Cтарый 4емодан68.Ребенок подражает взрослым.
Лишь подражая, ребенок учится говорить и осваивает большинство бытовых форм, создавая видимость, что сжился со средой взрослых, которых он не может постичь, которые чужды ему по духу и непонятны.
Самые грубые ошибки в наших суждениях о ребенке происходят именно потому, что истинные его мысли и чувства затеряны среди перенятых им у взрослых слов и форм, которыми он пользуется, вкладывая в них совершенно иное, свое содержаний.
Будущее, любовь, родина, Бог, уважение, долг — все эти окаменевшие в словах понятия рождаются, живут, растут, меняются, крепнут, слабеют, являясь чем-то иным в каждый период жизни. Надо сделать над собой большое усилие, чтобы не смешать кучу песка, которую ребенок зовет горой, со снежной вершиной Альп. Кто вдумается в душу употребляемых людьми слов, у того сотрется разница между ребенком, юношей и взрослым, невеждой и мыслителем; перед ним предстанет человек интеллектуальный независимо от возраста, класса, уровня образования и культуры, существо, мыслящее в пределах большего или меньшего опыта. Люди разных убеждений (я говорю не о политических лозунгах, подчас насильно внедряемых) — это люди с разным опытом.
Ребенок не понимает будущего, не любит родителей, не догадывается о родине, не постигает Бога, никого не уважает и не знает обязанностей. Говорит «когда вырасту», но не верит в это, зовет мать «самой-самой любимой», но не чувствует этого; родина его — сад или двор. Бог для него добрый дядюшка или надоеда-ворчун. Ребенок делает вид, что уважает, уступая силе, воплощенной для него в том, кто приказал и следит. Надо помнить, что приказать можно не только с помощью палки, но и просьбой и ласковым взглядом. Подчас ребенок угадывает будущее, но это лишь моменты, своего рода ясновидение.
Ребенок подражает? А что делает путешественник, которого мандарин пригласил принять участие в местном обряде или церемонии? Смотрит и старается не отличаться, не вызывать замешательства, схватывает суть и связь эпизодов, гордясь, что справился с ролью. Что делает человек несветский, попав на обед к знатным господам? Старается приспособиться. А конторщик в имении, чиновник в городе, офицер в полку? Не подражают ли они речью, движениями, улыбкой, манерой стричься и одеваться патрону?
Есть еще одна форма подражания: когда девочка, идя по грязи, приподнимает короткое платьице, это значит, что она взрослая. Когда мальчик подражает подписи учителя, он проверяет до известной степени свою пригодность для высокого поста. Эту форму подражания мы легко найдем и у взрослых.
69. Эгоцентризм детского мировоззрения — это тоже отсутствие опыта.
От эгоцентризма личного, когда его сознание является средоточием всех вещей и явлений, ребенок переходит к эгоцентризму семейному, более или менее длительному в зависимости от условий, в которых воспитывается ребенок; мы сами укореняем его в заблуждении, преувеличивая значение семьи и дома и указывая на мнимые и действительные опасности, угрожающие ему вне досягаемости нашей помощи и заботы.
— Оставайся у меня, — говорит тетя.
Ребенок со слезами на глазах льнет к матери и ни за что не остается.
— Он ко мне так привязан.
Ребенок с удивлением и испугом смотрит на чужих мам, которые ему даже не тети.
Но настает минута, когда он начинает спокойно сопоставлять то, что видит в других домах, с тем, что есть у него. Сначала ему хочется только такую же куклу, сад, канарейку, но у себя дома. Потом замечает, что бывают другие матери и отцы, тоже хорошие, а может, и лучше?
— Вот если бы она была моей мамой...
Ребенок городских задворков и деревенской избы приобретает соответствующий опыт раньше, познавая печаль, которую никто с ним не делит, радость, которая веселит лишь домашних, понимает, что день его именин — праздник лишь для него самого.
«А мой папа, а у нас, а моя мама» — это столько часто встречающаяся в детских спорах похвальба своими родителями скорее полемическая формула, а подчас и трагичная защита иллюзии, в которую хочешь верить, но начинаешь сомневаться.
— Погоди, вот я скажу папе...
— Очень я твоего папу боюсь.
И правда, папа мой страшен только для меня самого.
Эгоцентричным я назвал бы и взгляд ребенка на текущий момент — по отсутствию опыта ребенок живет одним настоящим. Отложенная на неделю игра перестает быть действительностью. Зима летом кажется небылицей. Оставляя пирожное на завтра, ребенок отрекается от него поневоле. Ребенку трудно понять, что испорченный предмет может стать не сразу негодным к употреблению, а лишь менее прочным, быстрей поддающимся износу. Рассказ о том, как мама была девочкой, — интересная сказка. С удивлением, граничащим с ужасом, смотрит ребенок на чуждого пришельца, который зовет его отца — товарища своих детских лет — по имени.
— Меня еще не было на свете...
А юношеский эгоцентризм: все на свете начинается с нас?
А партийный, классовый, национальный эгоцентризм? Многие ли дорастают до сознания места человека в человечестве и Вселенной? С каким трудом люди примирились -с мыслью, что Земля вращается и является лишь планетой! А глубокое убеждение масс, вопреки всякой действительности, что в XX веке ужасы войны невозможны?
Да и наше отношение к детям — не проявление ли эгоцентризма взрослых?
Я не знал, что ребенок так крепко помнит и так терпеливо ждет. Многие наши ошибки происходят оттого, что мы имеем дело с детьми принуждения, рабства и крепостничества, исковерканными, обиженными и бунтующими; приходится с трудом догадываться, какие они на самом деле есть и какими могут быть.
70. Наблюдательность ребенка.
На экране кинематографа потрясающая драма. Вдруг раздается звонкий возглас ребенка:
— Ой, собачка...
Никто не заметил, а он заметил.
Подобные возгласы слышишь подчас в театре, в костеле, во время многих торжеств; они вызывают переполох среди ближних и улыбки в публике.
Не охватывая целого, не вдумываясь в непонятное содержание, ребенок, счастливый, приветствует знакомую, близкую деталь. Но ведь и мы радостно приветствуем в многочисленном чужом и стеснительном для нас обществе случайно встреченного знакомого...
Не будучи в состоянии жить бездеятельно, ребенок заберется в любой уголок, заглянет в каждую щель, сыщет и спросит; ему интересно все: и движущаяся точечка — букашка, и блестящая бусинка, и услышанное слово или фраза. Как же похожи мы на детей в чужом городе, в необычной среде!..
Ребенок знает окружающих, их настроения, повадки, слабости, знает и, можно добавить, умело их использует. Угадывает расположение, чувствует лицемерие, схватывает на лету смешное. Читает по нашим лицам так, как крестьянин по небу, какую оно сулит погоду. Ведь и ребенок годами всматривается и изучает; в школах, и в интернатах; эта работа по вниканию в нас ведется у них коллективно, общими усилиями. Только мы не хотим замечать и, пока они не нарушат нам наш драгоценный покой, предпочитаем обольщаться, что — наивный — ребенок не знает, не понимает, легко дает себя обмануть видимости.
Иная точка зрения поставила бы перед нами дилемму: или открыто отречься от права на мнимое совершенство, или искоренить в себе то, что унижает нас в их глазах, делает посмешищем, обедняет.
97. А это правда?
Надо понять суть этого вопроса, который мы не любим и считаем лишним.
Если мама или учительница говорили, значит, это правда.
Ан нет! Ребенок уже убедился, что каждый человек обладает лишь частью знания, и, например, кучер знает о лошадях даже больше, чем папа. А потом ведь не всякий скажет, хотя и знает. Порой просто не хотят, иногда подгоняют правду под детский уровень, часто утаивают или сознательно искажают.
Кроме знания, есть также вера; один верит, а другой нет; бабушка верит в сны, а мама не верит. Кто прав?
Наконец, ложь-шутка и ложь-похвальба.
— Правда ли, что земля — шар?
Все говорят, что правда. Но если кто-нибудь один скажет, что неправда, останется' тень сомнения.
— Вот вы были в Италии; правда это, что Италия как сапог?
Ребенок хочет знать, сам ли ты видел или знаешь от других —
откуда ты это знаешь; хочет, чтобы ответы были короткие, уверенные, понятные, одинаковые, серьезные, честные.
Как термометр измеряет температуру?
Один говорит — ртуть, другой говорит — живое серебро (почему живое?), третий — что тела расширяются (а разве термометр — тело?), а четвертый — что после узнаешь.
Сказка про аиста обижает и сердит детей, как каждый шутливый ответ на серьезный вопрос, неважно, будь это «откуда берутся дети?» или «почему собака лает на кошку?».
«Не хотите, не помогайте, но зачем мешаете, зачем насмехаетесь надо мной, что хочу знать?»
Ребенок, мстя товарищу, говорит:
— Я что-то знаю, но раз ты такой, я тебе не скажу.
Да, он в наказание не скажет, а вот взрослые за что ребенка наказывают?
Привожу еще несколько детских вопросов:
«Этого никто на свете не знает? Этого нельзя знать? А кто это сказал? Все или только он один? А это всегда так? А это обязательно так должно быть?»
98. Можно?
Не позволяют, потому что грешно, нездорово, некрасиво, потому что он слишком мал, потому что не позволяют, и конец.
И тут не все ясно и просто. Подчас что-нибудь вредно, когда мама сердится, а подчас позволят и малышу, раз отец в хорошем настроении или гости.
— Почему запрещают, чем бы это им помешало?
К счастью, рекомендуемая теорией последовательность на практике неосуществима. Ну как вы хотите ввести ребенка в жизнь с убеждением, что все правильно, справедливо, разумно мотивировано и неизменно? Теоретизируя, мы забываем, что обязаны учить ребенка не только ценить правду, но и распознавать ложь, не только любить, но и ненавидеть, не только уважать, но и презирать, не только соглашаться, но и возмущаться, не только подчиняться, но и бунтовать.
Часто мы встречаем зрелых уже людей, которые возмущаются, когда достаточно пренебречь, и презирают, где следует проявить участие. В области негативных чувств мы самоучки; обучая азбуке жизни, взрослые учат нас лишь нескольким буквам, а остальные утаивают. Удивительно ли, что мы читаем неправильно?
Ребенок чувствует свою неволю, страдает из-за оков, тоскует по свободе, но ему ее не найти, потому что форма воспитания меняется, а содержание — запрет и принуждение — остается. Мы не можем изменить свою жизнь взрослых, так как мы воспитаны в рабстве, мы не можем дать ребенку свободу, пока сами мы в кандалах.
Если я выкину из воспитания все, что прежде времени отягощает мое дитя, оно встретит суровое осуждение и у ровесников, и у взрослых. Необходимость прокладывать новый путь, трудность пути против течения не явятся ли для него еще более тяжким бременем? Как мучительно расплачиваются в школьных интернатах вольные птицы сельских усадеб за эти несколько лет относительной свободы в поле, в конюшне и в людской...
Я писал эту книгу в полевом госпитале под грохот пушек, во время войны; одной терпимости было мало.
99. Почему девочка в нейтральном возрасте уже так сильно отличается от мальчика?
Обездоленная детством, она подвержена дополнительным ограничениям как женщина. Мальчик, лишенный прав как ребенок, обеими руками ухватился за привилегии пола и не выпускает их, не желая делиться с ровесницей.
«Мне можно, я могу, я мальчик».
Девочка в кругу мальчиков — незваный гость. Из десятерых всегда один спросит:
— А она зачем с нами?
Возникни спор — мальчики все уладят между собой, не задевая самолюбия, не угрожая изгнанием; а для девочки у них в запасе резкое:
«Не нравится тебе — ну и иди к своим».
Общаясь охотнее с мальчиками, девочка становится подозрительной личностью в своем кругу.
«Не хочешь, ну и иди к своим мальчишкам».
Обида на презрение отвечает презрением: рефлекс самозащиты атакуемой гордости.
Лишь совершенно исключительная девочка не опускает руки, не принимает всерьез общего мнения, стоит выше толпы.
В чем выражается враждебность ребячьего общества к девочкам, которые упорно играют с мальчиками? Может, я не ошибаюсь, утверждая, что эта враждебность породила беспощадный жестокий закон:
«Девочка опозорена, если мальчик у нее увидит штанишки».
Этот закон в той форме, какую он принял среди детей, придуман не взрослыми.
Девочка не может свободно бегать — если она упадет, прежде чем успеет привести в порядок платьице, она уже слышит злобный возглас:
«Ой, штаны!»
«Неправда» или вызывающе: «Ну, и что тут такого», — говорит она, вспыхнув, смущенная, приниженная.
Пусть она только попробует подраться, этот возглас сразу остановит ее и обезоружит.
Почему девочки менее ловкие и, значит, менее достойные уважения, не дерутся, зато обижаются, ссорятся, жалуются и плачут? А тут еще старшие требуют девочек уважать. С какой радостью дети о взрослом-то говорят:
«Очень мне надо его слушаться».
А девчонке он, мальчик, должен уступать, почему?
До тех пор пока мы не избавим девочек от «не пристало», корни которого в их одежде, тщетны усилия девочек стать товарищами мальчику. Мы решили задачу иначе: обрядили мальчика в длинные волосы и опутали равным количеством правил благопристойного поведения, и вот дети играют вместе; вместо мужественных дочерей мы удвоили число женоподобных сыновей.
Короткие платья; купальные костюмы, спортивная одежда; новые танцы — смелая попытка по-новому решить проблему. Сколько в законах моды кроется размышлений? Верю, что не по легкомыслию.
Нельзя критиковать и раздражаться; при рассмотрении так называемых щекотливых тем сохраним благоразумную осторожность.
* * *
Я не возобновил бы попытку рассмотреть все этапы развития детей в небольшой брошюре.
100. Ребенок, который сперва радостно скользит по поверхности жизни, не зная ее мрачных глубин, коварных течений, скрытых чудищ и затаившихся вражеских сил, доверчивый, очарованный, улыбаясь красочный новизне, вдруг пробуждается от голубого полусна и с остановившимся взглядом, затая дыхание, шепчет дрожащими губами в страхе:
— Что это, почему, зачем?
Пьяный еле держится на ногах, слепой нащупывает посохом дорогу, эпилептик падает на тротуар, вора ведут, лошадь подыхает, петуха режут.
— Почему? Зачем все это?
Отец говорит сердитым голосом, а мама плачет, плачет... Дядя поцеловал прислугу, та ему в ответ погрозила, и они улыбаются и смотрят друг другу в глаза. Говорят, возмущаясь, о ком-то, что он темная личность и кости ему надо поломать.
— Что это, почему?
Ребенок не смеет спрашивать.
Чувствует себя маленьким, одиноким и беспомощным перед лицом таинственных сил.
Он, который раньше царил и чьи желания были законом — вооруженный слезами и улыбками, богатый тем, что у него есть мама, папа и няня, — замечает, что он у них только для развлечения, что это он для них, а не они для него.
Чуткий, словно умная собака, словно королевич в неволе, он озирается вокруг и заглядывает в себя.
Взрослые что-то знают, что-то скрывают. Сами они не то, чем себя выставляют, и от него требуют, чтобы он был не тем, что он есть на самом деле. Хвалят правду, а сами лгут и ему велят лгать. По-одному говорят с детьми и совершенно по-другому — между собой. Они над детьми смеются!
У взрослых своя жизнь, и взрослые сердятся, когда дети захотят в нее заглянуть: желают, чтобы ребенок был легковерным, и радуются, если наивным вопросом выдаст, что не понимает.
Смерть, животные, деньги, правда, Бог, женщина, ум — во всем как бы фальшь, дрянная загадка, дурная тайна. Почему взрослые не хотят сказать, как это на самом деле?
И ребенок с сожалением вспоминает младенческие годы.
101. Второй период неуравновешенности, о котором я могу сказать определенно лишь то, что он существует, я назвал бы школьным. Название это — увиливание, незнание, отступное, одна из многих этикеток, которые пускает в оборот наука, создавая видимость у профанов, что она знает, тогда как еле начинает догадываться.
Школьная неуравновешенность — не перелом на грани между младенчеством и первым детством и не период созревания.
Физически — это изменение к худшему во внешности, сне, аппетите, пониженная сопротивляемость болезням, проявление скрытых наследственных изъянов, плохое самочувствие.
Психически — это чувство одиночества, душевный разлад, враждебное отношение к окружающим, предрасположенность к моральным инфекциям, бунт врожденных склонностей против навязываемого воспитания.
«Что с ним случилось? Я его не узнаю» — вот характеристика, которую дает мать.
А иногда:
«Я думала, это капризы, сердилась, выговаривала ему, а он, видно, уже давно болен».
Для матери тесная связь замеченных физических и психических изменений неожиданна:
«А я это приписывала плохому влиянию товарищей».
Да, но отчего среди многих детей он выбрал плохих, отчего они так легко нашли отклик, оказали влияние?
Ребенок, с болью отрываясь от самых близких, слабо еще сросшись с ребячьим обществом, тем сильнее обижается, что ему не хотят помочь, что не с кем посоветоваться, не к кому приласкаться.
Когда встречаешь эти небольшие изменения в интернате со значительным числом ребят, когда из сотни ребят сегодня один, завтра другой «портится», делается вдруг ленивым, неуклюжим, сонным, капризным, раздражительным, недисциплинированным и лживым, чтобы через год опять выровняться, «исправиться», трудно сомневаться в том, что эти массовые перемены связаны с процессом роста, известное знание законов которого дают объективные и беспристрастные измерительные приборы: весы и ростомер.
Предчувствую минуту, когда весы, ростомер и, может быть, другие изобретенные человеческим гением приборы станут сейсмографом скрытых сил организма и позволят не только познавать, но и предвидеть.
103. Положительный период — безмятежное затишье. Даже «нервные» дети делаются опять спокойными. Возвращается детская живость, свежесть, гармония жизненных функций. Есть и уважение к старшим, и послушание, и хорошие манеры; нет вызывающих тревогу вопросов, капризов и выходок. Родители опять довольны. Ребенок внешне усваивает мировоззрение семьи и среды; пользуясь относительной свободой, не требует больше того, что получает, и остерегается выявлять те из взглядов, про которые знает, что их плохо примут.
Школа с ее прочными традициями, шумной и яркой жизнью, распорядком, требовательностью и заботами, поражениями и победами и друг-книжка — вот содержание его жизни. Факты не оставляют времени на бесплодное копание.
Ребенок теперь уже знает. Знает, что не все на свете в порядке, что есть добро и зло, знание и незнание, справедливость и несправедливость, свобода и зависимость. Не понимает, так не понимает, какое ему в конце концов до этого дело? Он смиряется и плывет по течению.
Бог? Надо молиться, в сомнительных случаях к молитве добавить милостыню, так делают все. Грех? Придет раскаяние, и Бог простит.
Смерть? Надо плакать, траур носят, вспоминают со вздохом — все так делают.
Требуют, чтобы был примерным, веселым, наивным и благодарным родителям? Пожалуйста, к вашим услугам!
«С удовольствием, спасибо, простите, мамочка кланяется, желаю от всего сердца (а не от половинки)» — так это просто, легко, а приносит похвалу, обеспечивает покой.
Знает, когда, к кому, как и с какой обратиться просьбой, как половчее вывернуться из неприятного положения, как, кому и чем угодить, надо лишь взвесить, «стоит ли?».
Хорошее душевное самочувствие и физическое благополучие делают его снисходительным и склонным к уступкам: родители по существу добряки, мир вообще симпатяга, жизнь, опуская мелочи, прекрасна.
Этот этап, который может быть использован родителями для подготовки и себя и ребенка к ожидающим их новым задачам, — время наивного покоя и беспечного отдыха.
«Помогли мышьяк или железо, хорошая учительница, каток, пребывание на даче, исповедь, материнские наставления».
И родители и ребенок тешат себя иллюзией, что уже столковались, преодолели трудности, тогда как столь же важная, как и рост, но наименее покорная современному человеку функция размножения начнет вскоре трагично осложнять все еще длящуюся функцию развития индивида — смутит душу и пойдет в атаку на тело.
104. И опять лишь старание обойти правду, маленькое облегчение в понимании этой правды и опасность ошибиться, что постиг истину, когда она лишь еле вырисовывается.
И период неустойчивости и уравновешенности — не объяснение явления, а лнГшь его популярное название. Тайны разгаданные мы пишем как объективные математические формулы; другие же, перед которыми беспомощно остановились, пугают нас и сердят. Пожар, наводнение, град — катастрофы, но лишь с точки зрения наносимых убытков; мы организуем пожарную охрану, строим плотины, страхуем, оберегаем. К весне и к осени мы приспособились. С человеком же боремся безрезультатно, ибо, не знай его, не умеем согласовать наши жизни.
Сто дней ведут к весне. Еще нет ни единой былинки, ни единой почки, а в земле и в корнях уже чувствуется наказ весны, которая таится в укрытии, пульсируя, выжидая, крепчая под снегом, в нагих ветвях, в морозном вихре, чтобы вдруг вспыхнуть расцветом. Лишь поверхностное наблюдение видит непорядок в изменчивой мартовской погоде — там, в глубине, есть что-то, что логично с часу на час зреет, накапливается, строится в ряды; только мы не обособляем железного закона астрономического года от его случайных мимолетных скрещений с законами, менее известными или даже вовсе не известными.
Нет пограничных столбов между разными периодами жизни, это мы ставим их, так же как раскрасили в разные цвета карту мира, установив искусственные границы государств и меняя их каждые несколько лет.
«Он из этого вырастет, это переходный возраст, это еще изменится» — и воспитатель ждет со снисходительной улыбкой, вывезет же счастливый случай!
Каждый исследователь любит свой труд за муки поисков и упоение битвы, но добросовестный и ненавидит его — из страха перед ошибками, которыми он чреват, и лживостью результатов, к которым приводит.
Каждый ребенок переживает периоды стариковской усталости и бурлящей полноты жизненной деятельности; это не значит, что следует уступать и оберегать, но и не значит, что следует перебарывать и закалять. Сердце не поспевает за ростом, стало быть, дать ему покой или, может быть, побуждать к более живой деятельности, чтобы окрепло?
. Эту проблему можно решить лишь для данного случая и момента; надо, однако, чтобы мы завоевали расположение ребенка, а он заслуживал доверия.
А прежде всего надо, чтобы знание знало.
105. Надо подвергнуть коренному пересмотру все то, что мы приписываем сегодня периоду созревания, с которым мы серьезно считаемся, и правильно, что считаемся, только не преувеличенно ли, не односторонне ли, а главное, дифференцируя ли обусловливающие его факторы? Не позволит ли знакомство с предыдущими этапами развития объективнее присмотреться к этому новому, но одному из многих, периоду детской неуравновешенности (который обладает общими с ними чертами), лишая его нездоровой, таинственной исключительности? Не обрядили ли мы (несколько искусственно) созревающую молодежь в мундир неуравновешенности и беспокойства, так же как детей — в мундир душевной ясности и беззаботности, и не поддалась ли она внушению? Не повлияла ли наша беспомощность на бурность процесса? Не слишком ли много о пробуждающейся жизни, заре, весне, порывах и мало фактических данных?
Что перевешивает: явление общего буйного роста или развития отдельных органов? Что зависит от изменений в кровеносной системе, сердце и сосудах и от недостаточного или качественно измененного окисления и питания тканей мозга и что от развития желёз?
Если некоторые явления сеют среди молодежи панику, больно раня и собирая богатую жатву жертв, ломая ряды и сокрушая, — это не потому, что так должно быть, а потому, что так бывает в теперешних социальных условиях, где все благоприятствует такому ходу вещей на этом отрезке жизненной орбиты.
Легко поддается панике усталый солдат; еще легче, когда с недоверием смотрит на начальство или подозревает измену; еще легче, когда, раздираемый беспокойством, не знает, где он, что перед ним, с боков и за ним; но легче всего, когда атака обрушивается нежданно-негаданно. Одиночество благоприятствует панике, сомкнутый строи, плечом к плечу, крепит спокойную отвагу.
Утомленная ростом, одинокая, блуждающая без разумного руководства в лабиринте жизненных проблем молодежь вдруг сталкивается с врагом, будучи слишком высокого мнения о его сокрушительной мощи, не зная, откуда он взялся и как укрыться и обороняться.
Еще один вопрос:
Не смешиваем ли мы патологии периода созревания с физиологией, не обоснован ли наш взгляд врачами, видящими лишь maturitas difficilis, созревание трудное, ненормальное? Не повторяем ли мы ошибок столетней давности, когда все нежелательные явления у детей до трех лет приписывались прорезыванию зубов? Быть может, то, что осталось нынче от легенды про «зубки», останется через сто лет и от легенды о «половом созревании».
106. Исследования Фрейда* сексуальной жизни детей запятнали детство, но не очистили ли тем самым юность? Любимая иллюзия о непорочной чистоте ребенка рассеялась и помогла рассеяться другой, но уже мучительной иллюзии: вдруг «в нем проснется животное и утопит в клоаке». Я привел это ходовое выражение, чтобы тем сильнее подчеркнуть, как фаталистичен наш взгляд на эволюцию полового влечения, которое связано с жизнью, как и рост.
Нет, не позорное пятно — этот туман ощущений, которым лишь осознанная или безотчетная развращенность придает преждевременно определенную форму; не позорное пятно и то смутное «что-то», которое постепенно, в течение ряда лет, все более явно окрашивает чувства двух полов, чтобы с наступлением зрелости полового влечения и полной зрелости половых органов привести к зачатию нового существа, преемника ряда поколений.
Половая зрелость: организм готов без вреда для себя дать здорового потомка.
Зрелость полового влечения: четко оформившееся желание нормального совокупления с индивидом другого пола.
У юношей половая жизнь начинается иногда даже раньше, чем созревает влечение; у девушек осложняется в зависимости от замужества или изнасилования.
Трудная проблема, но тем неразумнее беспечность, когда дитя ничего не знает, и недовольство, когда о чем-то догадывается.
Не затем ли мы грубо отталкиваем его всякий раз, когда его вопрос вторгается в запретную область, чтобы не отваживался обращаться к нам в будущем, когда начнет не только предчувствовать, но и чувствовать?
107. Любовь. Ее арендовало искусство, приделало крылья, а поверх них натянуло смирительную рубашку и попеременно преклоняло колени и давало в морду, сажало на трон и велело на перекрестке завлекать прохожих — совершало тысячи нелепостей обожания и посрамления. А лысая наука, нацепив на нос очки, тогда признавала ее достойной внимания, когда могла изучать ее гнойники. Физиология любви имеет одностороннее назначение: «служить сохранению вида». Маловато! Бедновато! Астрономия знает больше, чем то, что солнце светит и греет.
И вышло, что любовь в общем грязна и сумасбродна и всегда подозрительна и смешна. Достойна уважения лишь привязанность, которая всегда приходит после совместного рождения законного ребенка.
Поэтому мы смеемся, когда шестилетний мальчуган отдает девочке половинку своего пирожного; смеемся, когда девочка вспыхивает в ответ на поклон соученика. Смеемся, подкараулив школьника, когда он любуется «ее» фотографией; смеемся, что кинулась отворить дверь репетитору брата.
Но морщим лоб, когда он и она как-то слишком тихо играют или, борясь, повалились, запыхавшись, на пол. Но впадаем в гнев, когда любовь сына или дочки расстраивает наши планы.
Смеемся, ибо далека, хмуримся, ибо приближается, возмущаемся, когда опрокидывает расчеты. Раним детей насмешками и подозрениями, бесчестим чувство, не сулящее нам дохода.
Поэтому дети прячутся, но любят друг друга.
Он любит ее за то, что она не такая маменькина дочка, как все, веселая, не ссорится, носит распущенные волосы, что у нее нет отца, что какая-то такая славная.
Она любит его за то, что не такой, как все мальчики, не хулиган, за то, что смешной, что у него светятся глаза, красивое имя, что какой-то такой славный.
Прячутся и любят друг друга.
Он любит ее за то, что похожа на ангела с картины в боковом крыле алтаря, что она чистая, а он нарочно ходил на одну улицу посмотреть на «такую» у ворот.
Она любит его за то, что согласился бы жениться при единственном условии: никогда не раздеваться в одной с ней комнате. Целовал бы ее два раза в год только в руку, а раз по-настоящему.
Испытывают все чувства любви, кроме одного, грубо заподозренного, что звучит в резком:
«Вместо того, чтобы романами заниматься, лучше бы ты... Вместо того, чтобы забивать себе любовью голову, лучше бы ты...»
Почему выследили и травят?
Разве это плохо, что они влюблены? И даже не влюблены, а просто очень, очень любят друг друга? Даже больше, чем родителей? А быть может, это-то и грешно?
А случись кому умереть?.. Боже, но ведь я прошу здоровья для всех!
Любовь в период созревания не является чем-то новым. Одни влюбляются еще детьми, другие еще в детском возрасте издеваются над любовью.
— Она твоя милка? Она уже тебе показала?
И мальчик, желая убедить, что у него нет милки, подставляет ей ногу или больно дергает за косу.
Выбивая из головы преждевременную любовь, не вбиваем ли мы тем самым преждевременный разврат?
108. Период созревания — словно все предшествующие не были постепенным созреванием, то медленный, то побыстрее. Приглядимся к кривой веса, и мы поймем усталость, неловкость движений, леность, полусонную задумчивость, воздушность, бледность, вялость, безволие, капризы и нерешительность, характерные для этого возраста, — скажем, большой «неуравновешенности» в отличие от прежних малых.
Рост — это работа, тягчайший труд организма, однако условия жизни не позволяют пожертвовать ему ни одним часом в школе, ни одним днем на фабрике. А как часто рост протекает почти как заболевание — преждевременный, слишком бурный, с отклонением от нормы?
Первая менструация для девочки — трагедия, ее выучили бояться вида крови. Развитие груди ее печалит, ее научили стыдиться своего пола, а грудь разоблачает, все увидят, что она девочка.
Мальчик, который физиологически переживает то же самое, психически реагирует иначе. Он с нетерпением ожидает первого пушка над губой, это ему сулит, предвещает многое, и если он и стыдится пускать петуха и жердеобразных рук, то потому, что еще не готов, должен ждать.
Вы замечали у обездоленных девочек зависть и неприязнь к привилегированным мальчикам? Да, раньше, когда ее наказывали, была хотя бы тень вины, а сейчас чем она виновата, что она не мальчик?
Девочки раньше формируются и радостно начинают демонстрировать это свое единственное преимущество.
«Я почти взрослая, а ты еще сопляк. Через три года я могу выйти замуж, а ты все еще будешь корпеть над книжкой».
Любимому товарищу детских игр посылается презрительная улыбка.
«Выйдешь замуж? Да кто тебя возьмет? А я и без женитьбы...»
Она раньше созревает для любви, он — для любовных похождений, она — для замужества, он — для трактира, она — для материнства, он — для совокупления с самкой «вроде тех мух», говорит Куприн, которые «слепились на секунду на подоконнике, а потом в каком-то глуповатом удивлении почесали лапками спину и разлетелись навеки»*.
Взаимное нерасположение двух полов приобретает теперь новый оттенок, чтобы вскоре вновь изменить облик — когда она прячется, он за ней охотится — и окончательно закрепиться во враждебном отношении к жене, которая ему обузой, лишает его привилегий, забирая их себе.
109. Давнишняя тайная неприязнь к окружающим взрослым получает фатальную окраску.
Столь частое явление: ребенок провинился, разбил окно. Он должен чувствовать, что виноват. Когда справедливо ему выговариваешь, реже встречаешь раскаяние, чаще бунт — гневно насупленные брови, взгляд исподлобья. Ребенку хочется, чтобы воспитатель именно тогда проявил доброту, когда он виноват, когда он плохой, когда его постигло несчастье. Разбито стекло, пролиты чернила, порвано платье — все это результаты неудачных начинаний, которые затевались, может быть, даже несмотря на предупреждения. Ну а взрослые, просчитавшись и потеряв на сделке, как воспримут претензии, гнев и брань?
Эта неприязнь к суровым, беспощадным господам существует и тогда, когда ребенок считает взрослых высшими существами.
«Ага, значит, это так, значит, вот она, ваша тайна, значит, вы скрывали, и ведь есть чего вам стыдиться».
Ребенок слышал и раньше, но не верил, сомневался, его это не касалось. Теперь он желает твердо знать, и у него есть у кого узнать, эти сведения ему нужны для борьбы с ними, взрослыми, наконец, он чувствует, что и сам уже замешан в это дело. Раньше было так: «Это я не знаю, а то знаю наверняка», а теперь ему все ясно.
«Значит, можно и хотеть, да не иметь детей, значит, и у девушки может быть ребенок, значит, можно не рожать, если не хочешь, значит, за деньги, значит, болезни, значит, все?!»
А они живут, и ничего, они между собой не стыдятся.
Их улыбки и взгляды, запреты и опасения, смущение и недомолвки, все, ранее неясное, становится теперь понятным и потрясающе выразительным.
«Ладно, ладно, сочтемся».
Учительница польского языка глаз не сводит с математика.
«Поди сюда, а тебе что-то скажу на ухо».
И смех злобного торжества, и подглядывание в замочную скважину, и изображение сердца, пронзенного стрелой, на промокашке или классной доске.
Старушка вырядилась. Старикан заигрывает. Дядя берет за подбородок и говорит: «Э-э, еще молодо-зелено...»
Нет, уже не молодо-зелено, а «Я знаю».
Они, взрослые, еще притворяются, еще пытаются лгать, — значит, преследовать, разоблачать обманщиков, мстить за годы рабства, за краденое доверие, за вынужденные ласки, за выманенные признания, принудительное уважение.
Уважать?! Нет, презирать, насмехаться и помнить. Бороться с ненавистной зависимостью.
«Я не ребенок. Что думаю — мое дело. Не надо было меня рожать. Завидуешь мне, мама? Взрослые тоже не такие уж святые».
Или прикидываться, что не знаешь, пользоваться тем, что прямо сказать они не посмеют, и лишь насмешливым взглядом, полуулыбкой говорить: «Знаю», когда уста произносят: «Я не знаю, что в этом плохого, я не знаю, что вы от меня хотите».
--->>>
