Cтарый 4емодан* * *
Эти дни, потребовавшие от нас внутреннего напряжения, оказались полными
драматизма и для наших спасателей. А для тринадцати из них они
закончились трагично...
На Ленинградском Балтийском заводе невиданными темпами рабочие
ремонтировали ледокол "Ермак". Отчаянно воевал со льдами, пробиваясь к
нам, мотобот "Мурманец", в жестоком шторме продвигался ледокол "Таймыр",
в Москве стартовал, взяв курс на север, дирижабль "СССР-В-6" под
командованием Н. С. Гудованцева и И. В. Панькова.
Риск был непременным спутником всех спасательных отрядов. Рисковал
"Мурманец". После того как наша льдина начала трескаться, Отто Юльевич
послал капитану этого крохотного кораблика, седоусому Ульянову, приказ:
"Правительство поручило мне передать вам задание обязательно дойти до
лагеря Папанина, спасти героев, снять их со льдины. Вложите все силы в
выполнение этого исторического задания. Доносите о продвижении каждые
шесть часов.
Шмидт".
Чтобы выполнить этот приказ, командуя утлым деревянным суденышком, надо было быть героем.
Уже после того как все было кончено и мы благополучно вернулись в
Москву, известный журналист Михаил Розенфельд опубликовал на страницах
"Известий" корреспонденцию о подвиге этих людей. Небольшой отрывок из
его очерка "Неустрашимый корабль "Мурманец" дает представление об этом.
"...Неожиданный ураган погнал судно, и опять разбушевавшиеся волны
обрушились на палубу, грозя каждую минуту потопить маленький корабль.
Случилось это первого февраля, когда ураган разломал льдину станции
"Северный полюс" и папанинцы очутились в опасности. Капитан Ульянов
тотчас же сменил курс, намереваясь сквозь разводья проникнуть к лагерю. В
двадцатиградусном морозе волны, перекатываясь через корабль, мгновенно
обледеневали. Палуба, борта, надстройки, мачты, люки, трапы, грузы,
одежда людей покрылись коркой льда. Выбиваясь из сил, матросы, свободные
машинисты, сменившиеся с вахты штурманы скалывали лед. Корабль под
тяжестью льда начал терять плавучесть. Моряки "Мурманца" напоминали
движущиеся ледяные статуи. Они продолжали скалывать тонны льда.
Скрываясь от урагана, капитан повел корабль во льды..."
Рисковал и "Таймыр". Шторм, в который он попал, проходя через Баренцево
море, был настолько жесток, что палубные надстройки судна получили
серьезные повреждения. Палуба и снасти обледенели, сделав работу моряков
донельзя опасной. За борт смыло баллоны с водородом, предназначавшимся
для шаров-зондов.
Труден оказался поход и для трех подводных лодок, .выделенных
командованием Северного флота для участия в спасательных работах, - Д-З,
Щ-402, 1Д-404, только что вернувшиеся с учений, были направлены на
помощь "Таймыру", потерявшему радиосвязь со льдиной, и для обеспечения
полета дирижабля "СССР-В-6". Особенно отличилась лодка Д-З. Во время
шторма, когда ей приходилось продвигаться в надводном положении, волна
захлестывала рубку. Вахтенные командиры, сигнальщики привязывались
ремнями к стойкам. Одежда их покрылась ледяной коркой, цепенели руки, но
моряки привели лодку точно в назначенное им место.
Самая страшная судьба выпала на долю дирижаблистов. История этого
трагического полета еще перед войной была описана Константином Симоновым
в поэме "Мурманские дневники". Но, как ни странно, документальная
литература обошла полет дирижабля "СССР-В-6" стороной, и лишь в 1966
году газета "Советская Россия" опубликовала 13-14 апреля очерк В.
Анциферова "Полет дерзновенных", а в 1969 городская газета
"Кандалакшский коммунист" напечатала большой документальный очерк Ю.
Еремина, воздав должное памяти погибших. Авторы этих очерков провели
большую работу, собрав воедино волнующий материал.
Дирижабль вылетел из Москвы вечером 5 февраля 1938 года. Он пошел в
полет по маршруту Москва-Мурманск, чтобы, испытав на этом участке
материальную часть и приборы, отправиться затем к нашей льдине. Полету
придавали немалое значение. Провожал аэронавтов Анастас Иванович Микоян.
В свете прожекторов дирижабль оторвался от земли и ушел в ночь и
метель.
Днем 6 февраля, благополучно пройдя Петрозаводск и Кемь, дирижабль
двигался к Кандалакше. Он шел слепым полетом через плотную завесу
сильнейшего снегопада. Из района станции Жемчужная, в 59 километрах от
Кандалакши, пришла последняя радиограмма о благополучном ходе полета. В
18 часов 56 минут радиостанция дирижабля замолчала, а через час -
тревожные сообщения местных жителей: в районе станции Белое произошел
страшнейший взрыв. Дирижабль врезался в гору.
Местным лыжникам, ринувшимся на помощь потерпевшим, открылась зловещая
картина: израненный лес, согнутый остов дирижабля, разбросанные части
воздушного корабля, обгоревшие моторы, оборудование, продукты, выжженная
растительность, трупы погибших, а у костра, на куске оболочки, шестеро
живых из девятнадцати членов экипажа.
Фосфорные шашки, бензин и вытекающий из оболочки водород за какие-то
мгновения превратили дирижабль в груду искореженных обугленных обломков.
Это было особенно страшно, так как ничто не предвещало катастрофы.
Казалось, был проверен и взвешен каждый шаг. В Мурманске
воздухоплавателей ждало завезенное туда горючее. Пополнив баки,
дирижабль должен был отправиться прямо к берегам Гренландии, где
дрейфовала наша льдина. Экипаж корабля отобран из лучших специалистов,
подъем и посадка кабины тщательно отрепетированы. И вот - страшная
трагедия...
В Москве, на Новодевичьем кладбище, в стене старого монастыря покоятся
урны с прахом тринадцати аэронавтов: Н. С. Гудованцева, И. В. Панькова,
С. В. Демина, В. Г. Лянгузова, Т. С. Кулагина, А. А. Ритсланда, Г. Н.
Мячкова, Н. А. Конюшина, К. А. Шмелькова, М. В. Никитина, Н. Н.
Кондрашова, В. Д. Чернова, Д. И. Градуса. Имена этих людей, погибших при
исполнении служебного долга, должна знать наша молодежь.
.
* * *
6 февраля лед внезапно сплотило до десяти баллов, на месте недавних
трещин возникли торосы. Ближайший вал вырос буквально рядом с нами -
метрах в семи-десяти от палатки. Затем лед снова развело, и осколки
нашего поля опять заплясали вокруг нас. Эту недолгую милость океана мы
постарались использовать. Правда, гидрологическую лебедку, подплывшую к
нам совсем близко, взять не успели, но керосин с одной из баз забрали. А
едва закончилась разгрузка, как база снова уплыла. После нескольких
погожих дней погода испортилась. Пурга и норд-остовый ветер никак не
радовали. В густом снегопаде ни зги не видно, и черные флажки (они стоят
в 15-20 метрах от палатки), ограничивающие нашу льдину, словно
растворились во тьме.
Иван Дмитриевич, Петя и Женя лежали в шелковой палатке, которую нещадно
трепал ветер. Конечно, не спали. Каждый старался укрыться за чем-нибудь:
за нартой, за надутым клипперботом. Впрочем, клиппербот был не самым
надежным укрытием. Он все время подскакивал и норовил сорваться с
привязи. Да, положение сложное! Если бы началось сильное сжатие, то вряд
ли мы смогли бы что-либо сделать. Где уж тут тащить тяжелые нарты,
когда от ветра еле на ногах стоишь, да и куда их тащить? В трех шагах
черная вода, пропасть, бесконечность. Ветер - 30 метров в секунду.
В девятом часу утра 8 февраля сорвало радиопалатку. Чтобы она не
улетела, навалился на нее и позвал на помощь. Подмял палатку под себя, а
лицо - на ветру. Вот когда до конца понял литературный образ "глаза
вылезают на лоб"! Победить палатку удалось только благодаря помощи
подбежавших товарищей. Пока все держали палатку, я залез внутрь,
составил на пол всю аппаратуру, закрыл ее, и палатку повалили, прижав ко
льду бурдюками с керосином. Связь временно прервана.
Отдыхал я после этой напряженной вахты в пашей старой палатке. Мы с
Папаниным залезли на верхние полки и дремали, прислушиваясь к порывам
ветра. Отдых не из приятных. Температура в палатке около нуля. Как раз
столько, сколько надо, чтобы таял снег на одежде. Все сыро - ноги,
одежда, шапка, капюшон. Малица как губка, хоть выжимай. Лежишь весь как в
компрессе. Согреться невозможно.
Решили строить снежный дом. Мы с Папаниным резали пилами кирпичи, а
Ширшов и Федоров клали стены. Выпилили яму, по ее краям возвели стены из
снежных кирпичей, в дальней от входа половине оставили лежанку из
снега, на которой будем лежать все рядышком, как на деревенской печке.
Затем комплект новой мебели пополнили снежным кухонным столом. Вместо
стропил положили палки и бамбук и натянули крышу из легкой материи.
Правда, вползать в новое жилище надо на коленях, но все-таки защита от
непогоды, главным образом от ветра, который в эти последние дни был
непримиримо жесток.
Кончили строительство в сумерки. Дмитрич стал греть обед, а я -
переносить кухонную утварь из старой палатки в новый снежный дом. Петя и
Женя перетащили спальные мешки, одним словом - новоселье! Обедали уже в
новом доме, при ярком свете керосиновой лампы. Здесь ей хватало
кислорода, да и снежные стены хорошо отражали свет.
Не успели мы обжиться в новом доме и полюбоваться темнеющей на горизонте
Гренландией, как к нам пожаловали медведица с двумя медвежатами. При
свете луны, затянутой к тому же облаками, Папанин и Ширшов показали себя
неплохими охотниками. В нашей обстановке запас свежего мяса был совсем
не лишним. Мы понимали, что снять нас должны со дня на день, но
предвидеть, как развернутся спасательные работы, не может никто.
Первым приблизился к нам "Таймыр", один из самых заслуженных кораблей
советского полярного флота. Четверть века назад "Таймыр" вместе с другим
судном "Вайгач" участвовал в экспедиции Вилькицкого. Оба корабля прошли
из Владивостока в Архангельск, открыв по пути юго-восточный берег
нынешней Северной Земли.
Этот заслуженный ветеран пробился сквозь сильный шторм и добрел до
кромки того ледяного поля, в которые снова вмерз осколок льдины со всем
нашим цыганским хозяйством. 10 февраля мы вступили с "Таймыром" в
двустороннюю радиосвязь и узнали, что к нам полным ходом спешат "Мурман"
и "Ермак". Таймырцы сообщили также, что, как только стихнет шторм, они
немедленно спустят на лед один из трех самолетов авиаотряда Геннадия
Петровича Власова.
На следующий день во время сеанса радиосвязи с "Таймыром" приятный
сюрприз: у микрофона оказался корреспондент "Известий" Эзра Виленский.
Это право подойти к микрофону Эзра получил не потому, что представлял
авторитетную газету. Нет, он был единственным человеком, которому
вторично предстояло побывать на нашей льдине. Первый раз он прилетел
вместе с нами на самолете, а вот сейчас пришел по воде. Летчикам,
доставившим нас, в этой экспедиции участвовать не пришлось, штурман А.
А. Ритслянд разбился на дирижабле "СССР-В-6", а Шмидт шел на "Ермаке",
который прибыл в этот район уже после нашего снятия. Вот почему
Виленский и оказался в столь исключительном положении.
Было приятно выслушать рассказ Эзры о Москве, получить привет от общих
знакомых. Пете Ширшову он сообщил, что семья его переехала из Ленинграда
в Москву и его по прибытии домой ждет новоселье.
После радиобеседы с Виленским, которая была больше односторонней -
говорил больше он, а мы слушали, так как пришлось экономить
аккумуляторы, ощущение конца нашего дрейфа приобрело вполне реальную
перспективу. А на следующий день мы увидели огонь "Таймыра".
Уже несколько раз какие-то далекие звезды мы принимали за огни
"Таймыра". Но на этот раз огонь был самым настоящим. Он то пропадал, то
снова разгорался, но не поднимался над горизонтом, как звезда. Сомнений
не было: я видел свет корабля.
Зажег бензиновый факел и помахал им. Меня заметили. Огонек замигал,
подтверждая тем самым, что я вижу прожектор "Таймыра". Я разбудил
товарищей, и Женя запеленговал первый огонек Родины. Это было 12
февраля, но прошла еще неделя, прежде чем нас сняли со льдины, - неделя,
наполненная самыми разными событиями...
Едва стих шторм, таймырцы начали готовить рядом с кораблем аэродром. Эта
работа шла ночью в свете прожектора. Одновременно шла сборка спущенного
на лед самолета. Самолеты на борту "Таймыра" были заслуженными машинами
нашей авиации. Их было три - Р-5, хорошо известный читателю этих
записок по спасательным операциям из лагеря Шмидта, его старший брат
У-2, впоследствии переименованный в Поликарпов-2, и славная маленькая
"шаврушка". Лететь к нам в лагерь Власов решил на У-2.
Почти одновременно с подошедшего "Мурмана" И. И. Черевичный и Карабанов
вылетели на Ш-2. Вылетели и пропали. Одним словом, дела завертелись:
корабли пробивались к нам, а летчики искали и нас и друг друга...
Разыскивая Черевичного, к нам неожиданно добрался Власов. Он прилетел на
У-2 со штурманом Дорофеевым, попав в объектив прильнувшего к
киноаппарату Папанина. Мы были в этот момент с Иваном Дмитриевичем
вдвоем. Петя и Женя ушли искать Черевичного. Папанин убежал,
перескакивая через трещины, на аэродром в двух километрах от нас. Моим
делом было известить "Таймыр"
- Власов у нас, все в порядке.
Папанин потом рассказывал о встрече. От волнения оба не могли говорить и принялись успокаивать друг друга:
- Ну, ты что? Ну, успокойся!
- Ничего, ничего, а ты чего волнуешься?
Иван Дмитриевич получил первую почту приятную нам посылку: пиво и мандарины. Папанин сказал Власову:
- Пока не найдете Черевичного, к нам летать не надо!
- Обещаю, Дмитрич, что Черевичного обязательно найду!
Расцеловавшись с Папаниным, Власов улетел. Когда вернулись Петя и Женя,
стали читать письма из дома, грызть замерзшие мандарины, от которых в
зубах ломило, и запивать леденящим душу пивом. Молодец Власов - это он
привез нам бутылки с пивом. Роскошный вечер был в нашей "берлоге". На
горизонте маячили горные пики Гренландии. На следующий день "Таймыр"
сообщил: Власов обещание выполнил, и Черевичный со вторым пилотом
доставлены им на "Таймыр".
Последние сутки были наполнены волнениями. Никакая непосредственная
опасность в эти сутки нам не грозила, но было ужасно не по себе. Вечером
по льдине бродил луч прожектора. Бесновался Веселый. У всех итоговое
настроение, связываются тетради, укладываются рюкзаки. Кусок в рот не
лезет. В кастрюле медвежий борщ, но сегодня его почему-то все дружно
бойкотируют. Впрочем, бойкотируем, но не выливаем. А вдруг корабли
завтра но подойдут?
Неподалеку от нас, километра за полтора, была большая полынья. По нашим
расчетам, в нее и должны войти "Таймыр" и "Мурман". Каждый из нас хотел
первым увидеть там корабли. Это удалось Папанину. Раньше всех остальных
он разглядел сиреневые силуэты кораблей, вошедших в наши территориальные
воды.
Теперь уже ясно, что осталось нам провести на льдине считанные часы.
Папанин бреется. Ширшов и Федоров проделали эту операцию еще раньше, а
Иван Дмитриевич решил побриться в самый последний момент, чтобы
выглядеть поэффектнее. Выглядит он действительно эффектно - нижняя часть
лица после бритья явно посветлела. Мне же. побриться не довелось.
Такова судьба всех радистов. В самые напряженные и интересные минуты
сидишь буквально на привязи у телефона и изрядно надоевших шкатулок.
К полудню корабли были хорошо видны и без биноклей. Часто валил густой
дым. Это кочегары шуровали топки. Шло неофициальное, но энергичное
соревнование - кто дойдет раньше, "Мурман" или "Таймыр"? В два часа дня с
кораблей, украшенных флагами рассвечивания, сошли на лед две колонны. К
нам двигалась целая манифестация со знаменами и развернутыми
транспарантами. Фотографы и киношники бежали с аппаратурой на плечах.
Одним словом, на нашей одинокой льдине стало внезапно очень людно.
Моряки сначала шли стройной колонной, затем не выдержали и побежали.
Неслась атакующая лавина. Впереди развевались знамена. Вот уже видны
кричащие, веселые и радостные лица.
Последними к месту события прибыли те, кому больше всего хотелось быть
первыми - операторы кинохроники с гигантскими штативами и тяжеленными
кинокамерами.
Папанин взял в руки знамя, и мы стояли вчетвером на высоком обломке, как
на трибуне, приветствуя приближавшихся спасателей. Стоило им
поравняться с нами, как встреча приняла совершенно неофициальный
характер: нас стали качать. Затем состоялся митинг. Мы вытащили
револьверы и салютовали нашим спасителям, фоторепортеры и кинооператоры
неистовствовали. Ходили мы именинниками. За что не возьмешься - десятки
добровольцев предлагают помощь. Десятки рук мгновенно делали то, что нам
вчетвером приходилось осиливать часами.
Матросы стали откапывать палатку. Выдернули ее. Все было разобрано и за
несколько рейсов увезено на корабли. Как всегда, хозяйственно хлопотал
Папанин. Он понимал, что со льдины эвакуируется музейный экспонат.
Палатка и по сей день пребывает в этой почетной роли, доступная для
обозрения посетителям музея Арктики.
В берлоге еще горела лампа. В алюминиевой миске кисли остатки супа.
Чашки и стаканы из пластмассы валялись где попало. Иван Дмитриевич,
верный себе, поспешил навести и тут порядок: потушил лампу, начал
собирать чашки. Их просят на память. Раздаем. Затем идут в ход книги. На
них пишем всякие теплые слова, ставим дату "19.11.1938". Папанин
выкатил из угла бочонок с остатками коньяка, выбил пробку, стал угощать
всех желающих.
Пора эвакуировать радиостанцию. С нее снят брезент. Моим одиноким
встречам с Большой землей наступил конец. Со всех сторон сидят гости и
вдохновляются моим грязным и замерзшим видом. Прямо из-под локтя
нацелился на меня объектив фотографа, ищущего оригинальную точку зрения.
Последняя радиограмма передатчика UPOL - рапорт о завершении работ. Удар
ногой. Рухнула снежная стенка. Радиостанция "Северный полюс" на рысях
двинулась к кораблям.
-Надо идти, братки, дело к вечеру... Что же мы стоим? - сказал Папанин.
Вереницы нарт, переваливая через торосы и трещины, удаляются к кораблям.
Надо идти... Петя и Женя ушли первыми. Я под каким-то предлогом
возвратился в лагерь. Тут уже ничего нет. Обрывки перкаля, оленьих шкур,
бидон с продовольствием.
Близилась ночь, и, как всегда, нарастал ветер. Крепчал мороз. Ищу
рукавицы, никак не могу вспомнить, куда я их задевал. А впрочем, они
теперь мне и не нужны... Прощай, льдина...
Папанин укрепил красный флаг на торосе, и мы, не оглядываясь, пошли к кораблям...
Когда мы приблизились к кораблям, возник спор: на какой садиться, кто
нас заберет? Нас соблазняли дозволенными и недозволенными приемами:
- Идите к нам, у нас несколько ящиков пива. А на тот корабль не ходите, у них клопов много!
Однако обольщение продолжалось недолго. Было принято соломоново решение:
разыграть нас. Написали четыре записочки с нашими именами. Один из
капитанов снял меховую шапку, бросил в нее эти записочки, а другой
капитан тянул. Все это происходило под неустанным наблюдением двух
помполитов, чтобы не было никакого жульничества.
В результате Ширшов и Федоров попали на "Таймыр", а мы с Папаниным - на
"Мурман". Встретили нас "хлебом-солью". Как только мы поднялись по
трапу, тотчас же проводили в кают-компанию и дали по стакану спирта. Мы
выпили, крякнули и закусили очень вкусным - картошкой в мундире,
огурцом, селедкой, одним словом - тем, что на протяжении девяти месяцев
было для нас мечтой.
Нам объяснили, что угощают нас предварительно, пока готовится ванна.
Однако предварительное угощение оказалось на таком высоком уровне, что
когда я погрузился в ванну, рядом со мной посадили матроса. Мера
предосторожности разумная. Не утонув за девять месяцев на полюсе, было
бы досадно захлебнуться в ванне. На следующий день отправил домой
телеграмму:
"Веду роскошную жизнь. Впервые залез в ванну. Кушаю апельсины. Курю папиросы. Ну до чего же хороша жизнь!"
Уже на "Мурмане" узнали переданный по радио приказ исполняющего
обязанности начальника Главсевморпути Георгия Алексеевича Ушакова:
"Приказываю с 19 февраля сего года 16 часов считать станцию "Северный
полюс" закрытой и исключить ее из списка полярных станций
Главсевморпути. Личный состав станции полагать на борту ледокольных
пароходов "Таймыр" и "Мурман". Наблюдение в эфире за сигналами
радиостанции UPOL прекратить".
.
А в это время, пока мы блаженствовали на "Таймыре" и "Мурмане", на всех
парах к нам спешил ледокол "Ермак". На чистой воде через сутки произошла
встреча трех кораблей. На "Ермаке", которым командовал Владимир
Иванович Воронин, к нам прибыл Отто Юльевич Шмидт. Мы пересели на
"Ермак". Полюбовавшись на красивые горы Исландии, до которой мы, к
счастью, не добрались, пошли дальше.
В Северном море попали в жесточайший шторм, оглушивший нас
фантастической качкой. Если качка ощутима на пассажирских лайнерах, то
на ледоколах, за счет яйцеобразности корпуса, это просто что-то
совершенно сверхъестественное. Нас клало на 45°. Невозможно было не
только стоять и ходить, но даже спать. Чтобы не вывалиться с коек,
приходилось расчаливаться руками и ногами. Несмотря на то что штормовая
погода не способствовала комфорту, это были приятнейшие минуты, так как
можно было все же рассматривать присланные из дома фотографии, читать
письма.
У "Ермака" было маловато угля. Отказавшись от мысли прийти в Ленинград
прямым ходом, мы направились для пополнения угольных запасов в Таллин,
который был тогда столицей буржуазной Эстонии. В Таллине нас
замечательно приняли работники полпредства, и полпредские дамы повели по
магазинам, где мы накупили разных сувениров для своих близких.
На дипломатическом завтраке в полпредстве один из гостей задал мне каверзный вопрос:
- Скажите, господин Кренкель, кому может принадлежать Северный полюс?
Арктика разделена на секторы - советский, датский, норвежский,
канадский. Очевидно, так же должно быть и на полюсе?
В нарушение дипломатической вежливости я ответил:
- Северный полюс принадлежит тем, кто чаще там бывает и чаще туда летает!
Из Ленинграда навстречу "Ермаку" вышел ледокол "Трувор", на борту
которого были наши жены и еще одна партия представителей печати.
К Ленинграду мы шли по каналу, который был пробит для торговых кораблей.
Нас встретил целый отряд буеров, лихо мчавшихся по ледяным полям
навстречу ледоколу. На парусах слова приветствий. Вскоре мы вошли в
торговый порт, заполненный несметным количеством ленинградцев.
Начался митинг. Когда он кончился, нас рассадили по машинам, и мы
поехали в город. Невский проспект забит до отказа. Милиция пыталась
установить какой-то порядок, но не получалось. Машины двигались
черепашьим шагом, с трудом протискиваясь через людское море. Кое-как
добрались до гостиницы "Европейской". В "Европейской" нас разместили в
роскошных номерах. Камины... Китайские вазы... Рояли, на которых, к
слову сказать, никто из нас играть не умел... Одним словом, принимали
нас не хуже, чем вдовствующую императрицу или какого-нибудь индийского
набоба. Все было очень здорово...
Вечером состоялся концерт, потом танцы, и лишь поздно вечером мы
отправились на вокзал. Опять цветы, фотографы. Заснули мы далеко за
полночь.
На всем пути от Ленинграда на станциях нас радостно приветствовали
соотечественники. Даже ночью, в темноте, люди стояли с развернутыми
знаменами, чтобы передать нам слова привета. Это было тепло и
трогательно, но поезд спешил. Иван Дмитриевич не спал всю ночь. Он
выходил на остановках и произносил прочувствованные речи.
На станции Клин вошел парикмахер и сказал, что нас приказано побрить. Мы
сообразили: значит, с вокзала нас куда-то повезут. Нетрудно было
понять, по какому адресу предстоит нам ехать.
И действительно, встреча началась сразу же на Октябрьском вокзале. Нас
приветствовал Народный комиссар иностранных дел М. М. Литвинов, новый
начальник Гражданского воздушного флота Герой Советского Союза В. С.
Молоков, наш славный дядя Вася. Мы встретились здесь на вокзале с
пролетавшими над полюсом летчиками. Нас приветствуют М. М. Громов, В. П.
Чкалов, А. В. Беляков и А. Б. Юмашев. Вся Комсомольская площадь от края
до края представляла собой море голов. Перед Октябрьским вокзалом была
сооружена маленькая трибуна. Митинг открыл секретарь Московского
городского комитета партии А. И. Угаров.
Это был пасмурный сырой мартовский день. Раскисший снег. Серые дома.
Море москвичей на площади, над которым клубится пар от дыхания. Папанин
произнес короткую речь, поблагодарил за теплую встречу. В этот момент
началось страшное: на площади как бы пошла волна, задние напирали на
передних. Мы понимали, чем это грозит. Любому человеку просто трудно
удержаться на ногах. Понял это и Угаров. Чтобы избежать беды, он
скомандовал:
- Быстро, быстро заканчивайте!
Мы закончили и спустились в ожидавшие нас машины. Молодец Угаров.
Вовремя он подал команду. Мы поехали в Кремль и уж потом узнали, что на
площади оказалось бессчетное количество потерянных калош, но, слава
богу, обошлось без несчастных случаев.
Через Орликов переулок мы въехали на улицу Кирова. Вдоль тротуаров
шпалерами стояли москвичи и бурно аплодировали. С крыш сыпались десятки и
сотни тысяч листовок. Вот и знакомая парикмахерская на улице Кирова,
где я постоянный клиент. Машу мастерам. Кажется, они меня узнали. Скоро
опять буду сюда заходить.
Как и после возвращения с "Челюскина", автомобили, на которых мы ехали,
были увиты цветами. Как и тогда, на первой машине ехал Oтто Юльевич
Шмидт с Папаниным, затем все мы остальные. Машины въехали в Кремль, и мы
попали в Георгиевский зал, где уже собрались все приглашенные на
встречу. Вдоль зала в несколько рядов стояли накрытые всякими яствами
столы. За столами 800 человек, которых мог вместить этот зал.
Один стол, стоявший в конце зала не вдоль, а поперек, пустовал. Нас
провели поближе к нему. Ждать пришлось недолго. Вскоре открылась боковая
дверь, и вошел Сталин с членами Политбюро. Раздались овации,
приветственные крики.
Пригласили к этому столу и нас. Впереди Папанин со знаменем, которое
развевалось у нас на полюсе, затем гуськом все мы. Нас радостно
приветствовали и рассадили за этим первым столом.
Папанин сидел между Сталиным и Молотовым, я - между Буденным и Ждановым. Разговоры мы вели вполне светские.
- Товарищ Кренкель, - спросил Буденный, - что вы будете пить - коньяк или водку?
- Я, Семен Михайлович, воспитывался на самогоне. Поэтому, с вашего разрешения, буду пить водку.
Мой ответ явно развеселил Буденного. Затем разговор поддержал Жданов. Он
сказал, что мы с ним коллеги, так как во время ссылки он работал
метеорологом. Очень теплую речь о героях и героизме у нас и на Западе
произнес Сталин.
Между официальной частью и концертом был объявлен небольшой перерыв.
Присутствующие встали, бродили по залу, обменивались приветствиями. В
самом начале зала оставалась небольшая свободная площадка. И, когда на
хорах заиграл духовой оркестр, в вальсе закружилось две-три пары.
Полукругом стояло и смотрело на танцы все Политбюро во главе со
Сталиным.
Свое искусство танцора решил показать и я. Ох, лучше бы мне этого не
делать! Последующие минуты оказались самыми страшными в моей жизни.
Начнем с того, что партнершу себе я выбрал неповторимую. Подлетев и
галантно шаркнув ножкой, я пригласил на вальс не кого-нибудь, а
знаменитого русского соловья - замечательную певицу Антонину Васильевну
Нежданову. На этом крохотном пятачке мы принялись бодро вальсировать,
проходя в каком-то метре от наблюдавших за нами зрителей.
Лихо, саженными шагами, я раскрутил Нежданову. Наполовину повиснув, она
летела на моей правой руке. И вдруг я почувствовал, что талия Неждановой
начинает медленно, но неуклонно выскальзывать из моей руки. Но
прекратить вальс было уже выше моих сил. Я раскрутил свою даму так
сильно, что процесс стал в значительной степени неуправляемым. Нежданова
все больше и больше выскальзывала из моих рук.
Легкий хмель с меня соскочил, и от ужаса выступил холодный пот.
"Боже мой, что произойдет, если я не удержу Нежданову и она, вылетев как из пращи, угодит в стоящих рядом?"
Мысль показалась столь безотрадной, что я понял: удержать! Во что бы то
ни стало удержать! К счастью, мои ногти были острижены не чересчур
коротко. И я буквально когтями впился в одежду моей дамы, закончив таким
образом этот очень опасный для меня вальс. Раздались аплодисменты, но я
не настаивал на овациях. Жена сказала, что я был бледен как смерть. С
тех пор я как-то не очень люблю вальс.
.
Потом состоялся концерт. Он продолжался долго, и домой мы с женой
вернулись поздно. Уже светало. Маленький дворик заполнили наши соседи.
Несмотря на ночное время, громыхал духовой оркестр. С одной стороны -
очень мило и приятно. С другой - как-то совсем не по-добрососедски. Ведь
эта ночная встреча не давала спать всем остальным. Разумеется, меня
попросили произнести речь. Я постарался быть кратким:
- Дорогие товарищи! Простите, что я вас так задержал. Мы сейчас были в
Кремле. Посидели там и пили ие только воду и главным образом не воду. А
потому, вы понимаете, произносить длинные речи мне сейчас трудно...
Соседи встретили откровенную речь дружными аплодисментами, и мы с женой
направились домой. Жили мы на третьем этаже без лифта. И когда мы
вступили на лестницу, то увидели, что, несмотря на март, когда вся
зелень в Москве под снегом, лестница уставлена цветами. На каждой
ступеньке горшок. Скромные горшки, скромные цветы, но было ясно, что они
сошлись здесь, на ступенях лестницы, уйдя с подоконников многих
квартир. И от этого простые незаметные цветы стали какими-то удивительно
трогательными.
Вскоре после возвращения с полюса стало известно, что при очередной
баллотировке в Академию наук СССР мы котируемся как возможные академики.
Это известие не столько обрадовало, как огорчило меня. Я понимал, что
даже при самой большой снисходительности не могу считать себя достойным
такого высокого звания. В смятении чувств я помчался к Шмидту:
- Отто Юльевич, дорогой, что же это за напасть такая? Неужели это правда?
Отто Юльевич подтвердил, что такой вариант возможен, а я в ответ стал
доказывать, что этого наверняка не следует делать, что такого рода
выборы вряд ли будут содействовать укреплению советской науки вообще и
Академии наук СССР в частности.
Отто Юльевич поулыбался, а потом сказал:
- А, пожалуй, вы правильно оцениваете свои возможности как академика. Видимо, надо по этому вопросу посоветоваться в ЦК.
Я попросился на прием в ЦК. Там выслушали мою точку зрения и согласились
с ней, после чего я снова пришел к Шмидту, но на этот раз с вполне
конкретным вопросом:
- Ну, а что надо сделать практически?
- Написать вежливое письмо президенту Академия наук. Поблагодарить за честь и отказаться от баллотировки.
Как депутат Верховного Совета СССР, я имел отличные бланки с указанием
фамилии, имени, отчества, адреса и телефонов. Напечатаны эти бланки на
толстой, слегка желтоватого цвета бумаге. Вот на таком шикарном бланке я
и отправил письмо президенту Академии наук СССР академику Комарову.
"Глубокоуважаемый Владимир Леонтьевич!
Благодарю вас за высокую честь возможной баллотировки моей кандидатуры в
Академию наук СССР, но считаю себя недостойным этой высокой чести.
Прошу мою кандидатуру с баллотировки снять".
Я расписался и отправил письмо. Кто его читал? Что по поводу него
говорили, не знаю. Но зато знаю другое: академиком я не стал.
Членами-корреспондентами Академии наук выбрали наших молодых ученых
Ширшова и Федорова, что меня очень обрадовало, так как по их работе это
была вполне заслуженная честь.
На этом я пока окончу мои записки. После возвращения с полюса прошло
более тридцати лет. За это время произошло много разных событий, о
которых, быть может, тоже интересно рассказать. Соберусь ли я это
сделать? Как говорят в таких случаях - видно будет. Сейчас же остается
одно: попрощаться.
Москва. 1969 - 1971 гг.
