Cтарый 4емодан О ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЯХ
Был маленьким — нравилось Олегу Грачеву, что все его звали по-разному: кто Олежкой, кто Оленюшенькой. Теперь его звали во дворе просто — Грач.
Я тоже звал его — Грачик. Во втором классе он уже так плохо учился, что нахватал двоек, мать давала ему ремня, я, как мог, заступался: ремнем не поможешь.
— Кто же поверит, что словом можно исправить? торопясь в ночную смену, измученная женщина дрожащими руками затягивала вокруг шеи концы платка. — Ты веришь, глупенький?
Обозлясь, я кричал:
— Тогда я уйду, ну вас к черту...
Жалко мне было Грачика. Говорят, хорошо, если в семье есть бабушка, а у Грачева не было ни бабушки, ни даже драного кота, чтобы в усы ему подышать. Уходя с вечера в больницу, мать повадилась запирать Олежку в комнате. И было ему скучно, да так скучно, что думалось eму: он умрет от скуки. Зимняя муха садилась перед ним на раскрытую тетрадь и мылась. Она так яростно мылась, что Олежке казалось — сейчас она оторвет себе лапками голову. И, глядя на муху, жалея ее почему-то, Олежка засыпал над уроком.
Я стучал в окно, он вылезал с моей помощью в форточку и со двора шел обратно в свою собственную квартиру — ко мне или к чужой бабке.
А чужая бабка сидела у огня, топила печку, и Грачев слушал всю ее бормотню — какие мысли ей приходили в голову о странствиях душ умерших, о том, что они своих дел на земле не сделали. Чужая бабка жаловалась Грачеву на то, что вера-то пообломалась в наши годы, и кладбища разрушены, и что по нынешним понятиям, если умер человек — то и все тут, о смерти теперь не думают, только болезней боятся.
Чужой дед не любил это бабкино кряхтенье. Он начинал кашлять в своем темном углу, кашлял и сплевывал в баночку. И прерывал бабку всегда неожиданно:
— Купи мне высокие сапоги.
— Зачем же тебе высокие сапоги? — удивлялась бабка. — Я лучше тебе что-нибудь другое куплю, более полезное. Хочешь — радио на стенку?
— Нет, я, как встану, начну работать. Мне, знаешь, сдается, что я уже в штиблетах не смогу работать на огороде, как раньше.
Грачев все понимал: дед верил, что придет весна, наступит теплый день, он выйдет, обогреется на солнышке, и болезнь его пойдет на поправку. За жизнь он цеплялся — это Олежка хорошо понимал. И ему было жалко деда.
Однажды он вернулся из школы веселее обычного, во дворе сунул мне, как всегда, прямую ладошку.
— Здоров!
— Тебя мать ждет, Грачик. Пироги испекла.
— Нужен я ей... в виде бугорка с крестом. Без надписи.
Он легко усваивал во дворе взрослые циничные слова, и голосок у него был хрипловатый.
— А куда же ты?
— К деду.
И мне рассказывали, как он дверь распахнул, скинул валенки и молча развернул перед подслеповатым стариком свой журнал отметок:
— Чего тут, Грач? Не пойму.
— Пятерка. Это тебе.
— А на что же мне твоя пятерка?
— Просто так...
В те студенческие годы, задумываясь над судьбой Олежки и других таких же, как он, я не понимал главного -г- что ежедневно сотни открытий в семье и во дворе меняют душевный возраст ребенка. Взрослые этого не замечают, потому что дети скрытные на этот счет. Сколько раз мы слышим упрямое «не хочу» или «не буду».
— Почему? — допытываемся мы.
— Просто так...
Пройдет полгода, год — и он ответит нам. Но сейчас... Уважать ребенка — это значит понимать, в силах ли он объяснить нам, какое открытие состоялось вчера, сегодня утром и что скрывается сейчас за упрямым ответом «просто так».
Рецепты хороши в кулинарии, фармакологии, в сталеварении. И даже в воспитании элементарных навыков поведения — как дышать: носом, а не ртом; как спать: руки поверх одеяла. Но есть сложнейшая область знания, она существует многие тысячелетия, и все-таки в ней нельзя применить никакие рецепты. Эта область — человеческие отношения. Отношения между близкими людьми, отношения, основанные на родстве и дружбе, отношения, касающиеся одного или немногих, тихие, иногда совсем безмолвные отношения, а между тем нет их крепче на свете. Здесь люди влияют, воспитывают не по правилам, а в силу безусловного авторитета, обаяния, в силу душевной близости, внимания, интереса одного человека к другому.
В тысячах дворов, очень пестрых по составу населения, в тысячах семей — и тех, которые почему-то признаны «благополучными», и тех, которые занесены в особые милицейские списки как «неблагополучные», — повсюду складываются бесконечно разнообразные, не подводимые под один ранжир человеческие отношения. Между матерью и сыном. Между воспитателем в интернатском общежитии и детьми. Между чужой бабкой и соседским мальчишкой. Между бандитом, отбывшим срок наказания, и пареньками, играющими на пустыре в футбол или в расшибалку: один опустошен до дна, другие еще ничем не наполнены.
Хотим мы или не хотим, но именно эти человеческие отношения и воспитывают. Воспитывает прежде всего среда. Семья и улица.
Вот я пришел в самую благополучную семью: отец, мать — все на месте. И даже бабушка, свободная от общественных обязанностей. И квартира как будто ничего: хотя и коммунальная, а не слишком много съемщиков, не много столов на кухне. Детей не посылают за водкой, отец помнит о своей первейшей ответственности: народил, значит, ставь на ноги. И вот я слышу в этой семье, как мать, чтобы отвязаться от бесконечных приставаний малыша, говорит:
— Ты еще маленький, глупенький...
Привычные слова. Но что-то в них заключено такое, что, может, отсюда все и начинается.
По-моему, ни в каком возрасте человек, если он не понурый идиог, не согласен с тем, что он «еще маленький, глупенький». Ни мы с вами, взрослые. Ни первоклассник — вот он тащит свой новенький портфель в школу. Ни даже младенец в коляске. Когда он распихивает ручками туго затянутые пеленки, наморщил безбровый лобик, побагровел до синевы и брыкается, брыкается ножками — это уже не младенец, а человек, он утверждает: я не хочу быть маленьким.
Самая невинная потребность; вчера ее не было: мороженого хочется. Но не просто мороженого, а чтобы самому купить и получить сдачу. Копейки нужно истратить самостоятельно. Как тут нам, взрослым, быть с этим желанием?
Надо думать.
А потом ему понадобится перочинный ножик. «У всех есть ножики». И фонарик. Вчера не было этого в мыслях. Как тут нам быть?
Думать.
От месяца к месяцу растет эта потребность: быть более самостоятельным в играх, в поступках, в суждениях, в привязанностях, во вкусах, в выборе друзей.
Это закон роста. Его нельзя отменить.
Вот уже и одеться мальчишке захотелось по-своему. Расстегнутый ворот, зимой — без шапки. «Даже негры с экватора и те по Москве ходят в январе без шапок». Довод серьезный. Как тут нам быть?
Думать надо.
А этот парень хочет значки коллекционировать, фанерка ему для этого нужна. А этот хочет боксом заниматься. Этот в музыкальную школу сам пошел — по классу баяна. Этот дрессирует собак, знает всех дрессировщиков Советского Союза. Этот спит и во сне видит летное училище. А этот прогулял урок. Что делал, чем занимался? Читал Циолковского — о полетах в космос.
А вот этот, кажется, ничего не хочет. Уколол палец и не ходит в школу. В день три сеанса может посмотреть, а откуда деньги? Вечером слоняется из подъезда в подъезд. С кем? Товарищи нехорошие. Соберутся стайкой и начнут соображать — у кого сколько. Выпьют, пойдут на задний двор. С гитарой. Они тоже не хотят быть маленькими.
— Где ты был?
Молчит.
— Ты хочешь в воспитательную колонию попасть? За тобой из детской комнаты приходили.
Уставился в потолок. Молчит.
— Ты хочешь в колонию? Отвечай.
— Смотря в какую, — говорит.
Вот в чем дело! Он уже знает, в какую колонию в случае чего. А ведь мы его упустили. Прогулял уроки, а теперь боится идти, там будут прорабатывать. В школу многие боятся идти из-за детского отчаяния и малодушия. Что тут делать?
Думать. Думать. Думать...
Потому что с каждым по-разному. Нет одного рецепта. Одного надо занять, заполнить его время, чтобы не слонялся по дворам и подъездам в тоске по собственному поступку, потому что этот поступок в компании собутыльников к добру не приведет. А другому нужно, наоборот, высвободить время, потому что его досуг как раз не безделье, он именно на досуге пробует свои силы, ищет себя, находит свой интерес, свои способности.
Я говорю самое первоначальное — говорю о внимании к своему ребенку. Не ко всем вместе, а к этому, к отдельному, к каждому. И нечего жаловаться на детей. Главное — некому жаловаться! Это наши дети — они такие, каких мы заслуживаем. И хорошие и плохие.
Человек не хочет быть маленьким, глупеньким. И начинает с подражания. Я снова вспоминаю свое детство — физическая сила поначалу предпочитается нравственной, потому что она нагляднее, что ли. Вот он — самый здоровенный в классе, самый сильный во дворе! И мне хотелось быть похожим не на самого честного, а на самого сильного.
Ребенок живет, у него нет иной цели. Цель мы привносим п жизнь ребенка. Но это можно сделать, только считаясь с его интересами. Считаться с детьми — но это совсем не значит подкупать их подарками и лестью, сажать их за столом на председательское место и ставить перед ними самые красивые чашки. Нет, по-другому считаться. И по-другому уважать.
— Что же можно уважать в ребенке? И за что их уважать? — скажет бабушка. — Пусть бы лучше они нас уважали!
На этот счет она, конечно, права, можно спорить только о том, кому же первому начинать.
В детских играх отражается душевный мир ребенка, становление всей нравственной основы будущего человека. Их содержание очень серьезно. Мы покупаем куклу девочке и ценим эту куклу по той цене, какую заплатили в магазине. Если она дорогая, с нейлоновыми хлопающими ресницами, мы даже прячем ее подальше в шкаф и даем дочке подержать три раза в год, по большим праздникам. А если куклу бабушка сшила из лоскутков — она ничего как будто и не стоит. Но для девочки всякая кукла бесценная, потому что это ее дочка, она ее укладывает спать, лечит, выдает замуж. Об этом даже неловко говорить, так это всем понятно, что девочка с куклой тренирует в себе будущее свое материнство. Иногда в тесноте нашей комнаты бывает, что, принимая гостей, мы второпях небрежно ногами заталкиваем куда-то под радиатор дочкины куклы, их мебель, их платьица. Ногами!..
Уважать ребенка — это значит, по-моему, понимать, что такое детская обида, что такое детская доверчивость. Это значит различать при всей малости ребенка его права и интересы.
Вы уважаете опрокинутый стул посреди комнаты? Не уважаете! А может быть, напрасно, если на нем сейчас мчался во весь опор машинист паровоза? Пожалуйста, не стойте перед паровозом!
Покойный писатель Юрий Либединский вспоминал, как он в пять лет стал собирать живых гусениц — протыкал карандашом дырки для воздуха в папиросной коробке, напихивал туда травки, листьев. Одна гусеница выползла из коробки и ее на полу раздавили. Она корчилась, несчастная, и мальчишка прибежал к отцу, отец был врач. «Лечи гусеницу!» Отец посмеялся: «Гусениц не лечат». — «А коров лечат? Лошадей лечат?» — «Но я не ветеринар». И вот мальчишке ночью снится страшный сон, мальчишка плачет, не проснувшись, — никто этого не знает. А старый писатель спустя пятьдесят лет вспоминал: ведь это был настоящий душевный переворот, я впервые почувствовал чужую боль. Значит, во мне начинал формироваться человек.
Шкала повзросления — самая непонятная шкала на свете. День детства в формировании человека, его характера, его мировоззрения стоит иной раз многих месяцев его зрелой жизни. Душевный возраст никогда не совпадает с физическим, календарным. Вот пришла мать, чем-то раздраженная, усталая, в сердцах сказала при ребенке: «Со злом бороться — против ветра плеваться». Сказала, отдохнула и забыла. А ребенок запомнил, фраза-то звонкая! И душевный возраст ребенка сделал незримый скачок в сторону цинизма.
Эта же мать пришла в школу. Воспроизведу ее разговор с умным учителем, классной руководительницей:
— Скажите, что случилось с моим Олежкой? Его просто подменили. Всегда слушался, а сейчас...
Учительница, подумав:
— А сколько лет Олежке?
— Двенадцать.
— Нет, скажите точнее.
— Ну, двенадцать с половиной.
— А не кажется ли вам, что вы не заметили эти полгода? Он старше даже по календарю, а душевный возраст его? Что вы о нем знаете?
— Да мне некогда.
Вот беда, что поделаешь! Мы, случается, раздражены усталостью, неприятностью, долгим заседанием, ходьбой по магазинам. Мы целый день сдерживали себя среди взрослых, пришли к себе домой — так пусть же хоть дети нас уважают! И часто так бывает, что безмерно любя детей, мы думаем не о них, а о том, как с ними лучше управиться. Нам некогда.
И тогда в благополучную семью, как признак бессилия, входит произвол так называемых «волевых решений». Даже некоторые матери почему-то поощряют мужской повелительный бюрократизм — как это здорово, когда в семье есть администратор, он наказывает по субботам от пяти до шести. Он, как стародавний Тит Титыч, может казнить, может миловать. Непогрешимый деспотизм... Но ведь он не формирует человека, он его расформировывает, он порождает трусов, лгунов, людей очень жестоких или очень вялых. Лев Толстой записал в дневнике; «Дети это увеличительные стекла зла. Стоит приложить к детям какое-нибудь злое дело и то, что казалось по отношению взрослых только нехорошим, представляется ужасным по отношению детей: несправедливость сословий... разврат, убийство...» Ох, как же это верно сказано: увеличительные стекла зла. Я только осмелюсь добавить — но и добра тоже!
Вот и все, что хотелось написать, припомнив Олежку Грачева.
Речь идет попросту о человеческих отношениях. Но, может быть, это и есть самое трудное в жизни — человеческие отношения?
<<<---
