Cтарый 4емоданКремль был невелик, но основателен и грозен. Белокаменные стены его поднялись на шесть сажен при бо-'Лее чем двухсаженной толщине — поди-ка разрушь. Бойницы глядели грозно: и сверху и снизу — ради подошвенного бою. В стенах были проложены ходы и камеры
—15—
для припаса. Башни глядели во все стороны света, и были они по-богатырски мощны, с вышками дозорными—поди подступись! Рвы? Вовсе неприступны были они: матушка-Волга да ее малый сын Кутум...
Артемий Петрович не понапрасну обмолвился про смутные времена. Смута была кругом, ненадежными мнились племена, подавшиеся под руку России, и иные, враждебные, коих было немало. Время от времени их набеги разбивались о Кремлевские стены, оставляя следы. Свой след оставили бунты разинцев да стрельцов —» протекший век вовсе не был мирен. Да и два землетрясения не прошли бесследно.
Воссев в губернаторское кресло, Артемий Петрович первым делом озаботился о починивании кремля, его стен и башен. Вскоре и материал отыскался. Невдалеке от Астрахани некогда располагалась столица Золотой Орды именем Сарай-Бату. Строена она была из добротного кирпича, хоть было ему не менее пяти веков. Объезжая пределы губернии, Волынский наехал на Сарай-Бату, облазил его вдоль и поперек, самолично испытал ордынский кирпич на прочность и, убедившись в его крепости, приказал снарядить обозы для доставки кирпича в Астрахань.
Дело подвигалось медленно, а зимою и вовсе замирало. Губернатор был молод — на тридцать третьем году,—•• а потому нетерпелив, поначалу ярился, топал ногами, бивал по щекам... Что толку. Таской да лаской, однако, мало-помалу добился своего, понял: каким конь уродился, таким и век свой трудился. Более не возьмешь того, что у него есть.
В нынешний, 1722-й, Артемий Петрович вошел настороженный: глаза государя глядели в его сторону, то было явно. Он это более чувствовал, прямых же доказательств тому было мало. Может, и пронесет, кто знает. Намеки были в письмах Петра Павловича, благодетель, по обыкновению, выражался туманно, ибо был привержен к высокому слогу. Пронесет не пронесет, а дыры заделать надобно загодя и действовать неупустительно, кабы врасплох не попасть. Дыр же было много, а кирпича припасено мало. Мало и лесу, суда прохудились, текли, работного люда, как он ни старался, не прибывало...
Эти мысли постепенно стеснили то доброе расположение духа, которое навеяло на него благодатное утро. Артемий Петрович кликнул воеводу, буркнул:
— 16 —
— Обхода делать не буду. Ныне не до того: письменных дел много. Гляди в оба, в Крымской башне плотникам задай работу. Завтра догляжу и, ежели что, взыщу.
— Не сумлевайся, ваша милость, исполним,— протолкнул воевода сквозь заиндевелые усы.
Артемий Петрович махнул рукой. Недовольство, вызванное более всего бесчинием по окончании молебствия, разрасталось. Так и не разгладились морщины на челе — трудно отходил...
Кабинет губернатора был по чину велик и гулок. Стоял в нем длинный стол мореного дуба, крытый, как водится, зеленым сукном казенного цвета, на нем две чернильницы, оловянный стакан с очинёнными гусиными перьями, торчавшими словно хвост птицы, пухлые книги в коже: Библия, Месяцеслов, Требник, остальные потоньше, сочинения исторические и географические. Вдоль стола — дюжина стульев. Был еще поставец для посуды, масляная лампа голландской работы и светцы на длинных железных ногах. По чину полагалось бы Артемию Петровичу и губернаторское кресло: массивное, с высокой спинкою и гербом. Но он довольствовался прочным дубовым стулом с мягкой спинкой и мягким же сиденьем.
В приемной возле стола правителя канцелярии топтались какие-то люди. Завидя губернатора, они поспешно содрали шапки и поклонились в пояс. Он небрежно кивнул и прошел к себе.
— Что за народ?—осведомился он у правителя канцелярии, поспешившего следом.
— Кульер от Беневения с доношением его царскому величеству...
— Сколь раз говорено было: не царскому, но императорскому,— сердито поправил его Артемий Петрович.— Привыкать надобно. А остальные?
— По торговому делу,— извиняющимся голосом отвечал правитель. Видел: хозяин не в духе.
— Купцов гони, а курьера представь,— распорядился Волынский.
Курьер не решился приблизиться. Был он немыт, нечесан, и дух от него шел тяжелый, волнами распространявшийся в натопленном кабинете.
— Поди ближе. Ишь, до чего закоптился — чистый и^рин. Прикажу тебя отмыть. Когда явился?
— Ноне утром, ваше высокомилостивство,— отвечал курьер, не поднимая головы.
— 17 —
— Подай бумаги,— приказал Волынский, морщась, и позвонил в колоколец. Бросил заскочившему правителю: — Распорядись натопить ему баню — воняет густо. Да пущай после этого отоспится: эвон глаза-то красны ровно у совы, да и голова клонится.
Дверь за ними закрылась. Артемий Петрович двумя пальцами взял холстинный мешок с бумагами, пропитавшийся теми же запахами, осторожно вытащил бумаги и отнес их на припечек, дабы несколько выветрились и пообсохли.
«Государь не из брезгливых, но и он станет нос воротить»,"— мельком подумал он.
Бумаги были от Флорио Беневени—секретаря Ориентальной экспедиции коллегии Иностранных дел, царского посланника в Перейду и Бухарию. Оный Флорио был старым товарищем Артемия Петровича еще по сидению в Едикуле — Семибашенном замке турецкой столицы вместе с Петром Андреевичем Толстым, Петром Павловичем Шафировым, Михайлой Борисовичем Шереметевым и их служителями. Вместе и претерпели в аманатах в каменной темнице, мрачной да смрадной, слыша постоянные угрозы своих стражей лишить их живота. Потом вместе служили под началом подканцлера барона Шафирова в Посольском приказе, поименованном затем в коллегию Иностранную. Флорио был родом из Рагузы, обиталища предприимчивых людей, где в ходу были многие языки, а потому знал не только языки словенские, но и итальянский, турецкий, персидский, татарский...
Государь давно глядел на Восток. Отправляясь в одиннадцатом годе в злосчастный Прутский поход, он наказывал новоучрежденному Сенату: «Персицкой торг умножить, и армян, как возможно, приласкать и облех-чить в чем пристойно, дабы тем подать охоту для бол-шева их приезду».
«Ехать ему, Флорию Беневени,— прописано было в наставительной грамоте,— в чине его царского величества постанника... дана к нему, хану, верющая грамота публичная... одначе по состоянию дела инкогнито и под другим лицом, ежели потребно, чтобы его не узнали, или инако, по своему раземотрению. И, едучи ему в пути... как морем, так и сухим путем, все места, пристани, городы и прочие поселения и положения мест и какие где от них в море Каспийское реки большие и малые впадают, и какие они суда имеют, також какие городы
— 18 —
я укрепленные ль, и имеют ли фортеции. Присматривать все то прилежно и проведывать искусно, так, чтоб того не признали...»
Словом, все то, что некогда предписывалось вызнать ему, Волынскому, едучи в Перейду. Но путь Флорио лежал дальше и был опасней: по слухам, Бухария была враждебна.
Артемий Петрович без. церемоний сорвал восковые печати: отныне доношения Беневени будут запечатаны красными сургучными печатями губернатора Астраханского. И отправлены в царствующий град Санкт-Питер-бурх его губернаторскою почтою.
Кроме реляций на высочайшее имя были среди бумаг письма барону Шафирову, писанные по-итальянски, а также секретные, писанные цифирью, к коим ключа у него, Волынского, не было. Впрочем, о содержании их он без труда догадался: Флорио докладывал сведения о состоянии войска, гарнизонах, укреплениях, флоте. А еще уж непременно о россыпном золоте, в коем была великая нужда в государстве. С этой целью были посы-ланы прежде в таинственную Бухарию подполковник Иван Бухгольц, капитан-поручик князь Бекович-Черкас-ский, поручик Кожин. Князь был вероломно убит хивинцами, остальные возвратились ни с чем. Золото оставалось неуловимым.
«Бедный Флорио,— сострадательно подумал Артемий Петрович.— Похоже, и его ждет судьба князя. Беневени странствовал уже третий год и все еще был далек от цели. Путь в Бухарию был опасен, он вел чрез Перейду, по караванным тропам купцов, по пескам пустынь... Бедняга, бедняга. Чуть не сгибнул в Шемахе во время бунта, вот уже который месяц мается в Исфахане—• персиянские министры чинят ему препоны...»
«Так и со мною было,— вздохнул Артемий Петрович.— Ихние поклоны да посулы не стоят и верблюжьего помета. Одно вероломство. Сидючи в Тихране да в Исфахане не один месяц, он тогда нагляделся да наслушался ихних посулов. Они утекают меж пальцев, не оставляя следа. Разве что сам шах повелит...
А шах-то! Он сам, прости Господи, точно жидкий навоз. Он ближнему своему министру в рот глядит, каждому его слову верит да таково поступает...»
Волынский придвинул к себе бумаги и стал, читать:
«...А как сюды в Шемаху прибыли, против обещания Нам учинено не было, но всякая противность показана^.
пропуску нам не отказывают... и время протягивают... лишняя мешкота меня и моего товарища посла в полное разорение приведет... До сих пор на свои деньги кормим ся, а от сего хана, кроме квартеры, ничего не видали...»
«Да, так оно и со мною было, жалостливо подумал Артемий Петрович.— Слова льстивы, а дела фальшивы».
«И ныне о том же доношу,_что состояние мое толь к худшему идет, яко вне всякой моей надежды... И доныне в сем проклятом месте обретаемся, и чинятся нам великие протори, а отправления себе нимало не видим».
«Да, истинно страдален.— Артемий Петрович покачал головой.— Я-то хоть сам за себя в ответе был. А у Флория на шее посол бухарский Кули-бек — «претендует явственно, чтоб я онаго содержал и кормил...».
«...Ширванский хан,— читал далее Волынский,— получил паки прямой указ от двора, чтобы нас немедленно выслать и в дорогу отправить, что чрез великие труды получили, понеже хан и по тому указу нас отправить не хотел... Лишь мы поднялись и с полверсты от того места не отъехали, а неприятели в трех верстах из-за гор и появились, чего ради сочинилася в городе великая тревога...»
Там, в Петербурге, прочтут, повздыхают, может статься, да в скорости забудут. Там жалости не ведают. Он, Артемий Петрович, на своей шкуре испытал то, что претерпевает сейчас его бывший соузник. Впрочем, и здесь, в высоком губернаторском кресле, он непрестанно подвержен испытаниям. Власть, какой бы она ни была, постоянно испытывает и искушения и покушения. Эвон, и у нехристей нету мира: всяк их тайша норовит подняться выше, спихнуть брата ли, отца ли, завладеть их добром. Правда, у них все открыто, не то что в Петербурге: шипят по углам, мажут друг друга грязью, подсиживают... Все тишком да шепотком...
Власть — великое бремя, великий искус и столь же великая страсть. Вспомнился ему князь Матвей Гагарин, всемогущий сибирский губернатор, всевластный и великий лихоимец... Уличен был, судим и повешен. Болтался в петле ровно куль. Суров государь, беспощаден, жалости неведом, страшен во гневе...
Артемий Петрович невольно поежился.
— Господь всеблагий! — невольно вырвалось у него из груди. Обратив молитвенный взор на икону Николая Угодника с житием, почитаемого как покровителя и за«
щитника, Артемий Петрович истово закрестился на красный угол, бормоча; — Помилуй и сохрани мя, грешного и недостойного, от всякой напасти, а паче от государева гнева, от всякой немилости...
В эту самую минуту, спугнув молитвенный порыв, в кабинет без зова и без стука проник правитель канцелярии. Вид у него был какой-то встрепанный, словно бы пуганый.
— Чего тебе? — недовольно произнес Артемий Петрович.—• Сколь раз говорено было: допрежь стучи, потом гряди. Ну? Что стряслось?
— П-п-посланцы, твоя милость,— бормотнул правитель. Он был явно озадачен.
— Что еще за посланцы?
— От известного тебе калмыцкого владельца Дор-жи Назара.
— По какой надобности? — И, видя, что правитель несколько не в себе, прикрикнул: —Застращали они тебя, что ли?! Язык проглотил?! Говори, ну!
— С мешком они,— с трудом выдавил правитель.
— Что ж. Небось Доржа презент жалует.
— Презент,— неожиданно хихикнул правитель.— Только дух от мешка тяжкий...
— Полно болтать-то! — рассердился Артемий Петрович.
— Ровно дохлятиной набит,— не унимался правитель.
— Чего городишь! Зови толмача да впусти их вместе с ним.
— Сам изволишь поглядеть да обонять,—торопливо проговорил чиновник и исчез за дверью. - Впрочем, странное известие это невольно заставило Артемия Петровича насторожиться. В нем было нечто смутительное. Мешок... Тяжелый дух... От этих нехристей дождешься и того, что какую-нибудь убоину поднесут. Обычаи у них самые дикие. Многажды имев с ними дело, он каждый раз убеждался в их непредсказуемости. Они жили по своим уставам, не имевшим ничего общего с привычными представлениями. За годы своего здесь сидения он так и не проник в них, хоть и тщился...
В ожидании Артемий Петрович стал рассеянно перебирать бумаги, лежавшие на столе. В них, впрочем, не было никакой важности: все они были доложены и резолюции накладены. Однако следовало изобразить рабочий вид. Да и сами бумаги действовали на инородцев
— 21 —
завораживающе, ибо они бумаг не знали, а потому видели в них нечто сверхъестественное, некую магическую, колдовскую силу, обладавшую непонятной властью.
В дверь поцарапались. Это означало, что правитель ждет разрешения впустить депутацию.
— Пущай! — возгласил Артемий Петрович и, напустив на себя важность, уткнулся в бумаги. Он не поднял головы и тогда, когда они вошли и стали на пороге. Затем, выждав сколь следовало занятому властительному человеку, глянул на вошедших и буркнул:
— Ну? С чем явились? Савелий, допросил ты их?
Толмач Савелий имел смущенный вид. Он поклонился и начал:
— Известный вашей милости владетель калмыцкой Доржи Назар прислал ближних своих людишек с важною вестью почтенному наместнику великого царя и государя...
Стоявший рядом с толмачом небольшой округлый человечек с плутоватым лицом в богато расшитом халате подобострастно обратился к губернатору с длинною речью.
— Чего он там лопочет?
— Сейчас, ваша милость. Стало быть, Доржи извещает могущественного наместника великого царя и государя, что одержал-де полную победу над врагами. Они-де были врагами его царского величества...
— Полно врать-то! —* раздраженно перебил толмача Артемий Петрович.— Какие такие враги в здешней земле у государя нашего?
Савелий заклекотал, обратись к послу, и, выслушав его ответ, доложил:
— Он говорит, что враги Доржи Назара есть одновременно и враги великого царя. А посему-де просит переслать в царствующий град Питербурх доказательство сей великой виктории.
Посол обернулся и что-то коротко бросил стоявшим за ним спутникам его. Они вытолкнули вперед квадратного человека с объемистым мешком. От этого движения по кабинету распространилась волна зловония.
— Это еще что?! — сурово выкрикнул Артемий Петрович, подозревая недоброе.— Что за доказательство? Падалью несет — мочи нет!
— Так что осмелюсь доложить,— смущенно забормотал толмач.— Уши это. Врагов, стало быть. Во свидетельство великой победы.
— 22 —
Посол снова торопливо заклекотал, и толмач добавил:
— Четыреста и пятнадцать ушей... Полный расчет.
Артемий Петрович побагровел. Это было черт знает
что такое! Вонь становилась невыносимой. С другой же стороны... Сие есть некий знак верноподданничества, явно пренебречь которым казалось ему недипломатичным...
Неожиданная и странная мысль вдруг пришла ему в голову. Отчего это ушей нечетное число? Что сие означает. Не есть ли это какой-то символ?
Зажав нос и отвернувшись, он пробормотал:
—• Унесите мешок, черти! На улицу его, на мороз!
Он подождал, пока страшный презент исчез за дверьми, распорядился открыть одно из окон и велел толмачу:
— Скажи сему нехристю, что я от имени великого государя принимаю свидетельство верноподданничества Доржи Назара и поздравляю его с викторией. Однако пусть объяснит, отчего это ушей четыреста пятнадцать? Не есть ли в этом некий знак?
Посол заулыбался.
— Он говорит, что среди врагов не было карнаухих, а четыреста пятнадцатое ухо принадлежало верблюду предводителя врагов. Он был заколот и съеден.
— Ладно, коли так. Теперь гони их в шею,— приказал Артемий Петрович правителю.— Пусть выдадут им из казны медный чайник.
Посольство, кланяясь, вывалилось вон.
— Слава тебе Господи,—вздохнул губернатор.— Экая вонища. Четыреста пятнадцать ушей... Окаянные, чего придумали... Нехристи, одно слово — нехристи.
Он хотел было отправиться в трапезную и уже вышел из-за стола, как дверь снова отворилась, и правитель выкрикнул: р — Кульер из Питербурха.
Вслед за ним бесцеремонно, не дожидаясь зова, ввалился сам курьер, на ходу доставая из-за пазухи медвежьей шубы запечатанный свиток. Печать была с цар-v ским вензелем.
Трясущимися руками, не ожидая ничего доброго, Артемий Петрович сорвал печать, развернул свиток и, ' узнав руку Макарова, несколько успокоился. Одна фраза, выписанная особенно крупно, сразу бросилась ему в глаза:
— 23 —
«...нимало не мешкая ехать ему, Волынскому, в Питербурх по важному государственному делу...»
— Государь император приказал лично,—с важностью добавил курьер, рослый гвардейский сержант.
Глава вторая ШАТКОЕ СЧАСТЬЕ МАРИИ
Поет кочеток про милый животок.
Раскинул ей печаль по плечам да пустил сухоту по животу,
Пословицы
Царь девице честь окажет, коли между ног помажет.
Присловье
Голоса и бумаги: год 1722-й
Праздник Богоявления Господня. Его Величество поутру слушал заутреню и литургию, не выходя из церквы в Преображенском; и вышед из церквы, славили в хоромах, где жила блаженная памяти Царевна Наталья Алексеевна, и кушали тут. Его Величество, откушав, приезжал в свой дом и почивал; а после опочивания паки в помянутые же хоромы изволил поехать, где все славелыцики ожидали Его Величество, а потом славили в городке, называемом Плешбурхе, что на реке Яузе против тех же хором, а под вечер славили в Доме Его Величества; потом уже ночью славили в Немецкой слободе у директора Московской полотняной фабрики Ивана Тамеса. День был посредственный. Сегодня Его Величество на Ердане не был и полки в строю не были ж, для того, что на Москве-реке лед зело был худ, а в иных местах и не замерзло.
«Юрнал походной императора Петра Великого*
Сейчас узнал из достоверного, но тайного источника, что Царь решился объявить войну шаху персидскому. Находящимся здесь восемнадцати батальонам лучшего войска приказано готовиться к походу. Они будут присоединены к полкам, расположенным вблизи Астрахани. Возмутившийся против шаха хан узбекских татар, через присланного сюда гонца, обещал присоединиться о
— 24 —
казаками к русским. Узнал я также, что Царь назначил свой отъезд на 25-е апреля и что с ним поедут Менши-ков, адмирал Апраксин, Шафиров и Толстой... Полагают, что Царь прикажет иностранным министрам ехать с ним... умоляю ваше высокопреосвященство прислать мне тотчас по получении этого письма приказания, без которых я не могу... пускаться в такое путешествие. Издержек оно потребует огромных, неудобства причинит таковые же, и возвратиться я смогу не раньше будущей зимы.
Кампредон — кардиналу Дюбуа.
Всемилостивейший царь-государь.
При моем здесь житии явились многие полонянники разных служилых чинов, которые бегом из Бухар и из Хивы и из иных мест спаслись, а именно двадцать один человек, и оным я по возможности моей вспоможение учинил и отправил в Астрахань. А иные такожде непрестанно являются. Также слышно, что в Бухарах, а наипаче в Балхе немалое число полонянников обретается и оные непрестанно будут ко мне прибегать и просить об откупе, а мне выручать их нечем, того ради прошу Вашего Величества, дабы по своему благодушию над обретающимися в полону милосердие показать и какое-нибудь определение учинить повелел.
...Шахово величество, увидя меня, остановившись и приняв тот мемориал (записку о том, что ему чинят всяческие препятствия к отъезду.— Р. Г.), с великим удивлением стал меня спрашивать, а именно сие слово молвил: «Начаялся я, что вы давно отправлены, а вы еще здесь. Я все твои нужды исправлю... и велю немедленно вас отправить». Ихтиматдевлет (губернатор.— Р. Г.) при том весь помертвел...
Вашего величества нижайший и всепокорнейший раб Флорио Беневени. Из Тихрана (Тегерана) 25 мая 1721 года. Получено в Москве в 15-й день генваря 1722 года
Их Величества были на погребении князя Фомы Кан-так узина.
<гИз Юрнала походного императора Петра Великого».
Бам-м-м, бам-м-м, бам-м-м...
Размеренный звон слетал с невысокой колоколенки
— 25 —
<<<---
