Cтарый 4емоданГАЛСТУК
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Еще ранней осенью заметили на Невском черного студента, отличавшегося от других студентов нарядных, в своих новеньких мундирах. Новички, попавшие впервые в Петербург, обыкновенно партиями прогуливаются по Невскому, с любопытством осматриваясь по сторонам и подолгу останавливаясь у витрин магазинов.
Обративший на себя внимание черный студент тоже был новичок и тоже франтовато одет, но и лицо его и манера держаться очень выделяли его.
С черными горячими глазами, черный—другого черного такого не было на Невском.
Глаза его, даже когда он и улыбался, а он очень игриво улыбался, сохраняли неизменно одно и то же выражение: какая-то старая печаль, какая-то пережившая века древняя грусть, из века в век поддерживаемая непотухающим скрытым огнем, светилась из его глаз. А когда он скашивался, не поворачивая головы, в сторону мимо пробегавшей модницы, видны были лишь огромные блестящие белки.
348
В походке его было много уверенности и солидности, шел он ровно, не раскачиваясь и не размахивая руками, и в то же время чувствовалось, что среди гуляющих он самый и есть самый вздорный и фантастический.
— Абул-Ахад,—сказал как-то черный студент, представляясь беленькому пугливому студенту.
Турка! — подмигивали лакеи в кофейных и приказчики в магазинах при виде Абул-Ахада.
Любители арабских сказок должны были почувствовать большое волнение, случайно столкнувшись с Абул-Ахадом—Туркой, как стали звать его товари-щи-студенты.
С Невского Турка перебрался на Васильевский остров. На двенадцатой линии он нанял комнату. И уж к началу зимы весь остров знал Турку.
Турка богатый и щедрый. Турка у всех на виду. И не было, кажется, ни одной барышни на острове, в которую не влюбился бы Турка, и не было на острове ни одной барышни, которая не вздыхала бы о Турке.
Самые невероятные и смешные легенды ходили о Турке.
Правда, и сам он первый любил порассказать о себе, и много невероятного и смешного, и о путешествиях, и о приключениях, и притом так, будто все сам он и путешествовал, и приключения его собственные.
Любители арабских сказок должны были почувствовать большое волнение, случайно подслушав рассказы Абул-Ахада.
А беленький пугливый студент, к которому Турка чувствовал особенную нежность и всегда покровительствовал, беленький пугливый студент, неизменный спутник Турки, как-то хвастаясь о своем покровителе, передавал не без задора и гордо, будто Турка, будучи еще во втором классе гимназии, был уж отцом семейства и притом чувствовал себя в своей роли совсем неловко.
Да и сам Турка в минуту особенной откровенности что-то подобное о себе рассказывал и даже представлял свою тогдашнюю гимназическую неловкость: стоять в углу, будучи отцом!
Верить особенно не верили, но весело было очень.
— Конечно,—говорили,—Турка!
— Турка пришла! — весело, с добрым смехом встречали Абул-Ахада, когда он появлялся на студенческой вечеринке.
349
Турка привык к Петербургу, обжился, как другие турки—хохлатые турки, так называла хозяйка Абул-Ахада сфинксов у Николаевского моста, привыкли к холодной Неве, к бледному небу, к изморози и петербургскому ветру.
Турке всегда жарко—и дорогая шуба его всегда нараспашку.
— Конечно,—говорили,—Турка!
— Турка! Турка!—весело, с добрым смехом встречали на улице Абул-Ахада.
Но Турка капризный: сегодня весел, а завтра плачет, сегодня всякие рассказы и самые фантастические планы, а завтра заблестят одни белки.
И это все знают—и смех его и слезы, и гладят Турку, когда он плачет.
— Милый Турка, полно!—и гладят, будто кошку.
На Святках Турка рядился, после Святок сел за
лекции.
Но что для Турки лекции? А что полицейскому приставу Турка?
Нежданно-негаданно попал Турка не на свою двенадцатую линию и не к хохлатым туркам—сфинксам, мимо которых так часто ходил Абул-Ахад, а попал Турка на Арсенальную набережную в Кресты.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Попасть в Кресты очень просто.
Случилась на Невском демонстрация. На демонстрации случился Турка. Какая же демонстрация без Турки? На демонстрациях много знакомых и очень весело, как ни на каком балу, ни на каком маскараде.
— Турка! Турка! — кричали товарищи, весело встречая Абул-Ахада.
И сначала все шло весело и задорно, но у думской каланчи демонстрантам устроили ловушку и пущены были в ход нагайки и шашки.
Турка все, что хотите, и не во втором, а в первом классе гимназии он уж был отцом семейства, все это правда, а в Китае он никогда не был, хоть и рассказывал о живых поджаренных рыбах, которыми угощал его какой-то важный китаец, но Турка—рыцарь, Турка не может допустить, чтобы хорошенькую^ барышню, да еще его знакомую, бил солдат шашкой.
350
Три молоденьких курсистки бросились на думскую лестницу и, закрываясь руками, стали на колени спиною к солдатам. Солдат поднялся за ними и поочередно стал наносить удары тяжелой своей крепкой шашкой.
Турка пришел в ярость.
А кто-то захохотал из толпы, отпустив обидное что-то про несчастных, терпеливо стоящих на коленях избиваемых барышень. И с разных концов визг и крики. Кругом бежали и падали.
Черный, с черными горячими глазами не бежал Турка, как другие, и не кричал, как другие, он только выворачивал свои черные горячие глаза.
И ярость дошла до точки.
А белки блестели так страшно, что у городового, вышибавшего последний дух из своей черной подвернувшейся жертвы, на минуту промелькнуло:
«Да уж не сам ли это живучий черт окаянный?»
Дух из Турки не вышибли, а в Кресты попал.
Вместе с Туркою, как и Турку, привезли в Кресты с демонстрации много студентов, и скоро из всех самым беспокойным, самым вздорным оказался Абул-Ахад—Турка.
Когда всякие подтеки, ушибы, ссадины и царапины поджили, ожил и Турка. Ожил Турка,—и как малый ребенок... Что с него взять?
На свидание к Турке ходили две невесты. И в ту, и в другую Турка был влюблен и уж сам хорошенько не знал, какая из них лучше и какую он любит больше.
Цветы, шоколад, пирожки носили в тюрьму невесты. Свидания длились долго. Но Турка капризничал, ему все мало. Турка просил допустить к нему еще и третью невесту. И разрешили ходить к Турке трем невестам,— каждая ходила по очереди. И этого мало, Турка не унимался.
Да и как было уняться, ведь на самом-то деле их было не три, а тридцать три невесты!
Камера Турки помещалась во дворе на пятом этаже. Окно высоко. Так, с пола ничего не увидишь. Турка на стол ставил табуретку и, взобравшись на табуретку, по вечерам смотрел в окно.
А там по набережной от самых хохлатых турок— сфинксов прогуливались его невесты, все тридцать три.
351
Турка только о них и думал, ждал свидания, и во сне всю ночь только их и видел.
А тут весна принта. Стали строго запрещать в окно смотреть. Но кому же, как не Турке, смотреть в окно, когда весна пришла?
Турка приказаний не слушался.
Пугали карцером — не испугался. Сажали в карцер— не действует. И бросили. Что с него взять?
Раньше, на воле весь мир его делился: на хорошеньких барышень, на просто молоденьких и вообще на женщин—в первых он влюблялся, во вторых не прочь был влюбиться, а за третьими всегда готов был поухаживать.
А теперь, когда пришла весна, он всех стал любить и любил равно, не деля никого: и хорошеньких, и просто молоденьких, и вообще всех женщин.
И уж по набережной всякий вечер прогуливались и не тридцать три, а по крайней мере триста тридцать три невесты, он видел их собственными глазами.
Все женщины были его невесты.
На Пасху Турка даже плакал. Плакал он оттого, что его в церковь не повели, когда всех его товарищей водили, а еще оттого, что вечером, увидав из окна прогуливающихся по набережной всех своих невест, ему стало их очень, очень жалко.
Пришел май, белые ночи.
Из окна смотрел Турка на май, на белые ночи.
Как-то после проверки, взобравшись на табуретку невест смотреть, заметил Турка, что из соседнего решетчатого окна торчит черная борода. Сосед тоже увидал Турку и, предупреждая, стал делать знаки не разговаривать.
С Туркой разве сговоришь?
Турка обрадовался черной бороде.
— Давно сидите?
— Два года.
— Откуда?
— Из Вилейки.
— По какому делу?
— По доносу. Я ничего не знаю.
— Навещает кто?
— Нет. У меня дома жена и девочка.
— А чем занимались?
— Меламед—учитель.
— Не скучно?
352
— Коробки клею.
— О жене скучаете?
Но сосед ничего не ответил,—черная борода юркнула за решетку. Да и к Турке постучал часовой, пришлось слезать.
Когда же отошел часовой, Турка снова вскарабкался к окну и снова принялся вызывать соседа, но черной бороды больше не показывалось, и видна была из-за решетки одна согнутая, усталая спина. Потом Турка забыл о бороде, а тут наконец и выпустили Турку. Что с него взять?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вышел из Крестов Турка и прямо на Невский, и уж не знает, что с собою делать и куда деваться. Идти к знакомым? К знакомым он и завтра поспеет—три дня срока ему, три дня разрешили жить в Петербурге, за три дня он успеет все сделать и со всеми повидаться.
Турка ходил по Невскому и улыбался, всем улыбался, и молодым и старым.
— Турка! Милый Турка, как поживаешь?—улыбались ему в ответ, так казалось ему, что улыбались.
От нечего делать он заходил в кофейные, ел пирожки, пил кофе, заглядывал в кинематограф, но долго усидеть нигде не мог.
— Турка! Милый Турка, как весело, хорошо на воле!—шумели, жужжали, нашептывали прохожие, так слышалось ему среди шума самой шумной улицы.
Показывали на Невском диких людоедов. Из Новой Гвинеи привезли в Петербург людоедов.
«Самое дикое племя на всем земном шаре!»—так зазывала афиша. Пошел Турка смотреть диких людоедов. Людоеды были совсем как театральные черти, а улыбались, как сам Турка. И не утерпел Турка, взобрался к ним на эстраду. Дикие не понимали, что говорил им Турка, да и другие, недикие, как и сам Турка, едва ли что понимали, но впечатление было неожиданное: дикие, приняв его, должно быть, за своего бога, натянули луки и, выпустив свои стрелы и став из маленьких огромными, как Петр Великий, пустились так неистово прыгать по-кенгуручьи и так зарычали вепрем, что публика, давай Бог ноги, скорее к двери.
354
В суматохе за публикой вышел и Турка.
— Турка! Милый Турка, весело, как весело! — кричали ему вслед, так казалось ему, что кричали.
Ладожский лед по Неве прошел, и было тепло. Впрочем, Турке все равно было бы жарко, если бы и лед не прошел.
Ночь белая, прозрачная манила далекими серебряными звездбчками.
По случаю царского дня на Невском вдоль тротуара зажгли разноцветные электрические фонарики, а на домах яркие вензеля. Гуляющих было очень много.
Турка глазел по сторонам и улыбался. Все таким нарядным казалось ему, таким молодым и чистым, всех, без разбора, всех расцеловал бы он.
На углу Екатерининского канала Турка приостановился.
От Казанского собора показались кавалергарды.
Большие на конях, в серебряных латах, привидениями двигались серебряные всадники.
Турка смотрел на кавалергардов и улыбался. И долго серебрились латы среди белой ночи, разноцветных зеленых огоньков и потемневших, бородой висящих, флагов. Проводив кавалергардов, пошел он за толпою.
На мосту ему приглянулась прохожая—так черненькая, стройная, совсем как подросток, и ненакрашенная, а глаза блестят, будто кавалергардские латы. Он улыбнулся ей, и она улыбнулась. Взял ее под руку. Ничего,—улыбается. И пошли.
Шли они и смеялись, как старые знакомые.
Еще бы: ведь она его невеста! Тут все были его невесты.
Ночь белая, прозрачная манила далекими серебряными звездочками.
— Далеко к вам?
Она назвала гостиницу.
И из ее ответа понял Турка, что на улице она еще недавно: у себя в комнате не принимает.
Повернули к гостинице. Взяли номер.
И в номере снова Турка убедился, что она совсем недавно на Невском: от пива она отказалась.
Лакей принес лимонаду. Выпили лимонад. Стали раздеваться.
Она—еврейка, а зовут ее Розой.
— А вы кто, еврей?
355
— Нет.
— Грек.
— Нет!
С большими удивленными глазами принялась она перебирать все народности, какие только знала. Дошла она и до китайца и даже до папуаса-людоеда, которого тоже ходила смотреть, как Турка.
— Папуас?
— Нет.
— Турка?
Турка не выдержал и стал хохотать.
— Турка! Турка! — обрадовалась Роза, так радуются дети, когда находят наконец и совсем-то не хитро спрятавшегося, и повторяла весело с добрым смехом, как товарищи-студенты, встречая где-нибудь в непока-занном месте Абул-Ахада.
Розе оставалось только снять корсет.
Турка болтал всякий вздор, уверял, что он не Турка, а самый настоящий людоед и сейчас так вот и съест ее всю и с косточками, и сам хохотал, захлебываясь.
Из-под корсета у Розы вдруг выпало что-то на пол, и Турка заметил. Но Роза быстро схватила с пола какую-то вещицу и зажала в руке.
Что бы это могло быть? И отчего она так покраснела?
— Что такое?
— Нет нельзя, это нельзя!—Роза отступила.
— Почему нельзя?—заспорил Турка, он обнял Розу, усадил к себе на колени,— ну скажи, ну что тебе стоит?
— Нельзя,—твердила она,— не спрашивайте, пожалуйста, не надо об этом.
Разве сговоришь с Туркой! Турка стоял на своем: скажи да скажи. Клялся, что никакой тайны он не выдаст и не будет смеяться: ему, Турке, все можно.
— Все можно,— приставал Турка,— а этого нельзя. Ну почему, почему нельзя?
Но она крепко сжимала в руке какую-то вещицу и молчала. Казалось, никакими силами не заставишь ее выдать тайну, хотя бы все невские городовые бросились на нее с своими крепкими кулаками: она решительно отказалась сказать хоть слово.
Пустяки раззадорили Турку. Турка не унимался. Ему надо знать секрет Розы. Черный, выворачивая свои черные горячие глаза, он схватил ее за руку—и она разжала руку.
356
Сначала даже ничего и не понял Турка, не поверил глазам.
— Галстук?
В руке ее был самый обыкновенный черный галстук—середка галстука в виде черной бабочки.
Роза заговорила быстро, путаясь и повторяясь и передыхая, как дети,—так дети говорят или, когда очень рады, на ушко: «Мама, а мама!»—или, когда провинились, горько: «Больше никогда не буду!»
Это галстук. Это галстук ее мужа. Роза не хотела говорить Турке о своем муже. У Розы и девочка есть — девочке три года. Она из Вилейки. Мужа в Петербург отвезли в черной карете, уж два года. Рабочий—сосед на него сказал. Муж ее в хедере был меламед.
— Меламед—учитель,— повторила Роза.
— А я его видел, твоего мужа, у него борода черная и он худой такой, спина сгорблена, скелет с черной бородой!—обрадовался Турка, вспомнив свой пятый этаж, камеру, вечер и себя на табуретке у окна,— я сам только что из Крестов, и он там, в Крестах. Кресты на Выборгской стороне, Арсенальная набережная, № 5.
Но уж Роза была не на коленях, Роза валялась на полу у ног Турки и так кричала, словно били ее, и всю душу в ней выворачивало.
Турка схватил графин, налил воды. Да что же это он сделал такое, отчего она так бьется и кричит? Но Роза не притронулась к стакану, не поднялась и, лежа на полу в одних чулках и рубашке, взвизгивая, громко, громко плакала, сжимая крепко в руке галстук—середку в виде черной бабочки.
Турка не узнал Розы: это совсем не бледненький робкий и плутоватый подросток, то была исступленная женщина, которую давило горе, старя и кривя ей лицо.
И в дверь стучат: требуют отпереть.
Турка ходил вокруг Розы, не зная, что делать.
— Успокойся,—трогал он Розу,—ну, что такое галстук? Ей-Богу, я ничего не сказал!
В дверь стучали. И, казалось, не только в дверь, но и во все стены стучали и в потолок, и не кулаком, а молотом.
И пришлось отворить,— все равно дверь сломают. Турка отпер.
Околодочный, городовой, номерной, извозчик и с ними какая-то девица, должно быть, соседняя, из соседнего номера, вошли в номер.
357
— Что у вас такое?—околодочный подозрительно оглядывал и раздетого Турку и бьющуюся на полу Розу.
— Ничего,—ответил Турка,— я совсем ничего!—и бросился к Розе, поднял ее с пола и кое-как усадил на диван.
Роза не обращала внимания на вошедших, не видя и не слыша никого, взвизгивая, громко, громко плакала.
Околодочный предложил Абул-Ахаду одеться: Турка пойдет с ним в участок и там протокол составят.
Да что же это он сделал такое? Разве он бил ее? Или сказал что-нибудь обидное? Ровно ничего—ровно ничего худого он ей не сделал, и не думал.
Турка торопливо, как провинившийся, одевался. Но руки не слушались: и не застегивалось и не прилаживалось, как следует. А кругом стояли и смотрели на него, как на какого-то пойманного воришку, и, казалось, подмигивали ему: «Что, мол, взял? Попался!»
В кармане у него было золото, он все положил Розе в ее незанятую руку и пошел с околодочным в участок.
За околодочным вышли и другие: вышла соседняя девица, извозчик и номерной — они свое дело сделали, их больше не требуется.
Осталась только Роза. Она все плакала, сидя на диване в одних чулках и рубашке, взвизгивая, громко плакала, крепко сжимая в руке галстук—середку в виде черной бабочки и золото Турки. Она одна осталась в номере и с нею невский курносый городовой.
1911
<<<---
