Александр Беляев. Замок ведьм. | ЗЕМЛЯ ГОРИТ

---

ЗЕМЛЯ ГОРИТ

I.
В Деловом дворе, в приемной председателя ВСНХ СССР, среди посетителей появился по­жилой человек с потертым годами и жизнью лицом и в потертом пальто. Усевшись в углу, он сидел неподвижно, ожидая, когда начнется прием.
Дверь кабинета открылась, и оттуда выгля­нула секретарша. Она глазами пересчитывала очередь людей с портфелями и бумагами в ру­ках. Несколько человек сорвались с места и подошли к ней. Но человек в потертом пальто опередил всех.
– Скоро будет нарком?
– У него сегодня заседание в Совнаркоме. Часам к четырем должен быть. По срочным делам принимает его заместитель.
– Мне нужен сам нарком, – внушительно сказал человек и уселся на стул с видом: умру, но дождусь.
Наконец он вошел в кабинет.
– Я вас слушаю, – коротко сказал нарком.
И человек в потертом пальто заговорил. Его фамилия Михеев. Он изобретатель. Его специ­альность – борьба с пустыней, со страшной пустыней, надвигающейся на Советский Союз.
Он говорил страстно, путаясь в словах, сби­ваясь с основной мысли. Огромные количества солнечной энергии, за лето производящиеся и скопляющиеся на песчаных и каменистых или только слабо подернутых растительностью грун­тах, не имеют никакого другого выхода, кроме Как на испепеление соседних, еще живых и жи­лых земель. Земля горит.
Всякая местность, где дуют сухие ветры и мало атмосферных осадков, превращается в пустыню.
Что видим мы в огромных пространствах Арало – Каспия? Мга, хмара, мхи – эти "сухие слезы" и перегар – слюна сухих пустынь, с их губительным влиянием на жизнь, на всю расти­тельность, особенно культурную и луговую. Цветы, не расцветши, отцветают, не давая плода или даже погибая в почках… Хлебные колосья и всякие злаки оказываются пустыми и дают слабый умолот… Листья на траве и на деревьях желтеют, опадая прежде времени.
В Поволжье, на Северном Кавказе, на Укра­ине… в Саратове, Сталинграде… И до Киева, Казань, Рязань… города и сами земли засти­лаются пыльными бурями в сухие лета.
– У вас есть проект, как бороться с пусты­ней? – спросил нарком, терпеливо слушавший его речь. И от вопроса Михеев как – то сразу ус­покоился.
– Я – инженер. И если бы у меня не было разработанного плана, я не стал бы у вас от­нимать время. Двенадцать лет я работал над этой идеей. Собрал огромный материал. У ме­ня все вычислено, взвешено, выверено от са­мого общего до самой малейшей детали.
– В чем же заключается ваш проект?
– Каптаж Волги. Барраж у Камышина.
В каптаже устанавливается такой уровень нового образования реки, когда, с одной стороны, самотеком ее воды покрывают огромные прост­ранства заволжских степей и пустынь, оживляя их, с потушением в них "пожара земли". С дру­гой стороны, в самой реке подымается уровень на высоту, не нарушающую основных интере­сов прибрежных городов и населения.
– Ваши материалы будут изучены. О ре­зультатах доложат мне, – сказал нарком, как бы заканчивая беседу. – Вам нужно повидать­ся с одним из членов коллегии НКРКИ СССР, ознакомить его с материалом, сообщить о труд­ностях, которые вы встретили на своем… Алло… Да, я…
Если бы сейчас появился изобретатель теле­фона Белл, Михеев убил бы его, такой нена­видел в эту минуту "невежливое изобретение", мешающее деловым разговорам.
А из приемной уже выглядывал нетерпеливый инженер в очках и с портфелем, а секре­тарша уже принесла груду бумаг для подписи, а нарком уже протягивал Михееву руку…

II.
Пустыня… Она прожгла ужасом сердце еще в детстве, когда Михееву было не больше двена­дцати лет. Он жил с отцом, земским врачом, в заброшенном степном селе за Волгой. Мга и хмара и сухие туманы для мальчика были не пустыми словами. Он вырос под багровым солнцем, словно задыхавшимся во мгле пыле­вой бури. От пыли не было спасения. Она по­крывала серым налетом листья деревьев тощего садика, проникала в дом сквозь закрытые окна, пудрила столы, кровати, игрушки, залезала в нос, глаза, уши и легкие… И сон был тревож­ный, как во время сирокко. Там, за полями, притаилась пустыня, как зверь, готовый к прыжку. Ее зловещий песчаный шепот был слы­шен далеко.
И вдруг она громко постучалась у дверей и схватила за горло костлявой рукой голода. Это было в девяносто первом году прошлого столе­тия. Незабываемый год! Ребенка нельзя было уберечь от страшных картин голода, как от хмары и мги. И Михеев на всю жизнь запом­нил этот кошмар.
Началось с того, что у знакомых мужиков лица становились серыми, глаза вваливались, нос и скулы обострились, щеки и живот втяну­лись. Их тела становились дряблыми, щуп­лыми, Миша Михеев не мог понять, отчего это. А потом многие иссохшие люди вдруг начали полнеть странной бело – желтой полнотой.
Миша заглядывал в окна изб. Почти в каждой светился желтый огонек свечи в головах покойника. Но скоро огоньки погасли, – свеч не хватало, – а покойников становилось все больше. Живые люди превращались в трупы…
Раздувшиеся трупы животных на полях… Смрад… Рои мух… Плач голодных беспризор­ных детей, потерявших родителей… И над всем этим – горячее, испепеляющее солнце и сухой туман, покрывающий саваном обреченный на смерть мир…
А за селом стояли выжженные солнцем поля. Сухие, бурые колосья бессильно клонили к земле пустой колос. Жгучий ветер сжигал их, песок заносил. Над когда – то тучными нивами вырастали могильные песчаные холмы. Из этих могил кое – где торчали сухие колосья как по­следнее напоминание о гибнущих полях.
Пустыня убивала все живое… Этого нельзя забыть!
Этот ужас не покидал его всю жизнь.
Михеев видел во сне земной шар с большой высоты. Вот огромная плешь Сахары, вот пу­стыни Туркестана, Китая… И все эти плеши медленно расползаются во все стороны, как проказа… И вот весь земной шар превраща­ется в пустыню. И последние люди задыхаются в песчаной буре без воды и воздуха…
"Я буду инженером, чтобы знаниями победить пустыню", – решил молодой Михеев. Он сде­лался инженером – гидротехником, но пустыни не победил. Много лет разрабатывал он слож­ные системы оросительных каналов и бросал их.
– Это все равно, что пытаться потушить по­жар пульверизатором! – говорил он в отчая­нии… – Только обильные воды Волги могли бы потушить пожар пустыни… А что, если бы?..

III.
Михеев явился в РКИ, нагруженный огромными папками с рукописями, таблицами, гра­фиками, картами, чертежами.
Но у него оказалось кое – что поинтереснее мертвых чертежей. Михеев положил на стол коробищу величиной в метр и в кирпич тол­щиной. Там лежало его дорогое детище – "ма­териализованная идея". Это был сделанный из мастики рельеф Волжского бассейна и Каспий­ского моря. Пашни выкрашены в желтый цвет спелой пшеницы, луга – в светло – зеленый, а леса – в темно – зеленый. С востока в заволж­ские поля вклинивались зловещие бурые язы­ки наступающей пустыни. Русло Волги и дно Каспия были обнажены.
Через полчаса комната была превращена в своеобразную лабораторию, наполненную зри­телями.
Михеев положил свою модель краями на два стола, под модель поставил пустое ведро, а полное – на стол и через резиновую трубку пу­стил воду в Самарскую луку. Вода весело побе­жала по руслу, разбилась в дельте сложным узором на рукава и начала наполнять дно Кас­пия. Когда море наполнилось до положенного предела, Михеев открыл внизу сток, чтобы вода держалась на одном уровне.
– Годовой дебет Волги, – начал Михеев, – в круглом общем счете триста пятьдесят – три­ста семьдесят кубических километров. Вся эта масса воды испаряется, и потому Каспийское море не повышается, скорее понижается в го­довом уровне. Мы не можем испарить воду в нашем опыте и потому лишнее выпускаем вниз. Теперь вот что я предлагаю сделать с Волгой. – Михеев вынул из кармана изогнутую пластинку и вложил ее в паз на рельефе ниже Камышина.
И на глазах зрителей запруженные воды Волги начали подыматься выше "плотины", а внизу, к Каспию, потекла только узенькая струйка.
– Высота этого барража – тридцать семь метров. И, смотрите, с этого горизонта Волга самотеком сливается в невообразимые прост­ранства заволжских степей и пустынь в трех мощных потоках.
Поднявшаяся над плотиной вода минуту по­стояла в нерешительности, как бы в недоуме­нии перед неожиданным препятствием, и вдруг полилась на восток по скату, по руслам, впа­динам, котловинам, образовав сложную сеть марсианских каналов и озер.
– Эти потоки достигаются не какими – нибудь искусственными и грандиозными, стоившими бы колоссальных средств сооружениями, и уж, конечно, не рытьем каналов. Они текут по естественным углублениям, впадинам и логам, конечно, с соответствующим захватом и на­правлением потоков воды.
– А зачем оставлен этот ручеек, впадающий в Каспийское море? – спросил один из зри­телей.
– Одна седьмая часть дебета Волги остав­ляется в прямом, непосредственном течении в Каспийское море на непрерывное с ним, а зна­чит и с Баку, водное сообщение. Половина этого еще и на обзаведение прямых непосред­ственных сообщений. Значит, около семидесяти кубических километров дебета Волги последуют непосредственно в Каспий. А триста кубиче­ских километров, вместо теперешней их про­пажи в морской пучине, пойдут на оживление земель от Волги на восток по Эмбе, и на поту­шение там "земного пожара", и, с ликвида­цией там пустыни, на обзаведение новых хо­зяйств, на мелиорацию освобождаемых зе­мель.
– Значит, море…
– Каспийское море будет снижаться в своем уровне на две трети метра в год, и за тридцать семь лет состояние его уровня понизится на двадцать четыре метра. Каспий будет иметь вот какой вид.
Михеев открыл кран под доской рельефа больше, вода из Каспия потекла в ведро силь­нее, и уровень моря начал быстро понижаться. В секунде проходили года, и скоро знакомых очертаний моря было не узнать. Каспий "усох" почти на треть. Дно северной части до Ман­гышлака и Махачкалы обнажилось. На нем осталось только несколько перекрещивающих­ся каналов да "озер" в северо – восточной части.
– В общем донные пространства освободятся на сто пятьдесят тысяч квадратных ки­лометров, то же до семидесяти тысяч в устьях Куры и у персидских берегов и в Кара – Бугазе, а самое главное – по Апшерону и Челекену освободятся неизмеримо ценные пространства нефтяных земель, тоже в тысячах же квадрат­ных километров. Наконец, все побережье Кас­пия освободится от губительной там малярии.
Первым камнем в этот мир нового строи­тельства закладывается проект каптажа Волги.
Спецы, не последние спицы в колесе совет­ского аппарата, волнуются.
Извольте дать отзыв о проекте каптажа Вол­ги! ВСНХ требует. Наркомзем и Госплан ин­тересуются, РКИ нажимает…
Странный проект и еще более странный ав­тор, как будто и свой инженер, не молодой человек. А проект, – не знаешь, как и подойти к нему… Размах большевистский, идея гранди­озная, а что выйдет – аллах ведает.
Старые инженеры шушукаются:
– Ведь если этот проект пройдет – многим капут. Как же быть – то?
– За свое место беспокоитесь?
– Что место? Если пройдет проект Михеева, то потребуется много инженеров… Место най­дется. Но там будешь…
– На михеевскую мельницу воду лить? Тебе черная работа, ему почет? Хе – хе. Не волнуй­тесь, однако, заранее, может быть, еще про­валят этот шалый проект. Все будет зависеть от того, какой отзыв даст эксперт – профессор Чичагов. Да вот и он, как кстати!.. Давайте спросим. Здравствуйте, Иван Аркадьевич! Ну, как ваше мнение о каптаже?
Чичагов мнет мягкие губы и смотрит вверх через золотые очки. Свою седую голову он но­сит гордо и бережно, как хрупкую драгоцен­ность. В ней его капитал.
– Гм… да… каптаж… Я еще подробно не оз­накомился с материалом. Притом я могу дать отзыв только по своей специальности. Техниче­ски, конечно, проект вполне выполним. Запрудить реку – не Бог весть какая премудрость. В этом даже нет ничего оригинального. Михеев пред­лагает только в большом масштабе сделать то, что делает рядовой мельник. Но в смете, мне кажется, автор жестоко ошибается. Тут дело пахнет не тремястами миллионов, а миллиар­дами, имея в виду проект в целом.
– Миллиардами? Значит, не под силу, а? Не пройдет номер? – Взгляд инженера налил­ся надеждой и жадным любопытством.
Но Чичагов не обрадовал прямым ответом, а только неопределенно пожал плечами.
Да и что мог ответить старый профессор? По его мнению, большевики только и делали, что брались за непосильные задачи. С них хватит. Возьмутся за каптаж и… сделают, пожалуй!
– А вот еще я слыхал, – передал инженер мнение одного крупного специалиста. – Тот говорит, что проект Михеева – совершенней­шая чепуха. Ведь рыба Каспия привыкла к во­дяному режиму с данным процентом солености. Притом рыбе негде будет метать икру.
– А представитель Наркомздрава, – вме­шался другой инженер, – утверждает, что Михеев не только не уничтожит, как обещает, а увеличит малярию в ужасающих размерах. По­думайте только: пустить воды Волги самоте­ком! Они образуют множество заболоченных озер, заливчиков, водяных "оазов", как гово­рит сам изобретатель. Черт знает что полу­чится, и не только с малярией, – изменится к худшему, а не к лучшему, и климат всего края. Ведь Каспий будет испарять значитель­но меньше влаги, из которой в конце концов образуются облака.
– Ну, это не так страшно, – возразил Чи­чагов. – Общее количество влаги в крае не уменьшится. Ведь новые водоемы тоже будут испарять воду. Впрочем, это мое личное мне­ние, мнение профана в области метеороло­гии, – скромно добавил он.
Инженер хотел задать еще один вопрос, но Чичагов решил, что сказал и так слишком много. Отговорившись тем, что он спешит на заседание, маститый профессор понес свою драгоценную голову дальше.
Это заседание, посвященное обсуждению проекта Михеева, было довольно бурным.
Вначале спецы держали себя сдержанно. Никто не решался "крыть проект вовсю", но многие осторожно высказывали свои "опасе­ния", которые, как капля яда, должны были отравлять идею смелого проекта. В конце за­седания страсти разгорелись, и уже слышались выкрики: "Глупость! Чепуха! Безумие!"
Тяжелая артиллерия – Чичагов – приберега­лась противниками проекта к концу.
Речь профессора по форме была очень "объ­ективна", а по существу он вылил ушат холод­ной воды на энтузиастов, "высказав свое скромное мнение" о многомиллиардных затра­тах.
Проект висел на волоске.
Но тут неожиданно на помощь Михееву дви­нулись работники мест – волжане, живущие в непосредственной близости с "жаром земли".
И натиск был силен и дружен.
– Даешь Волгу!
Один из них повторил слова Михеева: "Ни капли живой воды, ни грамма гумуса, ни мет­ра высоты Волги не должны пропадать в ни­зинах соляной пучины Каспийского моря!"
– Даешь Волгу!

IV.
Большие звезды не мигая смотрят на землю, словно глаза неведомых ночных птиц. Густая темень, пугливая и упрямая, подступила к са­мым углям догоревшего костра. Набежит ве­тер, вспыхнет язычок пламени, осветит лица рыбаков, край сохнувшей сети, черное лосня­щееся брюхо опрокинутой на берегу лодки и снова придвинется к углям. С берега тянет сы­ростью, дегтем, рыбой.
Усталые рыбаки доедали уху, черпая дере­вянными ложками из котелка.
– Лопайте напоследях. А потом каюк: за­говеем на рыбу – то! – прервал молчание седой кряжистый старик Глеб Калганов, короче – Калган.
По сторонам его сидели три сына – справа старший, слева младшие, такие же крупные, бородатые детины, как и он сам, только черно­волосые.
Глеб – староста рыбацкой артели. Каспий и низовья Волги – для него открытая книга, каждую строчку которой он знает наизусть. Знает воду, рыбьи повадки, капризы погоды, моря и его обитателей. По известным ему од­ному приметам умеет даже предсказывать, ког­да пойдет пузанок, бешенка, вобла, куда напра­вят они путь, большой ли улов будет. Во всем, что касается рыбы, его слово – закон. А так как рыбацкое село только и живет рыбой, то слово Глеба и во всем прочем – закон. Что скажет, так тому и быть. До войны он был на промыслах не последний хозяин, имел капитал, снасть, посуду. Революция разрушила его благосостояние, но не авторитет. Артелью он правил по старинке – вертел как хотел.
Его слова вызвали удивление рыбаков. Чу­дит Калган!
– На наш век рыбы хватит! – отозвался рябой Сыч.
– Ложку оближи да язык проглоти. То – то, что не хватит! – важно ответил Глеб. Помолчав немного, чтобы убедиться, что никто боль­ше не прерывает, он продолжал: – Последние времена приходят. Отнял Бог разум у людей, и дела их безумными стали. Божий мир по-­своему переделать хотят: море высушить. Волгу – матушку в степи заволжские повернуть. И останемся мы как рак на мели. Истинно на мели! И отцы, и деды наши жили у моря, ры­бачили. Море да Волга были нам пашней, а рыба – хлебом. А тут – на тебе! Высохнет море, уйдет Волга, подохнет рыба, подохнем и мы. Куда пузанок, да вобла, да прочие мор­ские твари икру метать пойдут? Некуда. Нету Волги. Крышка! И будут хаты наши стоять в голом степу. А дно морское пахать начнут. Где рыбка божия резвилася, там тракторы затарах­тят, совхоз устроят. Сельсовет на дне морском. Красота!.. Пропали наши рыбацкие головы! Без Волги, моря нету нам жисти!
Глеб замолчал, склонив голову, как бык под удар обуха.
Рябой Сыч сплюнул громко, выругался:
– Да ты, может, выпил лишнего, Калган, не проспался? Очнись, перекрестись! Что бред­ни разводить на ночь? Мыслимое ли это де­ло?… – И осекся.
Глеб поднял голову и строго посмотрел на Сыча:
– Я никогда ума не пропивал и брехней не занимался… Вчера мне сам председатель сель­совета говорил. Приехали, говорит, какие – то из Астрахани, начальство, людей на работу на­нимать. Они все и рассказали, что Волгу за­кроют, море осушат. От Астрахани, говорит, море верст на триста отойдет. Значит, и от нас немного меньше. Ниже Камышина, у Сестрен­ки, говорят приезжие, уже землю роют, камень, песок подвозят, бараки строят. Плотиной Вол­гу перехватят. Одним словом, упокой, господи, души усопших рабов твоих!
Рыбаки вдруг зашумели, словно грозовой ве­тер по лесу прошел.
– Как же быть теперича? – перекричал всех молодой испуганный тенор.
Глеб усмехнулся в седые усы – проняло!
– То – то, как быть, – важно заговорил он. – Времена – а! Что год, то хуже. И все оттого, что Бога забыли. Сказал Бог: "Все добро зело". А они нате! Выходит, Богом неправильно сот­ворено. Поправлять взялись! А было – то разве плохо? В старину как жилось? – И Глеб уже оседлал своего конька. Он говорил о "золотом веке", когда в Каспии и низовьях Волги вы­лавливали рыбы больше восьмидесяти милли­онов килограммов в год, на двенадцать мил­лионов рублей, о белуге весом в полторы тыся­чи килограммов, о севрюге в пятьдесят кило­граммов, о стерляди в шестнадцать килограм­мов.
– А теперь что? Белужка – пятьдесят пять килограммов, осетр – десять – двадцать, севрюж­ка и вовсе шесть килограммов. Мельчает рыба, падают промысла. А теперь и вовсе извести их хотят.
После такой подготовки Глеб хотел повести речь дальше. Но тут неожиданно в разговор вступил худой рыбак Кузьма Сысоев, весь ко­лючий, как каспийский бычок, колючая, давно не бритая борода, колючие глаза и слова ко­лючие.
– Большевики виноваты, говоришь? Они рыбу извели? А ты нет? А кто в запретное вре­мя да в запретных местах рыбу ловил? Ска­жешь, не ты? Кто реку неводами загоражи­вал, рыбу в места нереста вверх не пущал? Кто на "ямах" становища облавщиков устраи­вал да зимовавших там леща, да сазана, да сома вылавливал? Не ты? Ты и есть первый рыб­ный вредитель! Рыбу изводил, а сам раздувал­ся. Это теперь – то тебе животы подтянуло, вот и заскулил: ха – арашо жилось! Кому хорошо, а кому плохо. Все рыбаки окрест у тебя в ка­бале были! Отъелся на нашем поту – крови, на тебя, сволоча, работали.
Глеб хоть бы что, как будто и не о нем речь. Трубочку закурил, в потухший костер плюнул и спокойно ответил:
– Ну что же, братцы, нехорош я вам стал, выжил из ума старик, ищите себе старшого по­моложе. А я вижу, что делать мне тут больше нечего. Завтра чуть свет возьму котомку за плечи да с сынами своими и побреду по дорож­ке куды глаза глядят.
Рыбаки встревожились.
– Буде, Калган!
– Без тебя, как без глаз!
– Не бросай нас!
– Собака мелет – ветер носит!.. – послышались из темноты голоса рыбаков. Но просо­ленный, густой бас Глеба покрыл все эти го­лоса:
– Мое слово твердо! Как сказал, так и быть. А теперь спать!
Вздыхая и охая, рыбаки улеглись. Стало совсем тихо. Слышен был только плеск на­бегавшей волны.
– Никита! – тихо сказал Глеб, толкнув в бок своего сына. – Ш – шш… Проползи, посмот­ри, спит ли этот черт ершистый – Кузьма!
– Похрапывает, – доложил через минуту Никита.
– Разбуди осторожно остальных… Сыча, по­жалуй, тоже не трожь.
И когда рыбаки проснулись, Глеб начал го­ворить им:
– Вот что, ребята. Дело наше – табак. Но только я так думаю, что еще можно спасти море и Волгу. Не дадим их в обиду! Ш – шш! Слушайте! Говорили в совете, что эта чертова плотина стоит миллионы, а денег в обрез отпу­щено. Вот я и думаю… – Глеб заговорил еще тише: – Ежели эту плотину прорвет, то и весь план их прорвет к чертовой бабушке. Больше денег у них не хватит. Смекаете? Пойдем мы всей артелью в Камышин, наймемся в земле­копы, а там… видно будет. Кто согласен, тот завтра и записывайся!
Опять тишина. Крупные звезды начали мигать часто – часто, словно у ночных птиц глаза слипались.
Маленький приволжский городок Камышин затоплен пришлым людом: сезонниками, рабо­чими, служащими, техниками, кооператорами…
Село Сестренка с правой стороны Волги, Солодушино с левой и остров Шишкин, лежащие на линии барража, неузнаваемы. Как гри­бы после дождя выросли бараки, кооперативы. столовые, фабрики – кухни, клубы, больницы.
Камышинские огородники, проклиная барраж, каптаж и Михеева, перенесли свои баштаны далеко за город. Как – то будут расти на новом месте дыни, огурцы и знаменитые камышинские арбузы?..
– Разорили! Под корень подрезали! Погу­били! Пропала рыба, пропадут и наши арбу­зы! – ворчали старики – баштанники.
Станция Камышин до отказа забита прибы­вающими грузами: лесом, машинами, рель­сами. Змеями расползлись по стройке узко­колейки. Задорно кричат кукушки, таская за собой хвосты вагонеток с песком, землей, кам­нем. Залязгали железными челюстями экскава­торы. Зачвакали, засопели драги, скрипят краны.
Круглые сутки идет работа. Ярко огни фо­нарей и прожекторов разгоняют мрак.
Не спится старикам – камышанам. Выйдут из дома и долго смотрят на огни, отраженные в водах широкой реки, и кажется им, что по­пали они в иной, страшный и непонятный мир, где ползают гигантские железные чудовища, ворочают шеями длинней телеграфного столба, чавкают пастями, в которые бык и с рогами пройдет. А люди – маленькие, суетливые – уха­живают за этими неведомыми чудовищами.
Михеев почти не спит и ест на ходу. Он счастлив. Мечта его жизни осуществилась. Пу­стыне объявлена война, он – главнокомандую­щий на фронте, брандмейстер на "пожаре зем­ли". Он бегает день и ночь с непокрытой голо­вой. Его лысина красна от солнца, ветра и вол­нения. Острый нос еще более заострился, глаза пылают. Он весь раскален огнем вдохновения.
Бежит по берегу, размахивает руками. Следом за ним, едва поспевая, шагает долговязый молодой инженер.
– Жидкий воздух – вот мой секрет! – кричит Михеев, не оборачиваясь к инженеру. – Ап­парат Линде, несколько видоизмененный мною. Давление – двести двадцать атмосфер… Мы проводим жидкий воздух по трубам и выпу­скаем прямо в воду. Он замораживает воду.
И перед кессонами мы жарким летом получим прочную ледовую стену. Под ее защитой нам легко будет работать. Это лучше, чем времен­ные перемычки, применявшиеся на Днепро­строе… Что же вы отстаете? Скорей, скорей!..
Работа кипит в три смены. Одна смена по­сылает другой вызовы на соревнование. Днем и ночью перекликаются кукушки. Грохочут ма­шины, мечутся люди.
– Как на пожаре! – говорят камышане.
– Пожар и есть; земля горит, тушить надо! Лихо работает Глеб Калган со своей ар­телью. Сыновей молодых за пояс заткнул ста­рик. А кончит артель работу, в ночь – полночь берут захваченные с собой сети – и в лодки. Река тянет, рыба тянет.
И тут среди своих изливает старик горечь, облегчает сердце, до краев переполненное зло­бой.
– Погодите! Подопрут плотину воды осенние, тут мы и ахнем своей артелью им на по­мочь. Одно плохо – ночью работают, огни го­рят. Ну, да изловчимся как – нибудь. Главное­ высмотреть, где тоньше.
– Не туда! Не туда, черти, дьяволы! Не туда, ребятушки! – доносится с острова Шиш­кин голос Михеева.
– Ишь, востроносый черт! – ворчит Глеб. – Угомону на него нету! Ну, погуляй, покричи маленько. Угомоним и тебя.
– Дядя Глеб, – говорит вдруг молодой рыбак. – А я вчера Кузьму встретил. Около цементного завода шлялся. Там, наверно, при­строился.
Глеб нахмурился.
– За этим ершом колючим смотреть в оба надо. Донесет. Все дело провалит, если чуть что заметит. Да, может, для того и на стройку пришел, может, подслушал тогда… ночью – то?..
– Дядя Глеб, а зачем трубы прокладывают?
– Среди лета воду газом заморозить хотят. Судаков мороженых захотелось. Ну, только не­сбыточное это дело: до того люди еще не до­шли, чтоб лето на зиму переворачивать.
Весть о том, что "Волгу будут замораживать", быстро облетела стройку. Камышинские старо­жилы были потрясены.
– Видно, не все брехня, что старухи бол­тают. Летом реку льдом сковать – разве это не такое же чудо, как море высушить и огнем запалить?
– Поморозят арбузы! Хоть бросай баштан да уходи куда глаза глядят…
Все – таки надеялись: не сотворить чудо чело­веку!
Но не сбылись эти надежды: заморозил таки востроносый Волгу. Правда, не всю, но всю ему и не надо было. А перед кессонами замерзла вода, стала ледяной стеной. Не то что камышане, а и сезонники глазам своим не верили, рукой лед щупали. Настоящий, без подделки. Холодный и крепкий!
День за днем отвоевывают люди у реки метр за метром. Опускают на дно деревянные ящи­ки – кессоны, возводят бетонные кубы – бычки. Вода устремляется в пролеты, кипя и волнуясь. Уровень полузапруженной Волги повышается, А сверху подходит осеннее половодье. Бетонные быки, звенья цепи, которая должна сковать Волгу, готовы почти все. Остается за­кончить последние, перекрыть железными щи­тами, и Волга, встретив препятствие, повернет свои обильные воды, двинется в заволжские степи тушить "пожар земли".
Но надо переждать осеннее половодье, а оно в этом году небывалое: все лето и осень шли проливные дожди.
Вода прибывает с каждым днем, мутная, темная, угрюмая. Бушует, бьется о бетонные быки. Сухие листья, травы, кустарники, ветки, целые деревья – все, что захватила река на своем пути, – облепили выступы быков, засо­ряют берега.
Но тысячи строителей день и ночь куют це­пи для реки.
Кузьма Сысоев работает на стройке вместе с женой. Он стал как будто еще колючей. По­худел, оброс бородой. День работает, а ночью не спит, ворочается, словно его самого колют сухие кости.
– Чего не спишь? – ворчит жена.
Вздыхает Кузьма в темноте.
– Глеб проклятый покою не дает со своей артелью… Вчерась ночью вышел я на барраж, а он ходит около трубы с воздухом, вынюхи­вает. А смена не его. Что ему там надо? Уви­дал меня – смылся.
– А тебе какое дело? – ворчит жена. – За собой наблюдай. Вот зима на носу, а ты еще шубы да валенок не получил. Другие давно получили.
– Завтра обязательно надо востроносому сказать, – продолжает Кузьма, думая о своем.
– И давно пора, – успокаивает жена. Вдруг гудок, прерывистый, набатный, рвет на части ночную тишь. Тревога…
Кузьма выбежал на улицу.
Что за погода проклятая! Ветер с ног валит, дождь хлещет, река гудит. Рабочие бегут.
Крик, шум, не понять, в чем дело.
– Почему тревога? – спрашивает Кузьма.
– Авария. Труба с жидким воздухом не действует, лед растопило, кессон заливает, – отвечает кто – то на бегу.
Кузьма прибавляет шагу. Река съела ледяную стену и напирает на кессон. Вот мельк­нула как будто седая голова Глеба и скры­лась.
"Он… Не иначе как его рук дело", – думает Кузьма.
Человек в старом драповом пальто без шапки бегает по самому краю кессона. Востроно­сый. Кричит, размахивает руками. К трубе полез, возится.
– Уходите, – кричат ему. – Вода зальет.
Куда там! Михеев ничего не видит, не слы­шит. "Только бы пошел жидкий воздух".
А вода все выше, вот – вот зальет кессон. Во­да валит Михеева с ног, но он опять ползет, цепляется за трубу…
И вдруг треск, шум; белое облако, шипя и свистя, наполняет кессон. Прорвалась тру­ба, и жидкий воздух пошел прямо на Михе­ева.
Михеев поднял руки и… так и окоченел, пре­вратился в ледяную статую.
Буря, грохот, шум и вой…

Деревня Сухой Дол словно развороченный муравейник. Посмотреть – и не поймешь, что случилось. У крестьян постарше на лицах не­доумение, молодежь весела, а женщины воют, как по покойнику. Никто дома не сидит, все бегают из хаты в хату.
А у сельсовета уже толпится народ, собира­ют сход.
Два человека приехали на автомобиле, они и разворошили деревенский муравейник. Объ­явили: Волга в степи поворачивает, и по Су­хому Долу потечет вода. Надо на гору пере­бираться. На перевоз и стройку будут выданы деньги. У кого хата старая, новый лес получат.
Шумит народ. Получить деньги, обзавестись новой хатой хорошо. Бросать насиженное место плохо.
Ипат, называющий себя "крепким середня­ком", поглаживает длинную бороду, которая почему – то поседела с одного бока.
– Так – то оно так. А соглашаться дуроломом тоже не приходится. Может, на горке воды нет. Может, там рыть колодцы – доводы не докопаешься.
– Да ведь у воды, пегая борода, жить бу­дем. Хоть из окна воду хлебай.
– Ему новую хату на каменном фундаменте жаль бросать. Весь фундамент покрошится. Неохота трогаться.
– Кому охота, – отвечает Ипат. – Сегодня на гору, завтра под гору… Прямо ставь хаты на колеса.
– Верно. Не пойдем на гору.
Разбились на партии. И снова приезжали из города, приходится убеждать сход. Бились, отложили до вечера.
– Ребята, а Панас Чепуренко нипочем не пойдет на гору. Упористый старик.
– Кто это Чепуренко? – спрашивают приезжие и узнают, что Панас – кряжистый дуб де­вяноста двух лет, но еще крепкий, выходец с Украины. Упрям как чурка, в Бога верует. Табак нюхает, сам растирает.
Маришкин и Курилко, которые на автомобиле приехали, решают после схода навестить Панаса.
Он с граблями в руках копается в огороде. На приветствие ответил низким поклоном и зовет в хату.
– Да мы с тобой тут на вольном воздухе поговорим.
Но старик непреклонен.
– Як що на розмову, то прошу до хаты. – И первый уходит.
Делать нечего, пошли за ним.
– Вот что, дедушка, – говорит Маришкин, – на гору надо перебираться. Если сам не сможешь, люди помогут.
– А навище менi на гору дертятся. Менi и тут гораздо.
– Нельзя, старина. Тут скоро вода все зальет.
Панас слушает внимательно, гладит длинные усы, не спеша вынимает тавлинку, нюхает табак и наконец отрицательно качает головой.
– Не може цього бути, – уверенно отвечает он. – Бог обiцяв, що зливи[1 - Потоп.] бильш не буде.
Приезжие переглядываются. Они не ожи­дали такого возражения. Маришкин, чтобы сразу не озлобить старика, решил действовать дипломатически.
– Да ведь то про всемирный потоп сказано, а тут Волга только, несколько деревень зальет, вот и вашу тоже. Для орошения полей, пони­маешь? От засухи. Ведь заливает же села и де­ревни весенний разлив. Так это же не потоп.
– Повидь[2 - Разлив.] – инша справа. Розуллеться рiчка й знову в береги зайде. А ви кажете, шо все залле на вiкi вiчнi. А ви дурницю кажете, шо залле. Не може цього бути. Бог казав, шо зливи не буде, тай не буде. Нiкуди не пiду.
Ну что с ним поделаешь? Маришкин вынул из кармана платок и вытер вспотевший лоб.
– Ты подумай: подъемные дадим на новую стройку. В новой хате жить будешь.
– Не треба мене ваших переiздных. Не пiду, тай кiнец.
– Я вижу, ты не веришь нам. Ну так вот что, дед. Поезжай с нами на автомобиле. Сам стройку посмотришь, убедишься своими гла­зами. Увидишь, что там с Волгой делается, и поверишь.
– А на бiс менi ваш автомобиль? Не пiду. Ось туточки жив, тут i в домовину ляжу.
Так и ушли городские ни с чем.
Но после их отъезда крепко задумался Па­нас. И на другой день неожиданно для всех запряг своего конька, взял ковригу хлеба и уехал со двора неизвестно куда.
Приехал он к Волге, пришел на стройку. Народу видимо – невидимо. Через Волгу мост, машины, грохот, суета. Между быками рабочие прилаживают железные щиты. Опустят щиты – и готова запруда. Запрудят Волгу, потечет в степи – больше воде деваться некуда.
Панас пошел на фабрику – кухню, откуда видна вся стройка. Просидел у окна молча весь день и выпил несметное количество чаю. А ког­да вечерние огни залили стройку и шум работ не убавился, старик проговорил глухо в седые усы:
– Так вони, сучi дiти, паки потоплят нас. – И трудно было понять, чего больше в его сло­вах – порицания или хвалы.
Приехал Панас домой и три дня из хаты не выходил. Уж думали, не занемог ли с дороги.
А потом вышел и начал говорить на сходе такое, что суходольцы даже рты пооткрывали. Не бывало еще у "Каптажа Волги" такого аги­татора.
И дружно потянулись на горку суходольцы, а за ними и соседние деревни.
– Бей в мою голову! – Кондрат Семеныч стукнул огромным кулаком по столу так, что подпрыгнула чернильница. Председатель прав­ления "Каптажа Волги", товарищ Марков, вздрогнул и поправил очки..
– Ну, однако ж, вы того… не слишком, – сказал он, щуря подслеповатые глаза.
– Что того? Это вы того, – не унимался Кондрат Семеныч, и он вдруг поднялся во весь рост, словно готовясь к бою. Его рыжие волосы растрепались, глаза метали искры. Огромное лицо было багровым, словно он сошел с бан­ного полка. – Не дам тронуть совхоз. А вы бы побывали в "Красных зорях" да сами посмот­рели, что у меня там наворочено. Одна силос­ная башня чего стоит! – Кондрат Семеныч за­гнул толстый палец. – Из цемента. Красота! Ее не перенесешь. Так, значит, и бросить? Будет стоять среди озера, как маяк. А эмтеэс, – за­гнул второй палец. – Такой машинно – трак­торной станции во всей округе не сыщешь. Ка­менное, капитальное сооружение. Элеватор, ремонтная мастерская, электростанция, конюш­ни, хлева, сыроварни, маслобойни… Все пере­числять – пальцев не хватит. Все это под воду.

--->>>