RSS Выход Мой профиль
 
В.В. ВЕРЕСАЕВ. том 3 | РАССКАЗЫ 1915-1927 - СОБАЧЬЯ УЛЫБКА


СОБАЧЬЯ УЛЫБКА


Молодой поэт Аким Лесовик поздно воротился домой. Он сердито шагал по чердачной своей комнате от чугунной печечки к некрашеному столу, ронял по дороге шаткий стул, поднимал и на обратном пути опять ронял. И повторял сердито:
— Черт! Черт!
Он выступал сегодня на литературном вечере. Выступал и другой молодой поэт, Павел Вершинин. Когда кончил читать Вершинин, ему захлопали восторженно, требовали еще. Прочел еще. Публике все было мало, она гремела рукоплесканиями, кричала: «Вершинина!» Вышел распорядитель, поднял руку. Замолчали.
— Поэт Аким Лесовик прочтет два новых своих стихотворения.
Публика в ответ завопила:
— Вершинина!
— Товарищи...
— Вер-ши-ни-на!!!

Лесовик стоял у дверей артистической. Счастливо улыбаясь, Вершинин прошел мимо на эстраду и опять стал читать. И еще, и еще читал. И публика все хлопала в восторге.
Наконец, угомонилась. Вышел читать Лесовик. Его встретили рукоплесканиями. Прочел,— захлопали. Похлопали и перестали. Распорядитель объявил беллетриста Березина,— и вечер пошел дальше.
— Ч-черт, черт!
С чего вдруг так расхлопались подлецу этому? Подумаешь, какой талант невиданный! Чем он лучше его. Лесовика?.. Румяные комсомолки заглядывали в артистическую, просили вызвать товарища Вершинина, горячо разговаривали с ним в коридоре. Ах, какие глаза были у одной! Как она на него смотрела! А он — хлипкий, невзрачный, спина крючком. Потом участники ужинали в клубе Союза писателей, пили пиво. Уж какая-то снисходительная нотка появилась в голосе, рожа сияет самодовольством.
— Ч-черт, ч-черт!.. Ах, ч-черт!..
— Я извиняюсь, гражданин...
— Кто тут?
— Извиняюсь, это я.
На пыльной чугунной печке, охватив острые колени руками, сидел рыжий субъект весьма унылого вида, величиною с среднюю собаку.
— Вы, гражданин, чего тут? Что вам угодно?
Но впрочем,— какой это был гражданин! Скорее,— неумело выдубленная собачья шкура, покоробившаяся, жесткая, пустая внутри. Такой он был весь залежавшийся. серый, пыльный.— как будто пролежал в подполье лет пять и ни разу за это время не проветривался, и только призыв поэта неистовою своею страстностью извлек его на свет. Однако глазки были острые, на лбу — рожки, и козлиные копытца на ногах. Все по форме. Он удивленно переспросил:
— «Что угодно?» Вы же меня звали.
— Ах, вы...— Аким искательно улыбнулся.— Вы... из этих будете?
— Определенно. Чем могу служить?
Поэт просиял.
— Вы это, товарищ, серьезно?
— Как таковой, я вам, конечно, не товарищ. Но поскольку могу, постольку с удовольствием. В чем дело?
— Дело вот в чем.
Аким взволнованно достал пачку папирос «Червонец», протянул собеседнику.
— Курите!
— Благодарю вас, только что курил,— с достоинством отказался рыжий.
Поэт дрожащими руками закурил, глубоко затянулся.
— Вот в чем дело. Есть у нас тут один поэт, Пгшка Вершинин. Поэт как поэт. Не хуже и не лучше друг.их. И вдруг, понимаете,— грандиознейший успех! Совершенно никому не понятный. Ну, словно гений какой первоклассный явился.
Рыжий деловито спросил:
— А может, вправду гениален?
— Да нет же! В том-то все и дело! Вы меня, конечно, не знаете, а то бы и сами сказали, что я совершенно не подвержен зависти. Говорю вам по чистой совести: поэт как поэт. Десятки таких. И вдруг за что-то — так превознесен! Мне-то лично это все равно,— но где же справедливость!
— В первую очередь самой серьезной проработки требует вопрос: высокой ли он квалификации или является продукцией среднего качества. Если первое, то ничего, гражданин, сделать не могу. Нестоящее дело. Но если...
— Да вот книжка его стихов. Посмотрите. Сами увидите.
— А-а, вот-вот!
Рыжий с любопытством сунул острую свою мордочку в книжку, быстро перелистал страницы. Потом в восторге взвился вместе с книжкою, три раза перекувыркнулся в воздухе и опять сел на верхний круг печки. Он улыбался, морща нос, сверкая острыми зубами из-под поднявшейся верхней губы,— знаете, собачьей такою улыбкою, какою улыбаются очень подлые собачонки.
— Факт ясен. Конечно, он гораздо талантливее вас.— Рыжий с наслаждением вглядывался в напряженно улыбавшееся лицо Акима.— Н-е-с-р-а-в-н-е-н-н-о талантливее. Но согласен,— не гений. Дело подходящее. Берусь. Прошу информировать совершенно конкретно,— зачем вы меня вызвали, чего, собственно, желаете, и так далее, и тому подобное.
— Я желаю... Ну, как бы вам это выразиться поконкретнее? Напакостите ему каким-нибудь самым конкретным образом. Вы уж там сами придумаете. На то вы спец. Но уж подрежьте его, подлеца, под самый, как говорится. корень!
— Берусь. Вопрос исчерпан. Переходим к следующему пункту порядка дня. Что вы мне, гражданин, за это заплатите?
— Ведь плата у вас, кажется, известная.
— Это какая же?
Поэт глянул в сторону.
— Душа, что ли...
Рыжий сурово смотрел на него.
— Гражданин, который сознательный, фальшивого товара предлагать не станет. «Душа»... Не знаете, что ли, что такое в нынешнее время душа? Условный рефлекс. Если бы даже ад существовал, куда я там сунусь с условным рефлексом?
— Так что же вам предложить? Я уж не знаю.
— В этом мире.
— Что в этом мире?
— В этом мире буду вашу душу поджаривать на медленном адском огне.
— То есть как же это?
— Мое уж дело.
— А ему сделаете, как уговорились?
— Ясно. Положим на все четыре лопатки.
— Гм...— Аким подумал.— Ну да ладно! Мне все равно. Только уж закатите ему пакость самую грандиозную. Да поскорее, пожалуйста, не откладывайте.
— В ударном порядке... Ну, пока!
— Подождите. А как мне вас вызвать, если вы мне понадобитесь?
— Сильно когда пожелаете, сейчас же явлюсь... Всего!
И рыжий сквозь чугунную печку провалился под пол.
Павел Вершинин написал новую поэму. Прочел ее на исполнительном собрании «Красного Пегаса», потом на исполнительных собраниях Союза писателей, Союза поэтов, Ассоциации триолета, Коллектива рондо, Содружества сонета, Общества драматических писателей и композиторов, Авиахима и Добролета. Гул пошел по всей печати. Сообщалось, что, по единодушным отзывам всех оппонентов, поэма Вершинина — замечательнейшее произведение литературного сезона. Лучший журнал «Красные вершины» жирным шрифтом объявил в газетах, что поэма появится в ближайшем номере журнала. А Аким Лесовик уже три месяца назад сдал в «Вершины» свою поэму,— и ее не спешили печатать.
Аким решительным шагом вошел в свою мансарду, остановился перед печкой и с настойчивостью самого лютого негодования воззвал:
— Послушайте... Как вас? Гражданин запечный, эй! Выкатывайтесь!
— Я извиняюсь. В чем дело?
Пустая рыжая шкура сидела на своем месте, и острые глазки с готовностью были устремлены на Акима.
— Вы что же это, а?!
— Что?
— Договор желаете исполнять?
— А я не исполняю? Работаю вовсю.
— Вовсю?! А это что?
Аким потряс перед мордою рыжего только что вышедшим номером «Красных вершин».
— Это что, я спрашиваю? На первом месте поэма, разбита на шпоны, не в пример другим стихам...
— Ах, уж вышел номер? Дайте-ка посмотреть.
Рыжий с любопытством сунул нос в книгу и сказал
с сожалением:
— Жалко, портрета не поместили. Ка-кой недосмотр, ай-ай-ай!
— Что-о?! Еще портрет? Обормот паршивый! Издеваешься надо мною?
В бешенстве Аким схватил рыжего за шиворот и стал бить его о печку. Пыль пошла столбом. Когда он наконец выпустил рыжего из рук, тот уселся на прежнем месте, встряхнулся с удовольствием и сказал:
— Спасибо, вытрясли пыль!
— Сейчас же, слышишь, сукин сын?.. Сейчас же...
— Я извиняюсь. Категорически прошу выражаться без интимностей.
— Требую сейчас же принять самые решительные меры, не то считаю наш договор расторгнутым. Для начала,— статейку, что ли, пусти в журнал,— поубийственнее!
Рыжий в восхищении всплеснул руками.
— Статейку? Бо-га-тей-шая идея! Обязательно надо статейку, вы правы на двести пятьдесят процентов... Пока!
И рыжий стремительно провалился в подполье.
Появилась не статейка, а большая, обстоятельная статья. В ней восторженно писалось, что поэт Вершинин использует в своей поэме самые острые темы современности, четко выявляет глубокую революционность своего жизнеощущения, бодрого и жизнерадостного. Для поэта наша жизнь — не долина юдоли, не поле, усеянное трупами раненых, а творческая работа, борьба и радость. Значимость поэмы огромна. О силе заражаемости ее может судить только тот, кто ее прочел. В заключение автор поздравлял читателя с появлением на небосклоне русской поэзии планеты первой величины, быстро поднимающейся к самому зениту горизонта.
Наступили дни адской муки — для Акима Лесовика, дни напряженнейшей работы — для рыжего, а для поэта Павла Вершинина — дни непрерывного, все возраставшего торжества.
Что он первый поэт нашей современности,— об этом никто уж не спорил. Если другие в этом убедились бесповоротно, то, само собою, еще крепче стал убеждаться сам Вершинин. Да и мудрено было не убеждаться. В критических статьях писали: «Блок и Вершинин», «От Пушкина к Вершинину», «Ритмы Тютчева и Вершинина». Госиздат издал полное собрание его сочинений с портретом, факсимиле и автобиографией. Редакторы горячо жали Вершинину руки, звонили по телефону. Открытки с его портретами продавались бойчее пудры и губной помады. На литературных выступлениях пять, десяти минут публика хлопала ему, не давая начать.
Походка Вершинина стала особенная, сдержанно-торжественная, голос — снисходительно-любезный, как в старые времена у очень либеральных сановников.
С публикою он капризничал, как избалованная поклонниками красавица. На выступлениях, например, ставил непременным условием, чтобы ему читать первым, а сам, вместо восьми, приезжал к десяти, устроители же, боясь его гнева, без него не начинали. А когда он наконец выходил на эстраду, заждавшаяся публика, вместо того чтобы освистать наглеца, приветствовала его плеском и воем. Особенно при этом старались какие-то юркие рыженькие фигурки с восторженно-оскаленными верхними зубами.
Раз на таком вечере пришлось участвовать и Аким---Лесовику. Конечно, все они, остальные, были тусклыми звездышками, совсем утонувшими в сиянии полного месяца — Вершинина. Аким слушал океанский плеск и рев, сопровождавший чтение Вершинина, терзался и недоумевал: ведь пошло, банально! Самоповторно! Вот прервали на середине,— сам Вершинин недоумело раскрыл глаза: банальнейший, совсем ничтожный стих. А рукоплещут! И чем плоше и пошлее были стихи, тем восторженнее хлопала публика. Особенно старались рыженькие. А Вершинин стоял, кланялся и нежил душу на гремящих волнах рукоплесканий.
После вечера Лесовик ужинал у Вершинина. И тут только он во всем размере почувствовал, как преуспел за это время Павел Вершинин. Народу было много. Газетные репортеры хлопали рюмку за рюмкой, наставляли, как собаки, уши по направлению к Вершинину и нащупывали в карманах блокноты. Красивые девушки и женщины восторженно глядели в глаза Вершинину. Особенно одна была. Пышные, золотисто-рыжие волосы, гордые глаза, из-под слегка приподнятой верхней губы сверкают жемчуга зубок; спина, плечи и очень открытая грудь — цвета теплого мрамора... Ах, счастье, если такая взглянет ласково! И много, много нужно, чтоб заслужить этот взгляд! И видел Аким: из-под полуопущенных век красавица мерцающим взглядом поглядывала на Вершинина и, видно, никого не замечала кроме него, и страстно отдавалась ему глазами.
Поужинали. Сидели за кофе и ликерами в полумраке просторного кабинета Вершинина. Одна из девушек стояла, прислонясь к оконной портьере и вытянув кверху прелестные нагие руки; две другие лежали на полу, на пушистой шкуре белого медведя. Золотистая красавица полулежала на оттоманке, и в полутьме из-под полузакрытых век еще ярче и таинственнее мерцали Вершинину бриллианты ее глаз. Репортеры вытащили из карманов блокноты.
Вершинин, развалясь в мягком кресле, курил сигару и говорил,— тем голосом, каким люди говорят, когда знают, что их слушать — всего интереснее.
— Я не могу понять, что это значит. Меня очень беспокоит: в какие бы очки я ни глядел, мне все больно глазам. Это плохой знак. Испортится зрение,— и никакие очки не подойдут. Останешься слепым.
Аким спросил:
— А без очков тебе не больно глядеть?
— Без очков пока ничего.
Аким расхохотался, Вершинин кисло взглянул на него, а девушки и женщины взволнованно заговорили:
— Так нельзя этого оставить! Никак нельзя! Нужно поскорее пригласить глазного врача. Что же это будет, если вы ослепнете!
Репортеры записывали в блокноты:
«Знаменитый поэт Вершинин. Опасная болезнь глаз. Грозит полная слепота. Экстренно вызываются лучшие окулисты столицы».
Опять стали слушать Вершинина. Маленький, щуп-ленький, он сидел, утонув в кресле, пускал сквозь бритые губы синий дым сигары и ронял небрежно:
— Я сегодня утром читал,— кого бы вы думали? Нестора Кукольника! И знаете? Нахожу, что он у нас совершенно не оценен. Например, драма его: «Джулио Мости». Такая песня импровизатора:
День счастья так ничтожно мал, Путь независимости тесен. Я шел вперед, бледнел, страдал, Но никогда не торговал Богатством сладкозвучных песен.
Разве плохо, а? Особенно для того времени. А в развитии драматического действия он иногда положительно не уступает Шекспиру.
— Будет тебе, Пашка, дурака валять! — возмутился Аким.
Девушки негодующе оглядели его и с загоревшимися глазами стали спрашивать Вершинина:
— Как? Как драма называется? Где ее можно достать?
Репортеры записывали:
«Павел Вершинин о Несторе Кукольнике: никем до сих пор не оцененный русский Шекспир».
Еще свирепее воротился Аким в свою комнатушку, еще быстрее зашагал из угла в угол, роняя и со злостью поднимая колченогий стул. И остановился перед чугункой, и воззвал в злобе:
— Ты! Обмылок казанский! Сюда!
— Я извиняюсь... Это вы меня?
— Тебя, конечно!
— В чем дело?
Рыжий спросил холодно,— видно, ему не нравилась фамильярность поэта.
— Как в чем дело? Почему договора не исполняешь?
— Договор, гражданин, исполняется на все сто процентов.
— Ничего не понимаю! Ты же пакостить ему обещался!
— Пакощу в полной мере. Даже выше довоенной нормы... И потом. Я извиняюсь. Мы с вами, гражданин, брудершафта не пили.
— Э, дело не в этом! Чем же ты... Чем же вы ему пакостите, позвольте спросить?
— А я вам стану объяснять? Чтоб утешить вас? Вы думаете, мне это нужно? Какое же мне тогда будет удовольствие? Из-за чего я тогда работал?
Рыжий мохнатою своею рукою коснулся локтя Акима и спросил задушевным голосом:
— Скажите, неужели же вам не весело было глядеть, каким он выявлялся дураком? Достижения поразительные! Я, по крайней мере, с великим всегда наслаждением наблюдаю, как глуп становится самый даже умный человек, когда по самолюбию его польешь бензинчиком и подожжешь. По-те-ха!
Потом он похлопал Акима по плечу и конфиденциально сообщил:
— Могу вас, гражданин, заверить в высшей степени категорически: все идет, как следует быть. Вы можете торжествовать.
И он оскалил собачьей улыбкой мелкие, острые свои зубки. Аким изумленно вздрогнул. Бывает иногда: безобразнейший брат ужасно бывает похож на ослепительную красавицу-сестру. Так же вот и в этой поднятой над зубами верхней губе Аким вдруг поймал поразительное сходство с прелестной губкой, слегка открывавшей жемчужные зубы у сегодняшней красавицы там, у Вершинина.
— Погодите... Вы были нынче на ужине у Вершинина?
— Был.
— После ужина на оттоманке, в жемчужном ожерелье, на девять десятых в голом виде... Это были... вы?
— Я.— Рыжий застенчиво потупился и спросил с любопытством.— А как вы нашли мой костюм?
— Костюма никакого я не нашел,— со злостью ответил поэт и вдруг вздрогнул.— Стойте! Вы остались у него, когда мы уехали... Я начинаю соображать... Боюсь, как бы у нас тут не вышло недоразумения. Знаете, уж не поняли ли вы меня в том смысле...
— В ка-ко-ом?!. Послушайте, да за кого же вы меня принимаете? Стал бы я заниматься такою бездарщи-ною! Как не стыдно вам! И что у вас за представление о нас! Это все равно, что вы позвали бы Врубеля и поручили бы ему покрасить ваш пол, или Родену заказали бы вытесать уличную тумбу... Тьфу, даже затошнило! Я, гражданин, отлично понимаю, чего вам нужно. И будьте совершенно покойны. Целевая установка предполагает иметь место в самой полной мере. Договор будет добросовестно исполнен до последней буквы.
— Ручаетесь?
— Определенно.
— Ну, ладно, будем ждать.
Аким успокоенно прошелся по комнате.
— «Целевая установка предполагает иметь место»...— Он расхохотался.— Послушайте. Скажите мне. Никогда я раньше не предполагал, что ваше племя говорит таким ужасным языком.
Рыжий самолюбиво покоробился.
— Чем — ужасным?
— Чем! Еще объяснять вам!.. Ха-ха-ха!..
Рыжий обиженно нахохлился и крепче охватил руками поджатые коленки.
— А впрочем... Наружности моей вы, гражданин, не удивляетесь? Тому, что я мало похож на Антиноя или там — на Аполлона?
— Чему дивиться!
— А почему же я обязан говорить языком Пушкина?.. Ну, а в общем и целом,— это к делу совершенно не относится. До свидания.
И он провалился в печку.
Каждый месяц, каждая неделя, каждый день возносили Павла Вершинина все выше и выше. Далеко внизу цыплячьими фигурками представлялись ему прежние его товарищи. Он озирался на высоте по сторонам и выискивал товарищей себе под рост: Эсхила, Данте, Гете, Байрона. Понятно, как его должно было раздражать, когда приходилось встречать печатные или устные критические замечания о своих вещах. Да и правда,— посудите сами: какой-нибудь газетный рецензент или «брат-писатель», вроде Акима Лесовика, заявляет Эсхилу о «Прометее»: «эта сцена несколько риторична», или Байрону о «Чайльд-Гарольде»: «в этой песне не выдержано до конца настроение». Будет только впечатление, как будто осенняя муха противно влипается в кожу,— и больше ничего.
Писать стало теперь очень легко. Раньше Вершинин мучился над каждым стихом, падал духом, отчаивался, откладывал написанное, опять возвращался, оживал духом и опять отчаивался. Теперь стих катился легко, как вагончик по заранее проложенным рельсам, всем был теперь доволен взыскательный художник. А редакторы донимали телефонными звонками, спрашивали: «скоро ли?» И Вершинин бросал написанные прямо набело листки хорошенькой машинистке.
Жизнь шла хорошая. Великолепная квартира, дубовые библиотечные шкафы с книгами в чудесных переплетах. Всегда к услугам просторная машина с легким ходом. Новая жена через каждые три месяца. Да еще так каждую неделю новая девушка,— настоящая, с покорным восторгом отдающая свой цвет Вершинину. Когда он входил в ресторан или в театр, мгновенно разносилась весть, что он тут, и к нему устремлялись восторженные толпы. В то же время был он желанным гостем на заводах и в рабочих клубах. Туда он ездил в стоптанных сапогах и засаленной куртке защитного цвета и читал пламенные свои стихи, на все сто процентов удовлетворявшие самых строгих критиков.
Словом, все бы казалось хорошо. И однако,— ни для кого незаметно, неведомо для Акима Лесовика,— Вершинин терпел большие, все увеличивавшиеся муки.
— Вы читали мою поэму «Красный вихрь»?
— Н-нет, собственно... Но я... я как раз со...собирался ее прочесть...
Вершинин сурово отворачивался от собеседника, а в душе ныла, ныла впившаяся заноза.
Праздновали какую-то годовщину Пушкина. Собрались его поминать, и первым, конечно, выступил Павел Вершинин. Он прочел пламенное стихотворение. В нем говорилось: «через головы всех маленьких поэтиков, разделивших нас, протягиваю тебе братскую руку. Александр Сергеич,— ты не меньше меня. Привет! Вместе, рука об руку, пойдем с тобою к солнцу вечной свободы и красоты!»
Назавтра в газетном отчете, сиявшем самою сверкающею собачьей улыбкою, проскользнула такая фраза (ясное дело, по недосмотру редакции): «вопрос, конечно, несколько спорный,— так ли уж равны ростом Павел Иваныч и Александр Сергеич; однако стихотворение мощно потрясло слушателей»... Всю ночь не спал Вершинин,— вспомнит, и заноет в душе. И решал: в газету эту больше ничего не будет давать, когда встретится с редактором,— как будто не узнает его; отвернется и пройдет мимо.
С каждым днем росли муки. И становились они все обоснованнее, все менее призрачными. Раз прочел он у себя в кругу друзей новую свою поэмку. Теперь уж не бывало, как раньше, чтобы после чтения начиналось обсуждение, критика, советы. Если кто, по старой памяти, пробовал высказать свое суждение, у Вершинина лицо делалось скучающим, а очередная жена его спешила перевести разговор на другое или звала всех ужинать. И вот прочел Вершинин свою поэмку, ждал гула восторга. Все молчали. Потом начали говорить. И вяло хвалили: «Прелестно! Очень сильно!»
Когда гости после ужина ушли, Вершинин капризно сказал жене:
— Должно быть, я начинаю исписываться.
Она ахнула и всплеснула руками.
— Милый! Что ты такое говоришь! Да ведь ясно было,— они все молчали от зависти. Долго никак не могли ее побороть. И наконец все-таки принуждены были сознаться,— неохотно, против воли... Они были ошеломлены!
— Гм!.. Ты думаешь, это просто зависть была? А ведь, пожалуй, и вправду так. Народ завидущий, что говорить.
Появилась поэма в печати. Критика отозвалась: «слабовато; будем надеяться, что это — случайная неудача». Мерзавцы! Вершинин старался вспомнить, чем и когда ему случилось обидеть этих критиков.
Написал он новую большую поэму. И, потирая руки, сказал новой своей жене:
— Ну-ка, посмотрим, черт возьми,— исписался ли Павел Вершинин? Или, может быть, и он еще кое на что способен!
Он прочел поэму на собрании «Красного Пегаса». Выступил первый оппонент и заговорил:
— Позволю себе во всеуслышание высказать то, что у всех у нас давно уже в уме: каждое новое произведение товарища Вершинина громко говорит о все более развивающейся у него атрофии способности к самокритике, о непроходимом художественном самодовольстве, о полной потере той «взыскательности», которой требовал от художника Пушкин...
И пошли! И пошли! Один за другим. Все в таком духе. Вершинин сидел бледный, растерянный и зло улыбался.
Поздно ночью, когда закрылся последний ресторан, Аким Лесовик ввалился к себе. Он вошел, весело посвистывая и заломив на затылок мятую свою фуражку. Пошатываясь, остановился перед чугунной печкой.
— Гражданин!.. Как вас, эй! Товарищ! Позвольте вас просить сюда!
— Я извиняюсь...
Рыжий сидел на печке, охватив руками колено, в позе Мефистофеля Антокольского. Лицо его было весьма кисло.
— В чем дело?
— Спасибо, товарищ! Благодарю от всей души! Вот уважил так уважил!.. Руку!
Он широким размахом протянул руку рыжему. Рыжий, брюзгливо сморщившись, смотрел мимо и как будто не замечал протянутой руки.
— Я не совсем понимаю, что вас, собственно, так радует?
— Ха-ха-ха! Ты бы посмотрел сегодня на Пашкину рожу, когда его крыли! На-слаж-дение! Ха-ха-ха!
— Не могу понять, что тут смешного. Временная неудача... С кем этого не бывает?
— Временная? Ххе-хе-хе!—Аким хохотал и фамильярно грозил рыжему пальцем.— Нет, брат, не надуешь! Дудки! Кто два года пробыл богом, того назад в смертные не повернешь. Не сможет он над собой работать, не захочет глину месить и камни ворочать... Кончено!
— Если совсем откровенно говорить, то должен сознаться: я никак не ожидал, что все это произойдет так легко и просто. Чуть хвальнули,— и мозги на сторону. Знал бы, и за дело не стал бы браться. Не стоило. Но все-таки, гражданин, в общем и целом могу вас заверить, что дело отнюдь еще не кончено.
— Кончено, почтеннейший! Крест! Понимаете,— к-р-е-е-с-т! — Аким начертал в воздухе широкий, торжествующий крест.— Службе вашей конец, договор вами выполнен вполне добросовестно. Благодарю! Можете смываться навсегда!
— Рано, гражданин, благодарите и рано радуетесь,— сердито возразил рыжий.— Еще услышите об нас... Ну, а в общем — пока!
И он провалился под пол.
В газетах сообщалось, что знаменитый поэт Павел Вершинин отправился на своем автомобиле сделать прогулку по Кавказу. В иллюстрированных еженедельниках появились фотографии,— Вершинин выезжает из Москвы, Вершинин в Рязани, Вершинин в Новороссийске. Ехал при нем шофер, маленький рыженький человечек с оскаленной верхней губой,— но Вершинин правил машиною сам, помощник же был только для починки шин, чистки машины, накачивания бензина.
И вдруг в газетах — телеграмма с жирным заголовком:
ГИБЕЛЬ ПОЭТА ПАВЛА ВЕРШИНИНА В ГОРАХ КАВКАЗА
На крутом спуске Военно-Грузинской дороги, где шоссе идет с горы крутыми петлями, где осторожно спускаются на тормозах,— Вершинин буйно разогнал машину, сшиб ограждавший шоссе парапет и вместе с машиной и рыжим шофером полетел в пропасть. Видели, как колесом закрутился в воздухе рыженький, и как белым алебастром сверкнула его улыбка среди серой пыли и желтых камней сбитого парапета.
Случайно все это произошло? Или намеренно? Определительно нельзя было сказать. Но вчера на банкете, данном Вершинину кавказцами, он был необычно взволнован и радостен, незабываемо читал лучшие свои стихи и в конце пира, подняв чашу с шампанским, сказал речь, где загадочно прощался со всеми, говорил, что с современниками его рассудит история и что он умрет таким же великим, каким жил.
— Я извиняюсь, гражданин...
Расстроенный Аким Лесовик взглянул на печку.
— Что надо?
— Я извиняюсь. Прибыл вас информировать, что задание исполнено мною на все сто процентов.
— Да, но знаете... Зачем так жестоко? Ничего такого вовсе я от вас не требовал. К чему это?
— Нет, нет! Не говорите! — простодушно возразил рыжий.— Красиво, знаете. И притом — не банально. Я ему даже положительно завидую. Везде только об его смерти и говорят. Повсюду интерес к нему огромный. Огромнейший интерес! Красивая смерть, эффектная!
— В том-то вот и дело. Для чего вы это? Публика уж начинала в нем разочаровываться, критика тоже. Жил бы он себе вчерашнею знаменитостью,— и для него не так бы было трагично, и мне бы было удовольствие.
Рыжий иронически оглядел поэта.
— А мне очень нужно ваше удовольствие?.. Ну, да больше нам разговаривать не о чем. Я свое дело сделал. Всего!
И рыжий навсегда провалился в подполье.




<<<---
Мои сайты
Форма входа
Электроника
Невский Ювелирный Дом
Развлекательный
LiveInternet
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0