Cтарый 4емоданЯ стоял уже с полчаса.
«Час, другой,— и придет минута...» — вдруг мелькнуло в голове.
И мне стало ясно, что минута эта не пройдет мимо. До тех пор я просто ждал ее, теперь я всем существом почувствовал ее неизбежность. Ведь это вправду будет, и не когда-нибудь, а вот сейчас, теперь... Уже к десяти часам все решится; теперь восемь... В эти два часа...
Я прошелся по зале и опять подошел к окну. Сердце замирало от ужаса, злобы и отчаянной решимости.
«Господи, скорее бы!.. Пускай будет что будет, только скорей, скорей...»
Жук влетел в раскрытое окно, за рекою засветился огонек. Сад был еще полон стрекотаньем и чириканьем, но в ясном воздухе уже разливалось что-то задумчиво-тихое, молчаливое. Не шевелились деревья, река чуть зыбилась. И меня поразило, как все кругом торжественно-спокойно. Умереть бы теперь,— именно теперь же, не дожидаясь ничего...
В передней кто-то кашлянул.
— Барин, поди сюда!—услышал я голос Власа.
Я вышел.
— Поди позови ко мне папашу. Совсем из головы вон! Позабыл его про слеги новые спросить. Скажи, что Влас, мол, пришел.
У меня в горле задрожал смех: слеги какие-то! Будто в этих несчастных слегах теперь дело! Папа стоял перед конторкою и перебирал бумаги. При моем входе он быстро поднял голову и впился в меня глазами.
— Папа, там Влас пришел, просит тебя на минутку.
— Что? — крикнул он плачущим голосом.
Я робко повторил:
— Влас тебя спрашивает. Про слеги новые.
Папа отвернулся и стал рыться в бумагах.
— Хорошо... Сейчас...
Я ушел. В зале уж накрывали ужинать. Николай, со связкою веревок в руках, прошел в мамину комнату, бережно ступая по полу неуклюжими сапогами. Я вышел на балкон и присел на ступеньку. Теперь у меня ничего не было в душе,— была пустота без чувства, без мысли. Как будто мою голову приложили к плахе.
Подали ужинать. Молча все сошлись. Молча и ели все, ни на кого не глядя. Та холодная, тоскливая тяжесть, которая ощущалась всю эту неделю, когда нам приходилось быть вместе, теперь достигла крайней степени. Наконец отужинали. Папа снова ушел к себе.
— Финаге-е-н!.. Лошадей запрягай!—услышал я на крыльце визгливый голос Липатьевны.
Не знаю, откуда у меня взялась смелость: я пошел к маме. Николай увязывал последний чемодан. Покончив с ним, он сложил все в углу один на другой и ушел.
— Митя,— услышал я тихий, дрожащий голос.
Мама смотрела на меня долгим, пристальным взглядом, словно подзывая к себе. Я сделал к ней два шага.
— Митечка! Попроси у папы... прощения...— сказала она и вдруг, всем телом наклонившись вперед, тихо, беспомощно заплакала.
Я остолбенел. Новая, дотоле никогда мною не слыханная нота звучала в ее голосе: то безвольная рабыня плакала, вымаливая у грозного господина хоть каплю сострадания.
— Посмотри на папу... Ведь он в эту неделю... На десять лет постарел,— еле проговорила она сквозь рыдания.
Что-то до крайности напрягшееся вдруг словно оборвалось во мне.
— Мама!.. Я... пойду...— сказал я, задыхаясь, и, высвободив руку, медленно пошел из комнаты.
Как будто чужая, посторонняя душе сила вела меня, не спрашивая, хочу ли я идти, нет ли. Перед папиной дверью я на минуту остановился. Та же сила толкнула меня вперед. Я вошел в кабинет.
Папа сидел за письменным столом и писал что-то в записной книжке. Я неловко подошел и тихо сказал, глядя в землю:
— Папа, прости меня.
Папа перестал писать, как будто удивился и холодно взглянул на меня.
— Простить тебя? В чем? Я на тебя не сержусь.
И он снова взялся за карандаш. С минуту длилось
молчание.
— Что же ты стоишь? Иди себе... Да вот, кстати: вели лошадей подавать, пора ехать.
— Прости меня! — повторил я и быстро взглянул на него.
— Поздно, голубчик мой!— печально сказал папа.— Теперь мне ехать пора, а не о прощении разговаривать. Как бы еще на поезд не опоздать. Да я на тебя вовсе и не сержусь. Тебе что, прощенье нужно? Изволь, я прощаю. Ведь тебе это действительно, как я вижу, крайне необходимо.
Он горько усмехнулся и замолчал. Я тоже замолчал, не двигаясь с места.
— О господи! — вдруг воскликнул папа и схватился за голову.— За что, за что мне это? Я тут сижу, как дурак, ночей не сплю напролет... Я пятьдесят лет не плакал, теперь я узнал, что такое слезы... О-о-о!.. О-о-о!.. Если бы у меня что-нибудь такое с отцом вышло, я на шею бы ему кинулся и слезами бы... слезами... А ему и горя мало!.. Ему это только пустая формальность!..
Он откинулся на спинку кресла и зарыдал.
Я быстро поднял голову: он, он плакал передо мною!.. Это было невероятно и ужасно. Я кинулся к нему и остановился, беспомощно опустив руки.
— Папочка, прости меня!..— растерянно повторял я, с испугом и стыдом глядя на него.
— Ступай себе, бог тебе судья!..
Он положил голову на руки и продолжал беззвучно рыдать.
Я смотрел на него и не замечал, что у самого у меня слезы градом лились по лицу. Все, что случилось в последнюю неделю, вылетело у меня из головы; я видел только этого сдержанного человека, теперь плакавшего передо мною, как мальчик. Мне больно и обидно было за него, что он так унизился передо мною, и жалко было его; но главное, я видел теперь, как неизмеримо я не прав перед ним и как трудно мне искупить свою вину.
— За что это, за что? — сказал папа, закрыв глаза рукою.— Ведь ты меня ненавидеть начал, я это ясно вижу... Это за то, что я вам всю жизнь отдал, только о вас и думал. Я не о твоем непослушании говорю,— за это бог тебе судья. Но я в ужас прихожу, когда подумаю о твоей безумной, ничего не разбирающей порывистости, твоей способности увлекаться до полного ослепления. Ты не знаешь, к чему это ведет, а я знаю... У меня сердце кровью обливается, как представлю себе, что ждет тебя в будущем с твоим характером... И ведь мой долг,— долг, понимаешь ли ты? —удерживать тебя, предостерегать тебя. И за это-то эта ненависть, эта вражда!.. Бог тебя простит! После когда-нибудь ты оценишь все — тогда ты согласишься со мною, что я был прав...
— Папа... голубчик... прости меня!..— проговорил я, давясь от рыданий.
— Я тебе, друг мой, правду говорю; я на тебя не сержусь. Если ты не веришь мне, если не хочешь видеть моей любви к тебе...
Я в тоске спросил;
— Могу ли я по крайней мере надеяться, что не теперь, а хоть потом, когда-нибудь, ты меня простишь?
Не помню, что происходило дальше; помню только, что это было что-то мучительное, как горячечный сон.
Папа простился со мною нежно и ласково, перекрестил и поцеловал меня; как сквозь туман, вспоминаю наше крыльцо, мерцающие во мраке фонари, папу в дорожном пальто, лица мамы и сестер, поцелуи, пожелания... Звякнул колокольчик, лошади дернули, и ночная темь поглотила тарантас.
Я поднялся к себе наверх и растерянно подошел к окну. Вдали слабою трелью заливался колокольчик. Из-за зубчатого силуэта сосны выглядывал тонкий, блестящий серп месяца. Ветер слабо шумел в липах.
«А все-таки ты не виноват!»—угрюмо прошептал голос в глубине души.
Отчаяние овладело мною, когда я услышал этот задорный голос. Я задушил его в себе и продолжал растерянно смотреть в окно.
1889
<<<---
