ПОД СМЕРТЬЮ
Мы жили в деревне Усохи Бегомльского района. Семья у нас была небольшая — шесть душ: отец, мать, сестры Женя и Лида, брат Витя и я. Жили мы тихо и спокойно, но немцы все нарушили. Было это так.
В 1943 году немцы блокировали наш район. Все жители спрятались на болоте. Немцы на автомашине приехали в Усохи, но там никого
не было. Они поймали одну женщину из другой деревни — Руни — и послали ее сказать, чтобы люди вернулись домой к 9 часам вечера, а не то их всех перебьют. Но люди не послушались немцев и не пошли домой. Они говорили:
— Если пойдем, то смерти не миновать.
А назавтра люди из деревни Ганцевичи испугались и покинули болото. Как только они пришли домой, немцы загнали их в коровник и
подожгли его. Кто пробовал убежать, тех убивали. Тогда сгорело очень много людей. Мы остались на болоте.
Немцы, как только сожгли людей, пошли на болото искать остальных. Вот они тихо подошли к первым шалашам и стали стрелять. Тут
они убили Полюту Чеботарь и ее четверых детей. Все остальные бросились бежать кто куда. И мы побежали. Немцы стреляли по нас,
но не попали. Так мы добежали до речки. Но речка в том месте была широкая и глубокая, и переправиться через нее было нельзя.
Тогда мы побежали вдоль берега, и тут немцы нас догнали и начали стрелять из автоматов. Мать и отца убили, и обеих сестер
убили, а брата ранили в правый глаз. Он закричал и схватился за глаз рукой. Сквозь пальцы текла кровь. Я подбежала к нему и
стала вытирать ему кровь платком. В это время подскочил немец и выстрелил: брат упал — он был убит. А немец все стрелял и ранил меня в левое плечо, а вторая пуля попала в правую руку, но кости не затронула. Третья пуля задела спину. Мне стало горячо, и я упала, а немец ушел — он думал, что я мертвая. Было это рано, часов в десять.
Весь день я пролежала вместе со своими родными, а под вечер одна женщина, Ольга, из деревни Смолярово, легкораненая, встала и
увидела меня. Она помогла мне подняться, и мы пошли. В одном месте мы перебрались через реку вброд. На том берегу встретили
деда Янулю, и он отвел нас к себе домой. Там мне давали есть, но я ничего не ела четыре дня — только воду пила. Потом яйцо
съела. Тут меня нашла дочь моего дяди Елисея Алай — Маруся.
Однако долго лежать не пришлось. Немцы бомбили, стреляли, и нам снова пришлось убегать на болото. Я совсем ослабла, и меня
несли на носилках. Сделали носилки на палках, разостлали постилку и так несли. Меня несли двое мужчин — дядя и Иван Герасимович, а две дядины дочери, Маруся и Нина, несли сына учителя — Гену, У меня целый день шла кровь. Потом Маруся
перевязала мне раны.
Когда немцы уехали из деревни, люди стали выходить из болота. Дядя попросил людей, они вырыли яму на острове и похоронили моих родных. Я не могла ходить и не видела, как их хоронили.
У моей мамы было две сестры, которые жили от нас в десяти километрах. Они прослышали, что наших родных убили немцы, что я осталась одна, и приехали ко мне. Одна из них, тетя Фруза, взяла меня к себе.
Доктора нигде не было, и тетя лечила меня своими лекарствами. Я болела долго, но тетя меня вылечила.
Таня Алай (1933 г.)
Бегомльский район, Мстижский сельсовет, д. Рем.[1]
СВОИМИ ГЛАЗАМИ
Был февраль 1943 года. Стояла тихая и ясная ночь. С вечера слышались далекие выстрелы пушек и разрывы снарядов. Это стреляла
наша артиллерия.
Ночью я проснулся от какого-то шума. В доме все были встревожены. Я выскочил во двор, но немец вернул меня назад. Я догадался, что творится что-то недоброе. Возле каждой хаты стоял немецкий патруль и никого не выпускал.
Когда совсем рассвело, немцы подогнали машины и стали грузить на них людей. Брать с собой ничего не разрешали. На одну из машин загнали и нашу семью. С нами было двое маленьких детей моей старшей сестры Кати. Она болела тифом и находилась в отдельной хате, куда немцы собрали всех тифозных. Узнав, что всех вывозят, она бросилась искать нас. Сбегала домой, но там никого не нашла. Мы были уже за деревней. Как раз машины почему-то остановились. Сестра заметила и побежала к нам. Загудел мотор.
Грузовик вот-вот готов был тронуться. Но она все-таки успела добежать. Мы помогли ей взобраться на машину. Сестра вдруг
побледнела и потеряла сознание.
— Катя! — крикнул я, но она не отвечала. Опустив головы, мы молча стояли над нею. «Как спасти сестру?» — думал я. Но ничем
нельзя было помочь. Воды ни у кого не было, а набрать на ходу снегу невозможно.
На соседней железнодорожной станции грузовики остановились. Я спрыгнул с машины, набрал в банку снегу, растопил его и дал
сестре воды. Она пришла в себя.
Нас сгрузили в какой-то хлев. Там мы просидели два дня. На третий день ночью подошел эшелон, и нам велели садиться в вагоны.
Двор, где мы находились, был огорожен колючей проволокой. По обе стороны узких ворот стояли немецкие жандармы с бляхами на
груди. Они пропускали людей по одному. Выносить ничего не позволяли. Если у кого-нибудь был за плечами узелок — его срывали. У матерей отбирали грудных детей и бросали прямо на снег.
Наконец мы кое-как погрузились. В вагон загнали столько людей, что стать было негде. Двери наглухо забили и ночью повезли нас
неизвестно куда. Все говорили, что мы едем на верную смерть.
В вагоне стояла невыносимая духота. Людей мучила жажда, а воды не было. Особенно тяжело приходилось детям. В нашем вагоне
несколько малышей не выдержали и умерли — наверно, задохнулись от спертого воздуха. Когда терпеть стало невозможно, мужчины
проломали в стене небольшое отверстие. Все были рады: теперь можно подышать свежим воздухом.
И вот эшелон остановился. Люди хотели выскочить из вагона, чтобы набрать воды или снегу, но немецкий конвоир так грозно
прикрикнул на них, что никто не отважился этого сделать. Потом нас снова повезли. Поезд шел очень медленно, дергался
взад-вперед, часто останавливался. На одной станции немцы разрешили набрать воды. Кончался февраль, снег таял, и вдоль путей
стояли лужи. Вода в них была мутная и невкусная. Но люди были рады и такой.
— Хоть горло промочим, — говорили они. Через несколько минут раздался свисток и нас загнали в вагоны.
Снова забили двери и повезли дальше.
Поезд остановился около какого-то болота. Людей выгрузили из вагонов и погнали гуртом, как скотину.
По всему было видно, что тут и раньше проходили такие же несчастные, как мы. Вдоль дороги валялись разные вещи. Иной раз
приходилось перешагивать через трупы, от голода и жажды люди так ослабели, что еле двигались. Если кто-нибудь выбивался из сил и не мог идти, немецкие конвоиры натравливали на него собак.
Пригнали нас в сожженную деревню. Она кругом была обнесена колючей проволокой. По углам стояли вышки. На них находились
немецкие часовые, которые строго следили, чтобы никто не убежал.
Измученные люди валились прямо на снег — строений никаких не было. Сварить пищу тоже было негде. Люди корчились от холода,
охали и плакали.
Сестру Катю мучил тиф. Она металась, стонала. Мама пошла искать место позатишнее. Возле сгоревшего хлева она нашла кучу навоза.
Мы быстрей принялись разгребать его. На дне он был теплый, от него шел пар. Разостлали одеяло, положили сестру и ее маленьких
детишек, а сверху прикрыли дерюгой.
Три дня продержали нас под открытым небом. На четвертый день снова приказали собираться. Пешком нас погнали дальше. По дороге
пришлось наблюдать много ужасных картин. Вот идет молодая женщина с ребенком, а рядом с нею — старушка. Немцы передали ребенка старушке, а мать забрали. Другая мать не хотела отдавать ребенка — его тут же убили. Было и такое: когда женщина обессиливала и садилась отдохнуть, проклятый фриц убивал ее, а ребенка бросал на обочину дороги в снег. Мы один раз видели, как вороны
выклевывали глаза у такого, еще живого ребенка.
Я уморился и едва шел. Достаточно было немного отстать, как конвоир натравливал собаку. Собака рвала на мне одежду и кусала за ноги. Кроме того, меня несколько раз били палками. Я думал, что выбьюсь из сил, упаду, и тогда меня столкнут прочь с дороги на страшную смерть. Однако кое-как доплелся.
Нас загнали в болото, за колючую проволоку. Тут тоже валялись разные вещи и трупы замученных. Пробыли мы тут недолго. Дальше
повезли нас на машинах. Нигде не видно было ни людей, ни деревень.
Нам приказали слезать. Катя уже совсем не могла идти, она была в жару, говорила что-то непонятное. Вместе с другими больными
немцы оставили ее и обоих малышей, а нас погнали дальше пешком.
Двадцать пять километров брели мы голодные и холодные. Многие падали и уже не вставали. Ночью пригнали в лес. Пустое место —
садились прямо на землю.
— Мы-то пришли, а что с Катей? — говорила мама сквозь слезы. Мы молчали — всем было жаль сестру.
Ночью кто-то подобрал Катю с детьми и привез в лагерь. Мы очень обрадовались, когда увидели ее. Она едва держалась на ногах —
болезнь была в разгаре. Построили маленький шалашик и положили в нем сестру с малышами. Сами легли возле шалаша. Мы так устали, что, несмотря на холод, сразу уснули.
Утром я проснулся и не мог подняться: нас засыпало снегом. Кое-как выбрался. Вылезли и остальные.
— Сбегай, сынок, поищи сухого хворосту. Разложим костер и погреемся, — сказала мама.
Я отправился на поиски. Иду и вижу — там лежат двое одубевших людей, там четверо. Как легли отдохнуть, так и не встали. Много
людей замерзло в ту холодную ночь.
Погреться нам не довелось. Немцы не разрешили раскладывать костры. Одну женщину, которая развела огонек, немец заколол штыком.
По другим «самовольщикам» стреляли из автоматов. У многих не было теплой одежды, стопталась обувь. Они отмораживали руки, ноги, уши.
Потянулись дни тяжелой неволи. Неслыханные мучения и издевательства пришлось пережить нам. Бывало, немцы строили нас в шеренгу и через колючую проволоку швыряли нам хлеб. Люди набрасывались на него. Кому удавалось схватить хлеб, в того стреляли. А то еще делали так: ночью, когда люди спят, понаставят мин, а сверху на них кладут хлеб. Стоило кому-нибудь притронуться к хлебу, как мина взрывалась и человек взлетал в воздух.
Люди мерли, как мухи. Их не хоронили — просто сваливали в канавы или ямы.
Однажды под вечер немцы забегали перед колючей проволокой. Они были чем-то напуганы. Потом по лагерю прошли немецкие связисты — сматывали кабель. По всему было видно, что они собираются отступать.
Ночью мы заснули, а утром глядим — нигде ни единого немца. Все бросились в лес — за дровами. Но дорога была заминирована:
несколько человек взорвалось на минах.
К полудню в лагерь пришли пятеро наших разведчиков. Сколько было радости, когда мы увидели своих. Люди обнимали их, целовали.
Разведчики осмотрели ограду и велели никому не выходить: все вокруг было заминировано.
Спустя немного времени пришел взвод минеров. Они разминировали дорогу, ограду и сказали, что скоро должны прийти машины. Но
люди не стали дожидаться машин, расходились кто куда. Каждому хотелось скорей увидеть родных. Те, кто не мог идти, оставались.
Таких набралось очень много: в этом, озаричском, лагере смерти было несколько десятков тысяч человек.
Оставшихся разместили по окрестным деревням, выдали военный паек: сухари, консервы, сахар, жиры. Спустя несколько дней стали
развозить по районам — кому куда нужно, — и мы вернулись домой — только не все.
Миша Дятлов (1930 г.)
д. Змеевка, Гомельская область.
ДОРОГА В ОТРЯД
Наша деревня Ягодка стояла у самого леса. При наступлении немцев, после боев, в лесу осталось много оружия. Я и решил собирать
его для партизан. Одному заниматься этим было страшновато, и я рассказал про свою затею соседскому мальчику Марату Добушу, с
которым давно дружил.
В тот же день под вечер мы взяли мешки и двинулись «на работу». Прошли огородами — и в лес. На опушке остановились,
прислушались и пошли дальше. Для храбрости держались поближе друг к дружке. Шли, шли — и наткнулись на кучу гранат, которые
лежали под молодой развесистой елочкой. Мы прямо затряслись: еще бы, целый склад оружия.
— Что будем делать с ним? — задумался Марат.
— Надо спрятать, — говорю я.
Мы перетаскали гранаты на опушку и зарыли под ореховым кустом.
Чтобы никто не нашел нашего тайника, сверху насыпали листьев.
Потом снова двинулись на поиски. В одном месте нашли станковый пулемет, возле которого, уткнувшись лицом в землю, лежал убитый.
Пониже правого уха чернела маленькая дырочка. Кровь, которая текла из раны, успела засохнуть. Вокруг пулемета валялись одни
стреляные гильзы. Видно, пулеметчик вел огонь до последнего патрона и погиб как герой. Мы рассказали об этом деду Прокопу
Сидоровичу. Он тайком сделал гроб и принес его в лес. Мы помогли ему вырыть могилу и похоронить героя-пулеметчика. Никаких
документов при убитом не было, и мы не узнали ни его фамилии, ни откуда он родом.
Пулемет мы притащили в деревню и спрятали возле нашей хаты в старом погребе. Потом мы нашли еще ручной пулемет, тол, бикфордов шнур. Все это снесли туда же. Скоро наш погреб превратился в оружейный склад.
В деревню стали наезжать партизаны. Они осторожно расспрашивали, у кого есть оружие.
Однажды они приехали ночью и постучались к нам. Мама перепугалась: думала, что это полицаи.
— Что вам нужно? — спросила она.
— Где ваш Шура?
— Спит…
— Разбудите его.
Мать растолкала меня, рассказала, в чем дело. Я сразу догадался и вышел во двор. Партизан было пятеро.
— Комиссар отряда просил тебя достать гранат, — сказал один из них, должно быть, старший.
Я взволнованно прошептал:
— Это можно… У меня есть…
— Давай их сюда.
— А на чем повезете? — спросил я.
— Дотащим как-нибудь, — отозвался один из партизан.
— Сил не хватит.
— Неужто их так много?
— Много, — ответил я и повел их к яме.
Увидав, сколько там гранат, партизаны прямо за головы схватились.
— Где ты их столько набрал?
Я рассказал.
— Молодчина! — похвалил меня старший и велел двоим партизанам сходить в деревню за лошадью. Те ушли и скоро вернулись с
подводой. Когда гранаты были погружены на телегу, старший вдруг спросил, нет ли у меня запалов. Я сказал, что сейчас нет, но я могу достать. Он попросил достать обязательно, потому что запалы очень нужны.
Наутро я пошел к Марату и рассказал ему обо всем. Он выслушал меня и спросил:
— А ты себе ни одной не оставил?
— Нет. А зачем?
— Мало ли что… — сказал Марат. Потом подумал и решил: — Ну что ж, отдал так отдал. Но где мы возьмем запалы?
Я открыл ему секрет. Неподалеку от нас жил такой Леванович. Его сын Игнась хвастал, что принес из лесу целый ящик запалов. Где он их спрятал — я не знал. Теперь Игнась собирался идти в полицаи. Желая показать свою преданность немцам, он решил отнести им и ящик с запалами. Чтобы запалы не достались врагу, нам нужно было найти их и выкрасть.
Мы выбрали момент, когда Левановичи были в поле, и занялись поисками. Долго кружили возле их хаты, делая вид, будто что-то
потеряли и теперь ищем. Наконец заметили, что в одном месте земля на завалинке вроде бы более свежая, чем рядом. Я взял кусок
толстой проволоки и стал орудовать им, как щупом. Проволока сразу наткнулась на что-то твердое. Это был ящик с запалами.
Мы, радостные, вернулись домой и стали дожидаться вечера. Как только стемнело, мы подкрались к хате Левановичей, осторожно
выкопали ящик и принесли к нам. Через день приехали партизаны и забрали его. Тогда же мы отдали им и пулеметы. Партизаны от
души благодарили нас.
Позже немцы сделали налет на деревню. Они схватили наших родителей. Должно быть, им стало известно о нашей связи с партизанами.
Мы с братом Толей успели убежать. На опушке леса, в условленном месте, нас ожидал Марат. Немного отдышавшись, мы стали
наблюдать, что делается в деревне. Наших родителей повели в подвал лесопильного завода. Мы были рядом, видели все это и не
могли помочь. От досады и злости мы плакали. Родители, конечно, ничего не сказали немецким палачам. Позже мы узнали, что их и
еще многих жителей деревни расстреляли.
И вот я, Толя и Марат остались круглыми сиротами. Возвращаться в деревню было опасно — нас тоже могли схватить. У нас была одна дорога — к партизанам. И мы все трое подались в отряд Бережнева.
Шура Немирко (1932 г.)
г/п Березино.
ВЗРЫВ ВЫШКИ
Мы жили в деревне Ровнополье, неподалеку от Руденска. Крайние хаты деревни стоят у самой линии железной дороги. Мы, ребятишки, любили играть на насыпи.
Пришли немцы и первым делом запретили нам ходить по линии. Немного позже, когда в районе появились партизаны, немцы настроили
вдоль пути дотов и вышек. Одна такая вышка была как раз напротив нашей деревни. На ней день и ночь находились два фашиста с
пулеметом. Из окна нашей хаты было видно, как внимательно они осматривали местность.
С другой стороны деревни начинался лес. Там часто бывали партизаны из отряда «За Родину». Я встретил их однажды, когда ходил по ягоды. Командир отряда Гончаров подробно расспросил меня, кто я такой и откуда. Я рассказал, что сирота, живу у тетки Пелагеи и вот пришел по ягоды. Он внимательно выслушал меня и спросил, есть ли в деревне немцы.
— Нет, — ответил я. — Только двое, что на вышке сидят.
— А оружие у тебя есть?
— Нету, но найти можно.
Тогда он попросил, чтобы я собирал для его людей что попадется — патроны, винтовки, гранаты. Я пообещал.
В лесу мы часто находили спрятанные винтовки, гранаты. Кое-кто из ребят брал их себе, иные просто примечали места, где видели
оружие. Когда я передал им просьбу командира, они помогли мне собрать около сотни гранат, 30 винтовок. Был у нас и ручной
пулемет Дегтярева. Когда я все передал командиру, он, пожимая мне руку, сказал:
— Спасибо, Витя, за помощь.
Мне очень радостно было слышать похвалу из уст самого командира.
Между тем немцы чаще стали заглядывать в деревню. Они забирали хлеб, одежду, сало, кур. Недалеко от нас сожгли деревню Рыбцы
вместе в людьми, Лутищи, Зазерку… Гитлеровцы перебили всю семью наших соседей — Лукьяновых. Помню, когда я зашел к ним в хату, они лежали, распростертые, на полу. Впервые в жизни я видел убитых. Мне стало страшно, и по спине пробежали холодные мурашки.
Я торопился выскочить во двор.
Ночью люди ушли в лес, к партизанам. Я тоже решил пойти. Командир взвода Володя Осипчик, молодой парень, спросил у меня:
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать.
— Мал еще. Подрасти.
Я стал упрашивать, а он и говорит:
— Ты не помог бы нам взорвать вышку? Подумай. Постарайся познакомиться с немцами, а потом приходи.
Я пошел домой и стал обдумывать, как это сделать. Потом взял несколько яиц и пошел к немцам. Маленьких детей они не боялись и
подпускали к себе. Я взобрался на вышку и попросил:
— Пан, дай сигарету!
— Дай яйка, — ответили оба в один голос.
Я достал из кармана яйца и подал немцам. Они обрадовались, о чем-то залопотали по-своему и дали мне четыре сигареты. Я тут же
закурил. Один из них поглядел на меня, улыбнулся и сказал:
— Гут, киндер!
На вышке я увидал кровать, ручной пулемет и чугунную печку. Была поздняя осень; немцы боялись холода и все время жгли печку.
На другой день я снова пошел к ним. Младший стоял возле пулемета, а тот, что постарше, возился у печки. Я попросил закурить.
Старший достал сигарету и на ломаном русском языке велел мне принести дров. Я спустился с вышки, насобирал обрезков досок и
отнес им.
— Гут! — сказал старший.
Спустя несколько дней они привыкли ко мне, и я свободно ходил к ним на вышку. После этого я снова отправился в отряд и
рассказал обо всем Осипчику.
— Придумано неплохо, — сказал он.
Партизаны дали мне тола и научили, как им пользоваться. Тол был завернут в тряпицу и перевязан нитками. Я сунул сверток в
карман.
— А теперь иди. Выполнишь задание — беги к нам, — сказал Осипчик и назвал место, где они будут дожидаться меня.
Я пошел. День выдался солнечный. Люди копали картошку. В голову лезли невеселые мысли. А что, если немцы догадаются? Ясно —
схватят и повесят. Но я старался отогнать подальше такие мысли. «Немцы знают меня. Им и в голову прийти не может, что я
осмелюсь их взорвать», — успокаивал я себя.
Подошел к железной дороге, нашел кусок проволоки и согнул ее на конце крючком. Насобирав дров, стал подниматься на вышку. На
одном столбе я заметил щель, быстро сунул в нее крючок и закрепил так, чтобы он не вывалился. Потом поднялся наверх и бросил
дрова возле печки. Фашисты обрадовались, дали мне сигарету. Я закурил и стал спускаться. Сердце бешено колотилось, но я
старался держать себя в руках. Поравнявшись с крючком, я в два счета подвесил на нем тол и немецкой сигаретой поджег шнур. По
лестнице спускался торопливо: боялся, что тол взорвется раньше, чем я отойду.
Очутившись на земле, я сначала пошел скорым шагом, а потом припустился бежать. Бежал и думал: «А вдруг не взорвется?» Но не
успел пробежать и сотни метров, как позади раздался оглушительный взрыв. Я оглянулся и увидел густой столб черного дыма. Меня
охватил еще больший страх, и я поднажал, чтобы быстрее добежать до леса. Лесом пробрался в поселок Боровые. Там, километрах в
пяти от железной дороги, меня поджидали партизаны. Увидав меня, запыхавшегося и взволнованного, Осипчик спросил:
— Взорвал? В ответ я только кивнул головой.
— Хорошо. Пойдем с нами, — сказал он и повел меня к командиру роты, который был в это время в деревне Пристань.
— Вот тот мальчуган, что вышку взорвал, — сказал ему Осипчик. Командир оглядел меня с ног до головы. — Молодчина! Останешься у нас, в отряде, — и отдал приказ зачислить во взвод Осипчика.
За взрыв сторожевой вышки меня наградили медалью «Партизану Отечественной войны».
Витя Пискун
(1931 г.)
МУЖЕСТВО
В начале войны мы выехали из Минска и поселились в поселке Выжары Смиловичского сельсовета Руденского района. Тут жило много
партизанских семей.
В окрестных лесах действовал партизанский отряд Зельникова. Моя мать поддерживала с ним связь, получала листовки, а я со своими подружками разносила их по деревням.
Однажды мы собрались на опушке леса и стали играть «в партизан». Вдруг прибегает мальчик Витя и говорит мне:
— Поля, беги домой. Полицаи твою маму забрали.
Я со всех ног помчалась в поселок. Мамы дома не было. Бабушка Ганна, которая жила в одном доме с нами, сказала, что полицаи
приехали на санях и увезли маму. А за что, она и не знает.
— Куда же ее повезли?
— Не знаю, — ответила старушка. — Они ничего не говорили.
Отца моего немцы повесили еще в сорок первом году. Потом забрали старшую сестру Раю и увезли неизвестно куда. А теперь схватили и маму. Я осталась одна. Что делать? Я не выдержала, села на скамью и горько заплакала.
Спустя несколько минут на улице послышался скрип снега. Я выглянула в окно. К хате подкатили сани, в которых сидело семеро
полицаев. Один из них, увидав меня в окне, поманил пальцем. Я быстро утерла слезы, оделась и вышла. Изо всех сил стараясь
казаться спокойной, спросила, что им от меня нужно.
— Садись и поедем, — велел старший.
— А куда? — спросила я.
— Не твое дело! — грозно прикрикнул он. — Куда повезем, туда и поедешь.
Я села в сани. Дул острый ледяной ветер, но я не замечала холода. Я думала о маме. По дороге полицаи расспрашивали меня насчет партизан. Я отвечала, как учил меня командир отряда: «Не знаю, никогда не была у партизан».
Меня привезли в Смиловичи и заперли в комнате, где уже сидела мама. Я обрадовалась, когда увидела ее. С нею мне было совсем не страшно.
Вскоре стемнело, и мы улеглись на нарах. Не спалось. Мама обняла меня за шею и долго говорила, как мне держаться, что отвечать на допросе. «Отвечай на те вопросы, на которые можно. А насчет партизан — ты ничего не видела и не слышала. Бить будут — не плачь, молчи. Докажи, что ты не из плаксивых». Я сказала, чтоб мама не беспокоилась: я хоть и мала, но знаю что к чему.
На другой день нас допрашивали — сначала маму, потом меня. От меня полицаи хотели узнать, где партизаны, сколько их, как
вооружены, где находится их штаб.
Я твердила одно и то же:
— Не знаю, никогда там не была.
— Врешь! — крикнул начальник полиции и хлестнул меня плеткой. Я сжала зубы и молчала. Это обозлило его.
— Какая мамаша, такое и дитятко, — прошипел он и приказал вывести меня.
Потом нас отправили в Руденск. Начальник полиции злобно сказал:
— Там-то с вами разберутся.
В Руденске нас посадили в тесную и грязную камеру. Вечером принесли какой-то мерзлой картошки. Мы немного перекусили и легли
спать на полу. Но уснуть не пришлось: в камере было холодно, из-под пола дуло, целыми табунами бегали крысы.
— Отсюда нам, дочушка, вряд ли удастся выбраться, — сказала мама и тяжко вздохнула. — Но что бы ни было — мы должны держаться
до конца. Пусть знают палачи, что нас так просто не согнешь.
Утром нас позвали на допрос. Снова те же вопросы и снова:
— Не знаю, никогда не была у партизан.
На допросе присутствовал полицейский Сазонов, который знал нас до войны. Когда мы вернулись в камеру, мама сказала:
— Наш, русский человек, а помогает немцам. Сволочь. Смотреть на него противно. Теперь нам виселицы не миновать — обязательно
выдаст.
Надежды на освобождение не было. Мы стали ждать смерти. Мама все время повторяла: «Скорей бы все это кончилось».
На другой день утром из соседней камеры до нас донеслись злобные крики. Стена была дощатая, с трещинами. Переборов страх, я
прильнула к щелке глазом. То, что я увидела, заставило меня задрожать всем телом. В камере было пятеро: немецкий офицер,
переводчик, два конвоира… Перед ними стоял молодой парень. Был он страшен: весь в крови, под глазами синяки, вместо одежды —
лохмотья. Растрепанные волосы космами спадали на лоб. За спиной у него, на двери, была вырезана пятиконечная звезда.
Показывая на эту звезду, офицер через переводчика спрашивал:
— Зачем ты это сделал? Юноша молчал.
— Пан офицер, — проговорил переводчик, — этот негодяй не хочет отвечать. Посмотрим, что он запоет, когда такая же звезда будет красоваться у него на спине.
Офицер кивнул солдатам. Те, как псы, подскочили к парню и схватили его за руки. Потом ударом сапога свалили на пол и стали
вырезать на плече звезду. Парень застонал. Мне стало жутко, и я отвернулась.
Когда все стихло, я снова посмотрела в щелку. Юноша, собравши последние силы, приподнялся на руках и громко, чтобы, видно, его услышали арестованные в соседних камерах, сказал: «Прощайте, товарищи! Я умираю за Родину. Отомстите за меня…»
Конвоиры схватили его, выволокли во двор и швырнули в канаву, которая проходила за бараком.
В полдень послышались крики из другой камеры, слева. Сквозь щель я увидела, что допрашивали старушку лет восьмидесяти. Немец на ломаном русском языке говорил:
— Осталось 15 минут. Будешь отвечать?
Старушка молчала. И снова:
— Осталось 10 минут. Будешь отвечать?
Молчание.
— Осталось 5 минут…
И наконец:
— Осталась одна секунда. Будешь отвечать? — И в тот же миг с бешенством: — Взять ее!
Тут началось такое, что и не расскажешь. Старушке отрезали уши, выкололи глаза… Видеть этого я не могла, только слышала стоны.
Мертвую, ее бросили в канаву, где уже лежал незнакомый парень.
Продержав два дня, нас выпустили. Мы не поверили своим ушам — ждем смерти, а тут приходят и говорят: «Можете отправляться
домой». Несколько секунд мы стояли в оцепенении. Только после того, как нам велели «очистить камеру», мама торопливо вышла, а я за нею следом.
Придя в отряд, мы направились к командиру. Мама обо всем рассказала ему и на чем свет стоит принялась бранить предателя
Сазонова. Командир отряда перебил ее:
— Напрасно ты его так…
— Почему это напрасно? — возмутилась мама.
— Ваше счастье, что там был Сазонов.
— Что вы такое говорите?!
Командир спокойно объявил:
— Сазонов не предатель. Он подпольщик, и своим освобождением вы обязаны ему.
Мы все поняли. Мама виновато сказала:
— А я так кляла его…
— Ну что ж, ничего с ним от этого не станется, — сказал командир.
В отряде мы узнали и о той старушке, которую замучили фашисты. Это была мать командира партизанской бригады (фамилии его я не
помню). Одевшись нищенкой, она пошла в Руденск, чтобы собрать нужные сведения о немецком гарнизоне. Один предатель узнал ее и
донес в полицию. Ее схватили…
Мы остались в отряде. Через несколько дней стало известно, что гитлеровцы расстреляли подпольщика Сазонова. Мама и я очень
жалели его.
Поля Николаева (1933 г.)
г. Минск, ул. Ивановская, 36.
СТРАШНЫЙ ДЕНЬ
На рассвете к нам в Рыбцы приехало много немцев. Они оцепили деревню и стали жечь ее со стороны железной дороги. В тех, кто
выскакивал из хат и пытался бежать, стреляли.
Мы тоже собрались было убегать. Мама даже связала в узлы одежду, немного еды. Но к нам зашла тетя Агапа, и мама стала
советоваться с нею, что делать: бежать или переждать в подвале.
— Может, они спалят несколько хат, а всех не тронут, — сказала тетя.
— И то правда. Зачем им всех людей губить, — согласилась мама. Тут вошел немец и по-русски спросил:
— Где хозяин?
— На мельницу поехал, — ответила мама.
Немец не стал больше расспрашивать и исчез.
Тотчас же в хату вбежал другой с автоматом, приставленным к животу. Тетя Агапа стояла возле печи, а мама сидела на скамье, у
окна, и держала на руках моего младшего братика Петю, которому только-только пошел четвертый год. Ни слова не говоря, немец
выстрелил в тетю Агапу. Пуля попала ей в живот. Тетя схватилась за живот рукой, повалилась на пол и крикнула:
— Стреляй, гад проклятый. Стреляй еще, чтобы не мучиться!..
Немец выстрелил второй раз. Тетя Агапа вздрогнула и затихла. Тогда он наставил автомат на маму. Она не двинулась с места. Немец выстрелил и попал маме в плечо. Мама зашаталась и упала со скамьи на пол, прикрывая собой Петю.
Я сидел на печи и из-за трубы наблюдал за всем, что делалось в хате. Немец заметил меня, но не тронул. Мне было тогда семь лет, и он, видно, подумал, что все равно я никуда не убегу.
Когда он вышел, мама шевельнулась и застонала. Я слез с печи и подбежал к ней. Увидев на плече у нее кровь, я заплакал. Петя
тоже стал всхлипывать. Падая, мама прижала его рукой. Я осторожно приподнял руку и высвободил братика. Рукав его рубашки был в крови. Петя опасливо оглянулся и побежал к кровати. Я помог ему взобраться на печь.
— Сынок, дай мне воды, — попросила мама.
На скамье, возле печи, стояло ведро. Я схватил кружку, зачерпнул воды и подал маме. Она отпила несколько глотков.
Вдруг я услышал за дверью какой-то треск. Выглянул — в сенях горит сено. От него занялась крыша. Пламя ползло по стенам, белый горький дым шел в хату. Я попробовал вытащить маму, но у меня не хватило сил.
— Что мне делать? — спросил я у мамы.
— Беги, сынок, спасайся, — сказала мама и тяжело застонала.
Я побежал, а про братика-то и забыл.
Через дверь, охваченную огнем, я проскочил в сени, а оттуда — во двор. На гумне у нас стоял стожок сена. Я бросился к нему.
Вокруг все горело. От жары снег таял, и вода хлюпала под ногами. Я был в лаптях, и ноги у меня промокли.
Немцы заметили меня и стали стрелять. Тогда я начал бегать вокруг стога, чтобы они в меня не попали. Потом и эти немцы занялись тем же, чем и остальные: ловили коров, овец, свиней и бросали их на телеги. Людей нигде не было видно.
Когда уже вся деревня была в огне, немцы уехали. Я вышел из-за стожка и увидел соседей — Дроздов. Они пытались потушить свою
хату, но это им не удалось. Я подошел к ним.
— Возьмите меня, — попросил я.
— А где ваши? Я сказал, что остались в хате.
— Беги в погреб! — махнула рукой старуха.
В погребе было двое их детей: мальчик Шура и девочка Галя. Я сел рядом с ними. Пробыл там, пока не пришла старая Дроздиха и не велела вылезать.
— Пойдем с нами, — сказала она.
От деревни ничего не осталось, только кое-где догорали головешки.
Мы обошли пожарище и направились к поселку, что был за железной дорогой. Там уцелело несколько хат. Мы зашли в одну из них. В
хате было много людей: и здоровые, и раненые.
Назавтра вернулся с мельницы мой отец. Он позвал тетю Татьяну, и мы пошли в свою деревню. От нашей хаты остались одни уголья.
Мы откопали косточки сгоревших мамы, Пети и тети Агапы, сложили в ящичек и похоронили на усадьбе, поближе к лесу. После этого
папа, тетя Татьяна, ее Толя и я переехали в деревню Пережир и поселились у тети Матрены.
Когда пришла наша армия, отец пошел на фронт, а я так и остался жить у тети Матрены.
Гена Шиманович (1935 г.)
д. Дукора, детский дом, Руденский район.
<<<---