны за эти! За неожиданности! Разве его постигнешь? Разве его опишешь?
_______________________
1 Признаюсь: это выражение украдено из перевода одной пьесы. Догадайтесь, какую фразу так «перепер» переводчик.—О. В.
Вот лежу я на горбочке под вишней! А почем вы знаете, что под тем горбком?! Может, там такая, как говорится, «курская аномалия», что копни только — тебя самого торчком поставит... А может, нефть так ударит, что сам Керзон лапками кверху хлопнется!
Или поглядите: вон овражком, ухватив теленка за хвост, чей-то белоголовый в драных холщовых штанишках стрелою мчит...
Разве вы знаете, что из этого белоголового выйдет?
Может быть, это будущий редактор «Вiстей»*?
А может, председатель «Плуга»**?
А не может разве быть так, что лет через двадцать пять — тридцать придете вы в «Червоний шлях»*** , а он в редакторском кресле сидит и рукописей ваших не принимает...
••••••••••••••
За возможности необъятные любите село...
От него пойдет! Все от него пойдет!
Оно еще спит! Сладко спит, и на ниве ковыряясь и за теленком во весь дух мчась!
Разбудите его. Не так уж много для этого и нужно.
Вставьте только стекла в школе, да чтоб в шкафу, где теперь мыши бегают, чтоб в том шкафу книжки завелись!
Тогда ив того голопузого, что со двора выскочил, наверно, Валерьян Полищук получится.
А из того, что на колодах подпер кулаком голову и на солнце глядит,—Павло Тычина будет.
1923
______________________
* -Украинская газета, орган Советов депутатов трудящихся УССР.
** -Литературное объединение украинских крестьянских писателей.
*** -Украинский журнал.
<<<---
