Cтарый 4емоданА. Т. Комарова.
КРАСКИ ШИШКИНА
Знание материалов, которыми пользовались при своих работах тот или другой крупный художник, имеет очень большое практическое значение, позволяя хотя отчасти объяснить те изменения, которые происходят в картинах с течением времени. Я [Присутствовала при творчестве картин и этюдов профессора Шишкина в последнее десятилетие его жизни, знала его палитру и настоящей заметкой надеюсь помочь желающим проверить изменения хотя некоторых красок, анализируя его произведения.
Шишкин употреблял большей частью немецкие краски Ме-веса.59 Белила служили ему преимущественно цинковые.60 Свинцовые белила, как скоро сохнущие, он брал с собой в поездки и на некоторые этюды с натуры на даче, в картины же они попадали, только когда он уж очень торопился к выставке.
Писал по возможности на дрезденском холсте. Он говорил, что краски меньше изменятся, если брать по возможности готовые, уже проверенные на фабрике тона и накладывать их рядом, чем смешивать всякую грязь на палитре, «хотя как от .этого удержаться?» — прибавлял он. Он приобретал много красок, и наряду с привычными тонами на его палитре часто можно было найти какую-нибудь новость красочной фабрики. Но если он знал о непрочности той или другой краски или какого-либо смешения — то уже строго избегал этого. Так, например, кармин был им выброшен из употребления '(хотя с большим сожалением), после того как в конце 1890-х годов Поленов показал свои таблицы красок, простоявшие 10 лет — одна на свету, другая в тени. Кармин на свету совершенно исчез. [В палитру Шишкина входили следующие краски]:
Красные: английская, китайская киноварь, краплаки, rose, dore употреблял только для лессировок.61 Terre de sienne brulee пользовалась его большой симпатией.
Разных зеленых Шишкин употреблял очень много. Главными красками были: Permanent, Paul Veronese (нрзб), зеленый кобальт, в большом количестве — de grime, хром, зеленая киноварь [(которой шло тоже очень много), зеленая земля, изумрудно-зеленая.
Желтые краски употреблялись в большом количестве и самые разнообразные: охры, кадмии, цинковая желтая {для дальних
332
планов и освещенной солнцем листвы). Terre de sienne, очень редко хром, индийская желтая (для лессировки). Никогда не употреблял гуммигут, ауреолин. Желтую блестящую неаполитанскую он употреблял иногда по многу — для песка, обрывов, корней. Когда он писал большую картину сестрорецкие дюны62 и в разных сестрорецких этюдах он для изображения первого плана в краску подмешивал тонкий песок. Вообще он говорил, что первый план нужно писать всевозможными способами, манерами и приемами, так как от этого больше выигрывает спокойная широкая трактовка дальних планов.
Синие краски — кроме кобальта и ультрамарина разных №№ только bleu de ciel и очень редко, больше для составления ярких зеленых тонов,— прусскую или парижскую синюю.
Коричневых красок на палитре бывало большое разнообразие. Привыкнув в молодости прокладывать все тени асфальтом, как это было тогда принято, он боролся с этой манерой почти до конца жизни, старался начинать этюды и картины со све-тов и кладя мазок к мазку, без всякой протирки теней, чем и отличаются главным образом его рапняя и поздняя манеры (говорил, что асфальт виноват в том, что прежние картины потемнели, и старался комбинировать в стволах и корнях всякие тона).
Фиолетовые краски и лаки употреблялись очень мало — большей частью все фиолетовые цвета составлялись из синих и краплаков.
Из черных красок он любил составлять зелень, но имел почти всегда только Noir d'ivoire и ламповую копоть.
Из оранжевых шел почти исключительно кадмий.
Краски на палитре Шишкина представляли параллельные гаммы, сливающиеся с одной стороны у большого пальца с белой, а па противоположной стороне — с черными красками. Ближе к краю располагались большими кучками более мутные краски, начинаясь с неаполитанских блестящих желтых, переходя к охрам, индийской и сиенам, английской красной и жженой сиене, темно-синим кобальтам и ультрамаринам, переливавшим да* лее в мутно- и темно-зеленые — кобальты, киновари, зеленая земля,— незаметно переходящие в коричневые и черные цвета. Под светло-желтыми верхнего ряда сияли рядом с белилами цинковая желтая, начинающая собой веселую мажорную гамму ярких, блестящих как драгоценные камни красок, переходящих от лимонных к канареечным, золотым ора'нжевым (кадмии, многие хромы). Далее горели яхонтом, рубином киноварь, rose, dore,лежали гранатами краплаки, красиво оттеняя небесно-синие и светлые кобальты. Иногда между ними сияли аметистами темные
333
капли какой-нибудь фиолетовой краски или лака. Синие чудесно связывались светло-зеленым кобальтом с следующими за ними ^ярко-зелеными — ноль веронезом, перманентом и изумрудно-зеленой и через темно-зеленые незаметно переходили опять в черные краски. Шишкин говорил, что краски на палитре, что клавиши или струны инструмента, на которых худоясник разыгрывает свои мелодии, и как трудно играть на расстроенном инструменте, так трудно писать, находя нужный тон не на своем месте в той или другой гамме, а разыскивать его кистью по палитре.
Кисти свои Шишкин большей частью обрезал и чинил самыми различными манерами. Больше всего он дорожил старыми, обтрепанными кистями, которые давали постоянно новый неопределенный мазок и позволяли достигать большего разнообразия в манере. Иногда же он писал и шпателями, мох же, снег, стволы и разные предметы переднего плана — просто большим пальцем (Бурелом, снег, в Беловежской пуще). Как он писал картины, лучше всего высказано им же самим в письме к какому-то молодому человеку.
В. В. Каплуновский.
КОЛЛЕКЦИЯ И. И. ШИШКИНА
«Лесной богатырь-художник», «царь леса», как называли современники Ивана Ивановича Шишкина (1831—1898), живет в своих неувядаемых произведениях, созданных его волшебной кистью, его карандашом, пером и гравировальной иглою.
Я неоднократно бывал в квартире его осиротевшей семьи, где вся обстановка до мельчайших подробностей говорит о том, что отсутствующий хозяин, творец «Чернолесья», «Соснового бора», «Вечерней зари», невидимо присутствует здесь; всегда казалось мне, что он куда-то вышел и вот-вот сейчас вернется, откроет дверь и войдет в комнату;— мощный, широкоплечий, с седой волной вьющихся непокорных волос и с мягкой улыбкой... Он не приходил, но со стороны смотрели вдумчивые, молодые, проницательные глаза портрета, на котором прекрасно изображен иконописцем Осокиным 20-летний Шишкин, еще только начинавший тогда заниматься живописью.65
Сидишь и смотришь, а между тем слушаешь воспоминания близких о том, о другом, как, например, родители Шишкина не хотели, чтобы он сделался художником, и как мать воскликнула однажды с неподдельным ужасом, молитвенно поднимая руки к образам:
-Господи, да неужели же мой сын будет маляром!..,
334
Рассказывали и о том, как, живя как-то летом в Меррекюле с некоторыми из своих учеников, Шишкин частенько писал этюды в парке.
Вот раз подходит к нему генерал (дилетант-живописец), рассматривает, щурится и покровительственно замечает:
— Гм... ничего... схвачено как будто недурно...
Художник встает и, приветливо раскланиваясь, отвечает с улыбкой:
— Благодарю за лестный отзыв. Позвольте познакомиться. Шишкин.
Смущенному генералу оставалось одно — поскорее стушеваться.
В прекрасном виде сохранилась коллекция покойного художника, где, кроме его собственных произведений, много картин и рисунков других живописцев, и, большею частью, все выдающиеся <...)•
Все это собирала заботливая рука человека с высоким художественным вкусом, а теперь, после его смерти, все это так же заботливо сохраняется его дочерью, пейзажисткой Ксенией Шишкиной, которой уделил отец искру от своего творческого огня.
Нет ли еще чего-нибудь редкого? — задаешь вопрос, заранее зная, что там, в мастерской молодой художницы, таится много толстых папок.
И вот, мало-помалу вынимаются и раскладываются на столе, на рояле, на стульях ценные реликвии.
Это, так сказать, святая святых шишкинского музея.
Вот целый ряд тетрадей еще молодого И. И. Шишкина, где помещены его ранние рисунки с гипсов, чертежи, перспективы, снеговые эффекты, теория теней и бесконечные наброски с натуры, между которыми попадаются портреты товарищей, деревья, лошади, олени, различные фигуры, комната самого художника, где он работал в 1853 г., наконец, эскизы будущих картин.
Тут же мелькают порой беглые мысли и афоризмы.
Привожу некоторые из них.
«Брюллов от учеников постоянно требовал, чтобы они в свободное время и на прогулках заносили в свои альбомы все, обращающее на себя внимание живописностью или представляющее трудную задачу для художника».
«Борьба с технической частью искусства — тайна развития таланта».
«Работа есть условие таланта; охота и возможность преодолевать трудности есть характер таланта».
«Постоянная работа есть закон искусства»,
335
«Художник, копируя природу, в которой все беспрестанно движется и переменяется, не может схватить в ней разом более одного мгновения».
«Для художников посредственных одна принятая, условная манера кажется лучше, чем бесконечное разнообразное подража-ние природе».
«Отыщите одну истинную красоту в художественном произведении, и вы будете богаче того, который нашел в нем десять ошибок».
Н. Н. Хохряков.
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ И. И. ШИШКИНЕ
Иван Иванович ко мне очень хорошо относился, как и покойная Ольга Антоновна Лагода-Шишкина, его жена (...), но Иван Иванович бывал иной раз и требователен, и, хотя потом смеясь и говорил «кого люблю, того и бью», все же часто резкие слова на меня производили впечатление, и он мне тогда говорил: «Вы как улитка, вас нельзя задеть, сейчас же вы и зажметесь в свою скорлупку. Так нельзя, вас здесь заклюют и вам не выбиться с таким характером».
У Ивана Ивановича я рисовал карандашом с его этюдов и фотографий. Написал один натюрморт. Вот этого мне и хотелось главным образом, но почему-то он предпочитал давать своим ученикам писать одним тоном с фотографии, на этом я сидел довольно долго. Он говорил, что вот в Академии все рисуют с гипса, а придет лето, выйдет человек писать на натуру и ничего не может сделать, нет уменья. Ни дерева, ни леса никогда ему не написать и не справиться. (...)
К Ивану Ивановичу я ходил каждый день, приходил в 9 утра, у него завтракал, обедал, пил чай и уходил от него часов около 2-х ночи, все время работал.
Но мне было тяжело. Я был оторван от семьи, от своего уголка, где все было так для меня дорого и мило, меня тянуло домой. Хотелось постигнуть тайну красок, их гармоничное сочетание. Но Иван Иванович требовал только рисунка. «Нужно рисовать, иллюминировать-то уж это всегда можно. Краски-то Мевес делает!»—говорил он смеясь. Когда он увидел мои жалкие опыты писания картины, то раз сказал мне так: «Живопись вам надо запереть в ящик и ключ от ящика бросить в море.67 а вот с рисунком у вас дело совсем иначе обстоит, рисунком вы займитесь серьезно и работайте над ним. У вас будет мастерство, и известность, и средства, а уж тогда можно будет и живописью заняться».
336
Н. А. Киселев.
ИЗ КНИГИ: СРЕДИ ПЕРЕДВИЖНИКОВ. ВОСПОМИНАНИЯ СЫНА ХУДОЖНИКА
Когда отец был избран на пост профессора-руководителя мастерской Высшего художественного училища Академии художеств, мастерская переживала кризис, вызванный столкновением методов преподавания двух профессоров, знаменитых художников — Шишкина и Куинджи. Они являлись антиподами по своим взглядам на методы преподавания, на технику работы и на идейную сторону творчества.
И. И. Шишкин был необыкновенным знатоком и любителем леса. Он до совершенства знал анатомию деревьев разных пород, всегда говорил, если видел неправильность в рисунке дерева: «Такой березы не может быть» или «эти сосны бутафорские». Некоторые упрекали его в сухости. Такое мнение, пожалуй, может быть оправдано по отношению к некоторым офортам, над которыми он проводил много времепи в последние годы жизни. Но живописные его работы, несмотря на применение сложнейшей техники, всегда смотрелись свежо. Казалось, вы внезапно вошли в лес, ощущая как глазами, так и всем телом его близость. (...) Художественная техника до иллюзии сближает вас с природой, остается только молча восхищаться. Это заставляет вас невольно улыбаться и глубже дышать, а руки тянутся пощупать влажный мох.
Шишкин как был, так и до сих пор является крупнейшим русским художником-реалистом, знатоком лесного царства. И, как это ни странно, из его многочисленных учеников лишь Андрей Николаевич Шильдер был действительно крупным мастером.69 Он обладал прекрасной техникой как в рисунке, так и в живописи, но самостоятельной — не шишкинской.
Ученики Шишкина, перешедшие под руководство нового профессора А. А. Киселева, так со временем говорили в дружеских беседах об Ивапе Ивановиче: «Шишкип был неоценимым профессором, знатоком, пользующимся большим авторитетом. Но оп совсем забывал о том, что ученики его уже художники, имеющие каждый свое определенное лицо, свои явно выявившиеся склонности и твердые стремления к достижению самостоятельных художественных целей. Просматривая работы ^учеников, почти все внимание профессор обращал на технику, ее недостатки. Он жестоко критиковал ошибки в работах учеников, задевая их самолюбие, часто не обращая внимания на интересные творческие достижения».
Зимой, из-за невозможности писать с патуры, оп заставлял учеников делать рисунки с проецируемых на большое полотно
337
диапозитивов, сделанных с его лесных картин и гравюр. Некоторые осуждали такой педагогический метод, но те, кто сумел терпеливо всмотреться в его живописные (маслом) картины лесных уголков и почувствовать очарование исключительно талантливой, насыщенной до предела чудесными деталями живой природы, и восторгались и учились многому.
Во время летних работ, когда совместно с профессором писали несколько его учеников, он по очереди подходил смотреть их работы и делал свои замечания. Некоторые из учеников, несмотря па ценность каждого его критического слова, готовы были, как говорится, провалиться сквозь землю. Шильдер сам рассказывал, что он, человек нервный, иногда, завидя издали фигуру Ивана Ивановича, направляющегося в его сторону, не мог удержаться и, оставив этюд и палитру, буквально уползал в кусты, как уж, а потом изворачивался, как мальчишка, объясняя свое отсутствие. Да! Ученики боялись Шишкина.
Другим предшественником отца на посту профессора-руководителя пейзажной мастерской был талаптливейший художпик Архип Иванович Куинджи. Он, как я уже нисал, был педагогом, не имевшим по методу преподавания ничего общего с Шишкиным.
Задачей КуиндЖи во многих его работах было передать явления природы, не поддающиеся длительному писанию с натуры, как, например, пейзажи, освещенные ночным лунным светом, а также хатки, озарепные последними лучами заходящего солнца, которые можно наблюдать лишь в течение нескольких минут. Запечатлеть это даже быстрым наброском масляными красками невозможно, так как краски уже не видны ни на палитре, ни на холсте. Его необыкновенные способности запоминать тона и их взаимоотношения давали возможность днем создавать, до полной иллюзии натуры, различные вечерние и ночные пейзажи. В этих вещах использованы приемы, усиливающие эффект освещения. Но это была не натура, а иллюзия. Шишкин говорил, что он таких берез не видал. (...)
Как педагог Куинджи совершепно расходился в методе преподавания с Шишкиным, для которого передача мелких деталей являлась необходимым средством для изображения лесного пейзажа. По мнению Куинджи, главное было передать в полную силу впечатление от эффектов освещения в природе, какими бы средствами это ни было достигнуто. (...)
Отношение отца как к Шишкину, так и к Куинджи было проникнуто не только чувством глубокого преклонения перед их
338
(талантом, но и теплым чувством дружбы и любви как к товарищам-передвижникам. Оба они часто заходили к отцу не по вечерам, как обычно к нам приходили знакомые, а днем, к завтраку, когда отец делал часовой перерыв в работе и спускался из своей мастерской на четвертом этаже нашей же парадной лестницы. Иногда происходили и неожиданные встречи этих двух антагонистов. Отец всегда пользовался краткими моментами, чтобы как-то примирить их отчужденность. Иногда это удавалось, и отец был очень доволен.
Иван Иванович был художником великого труда. Его нельзя было встретить на вечерах ни у нас, ни у Репина или Маковского, он заходил, как я говорил, только к отцу днем на часок, а то и меньше. (...)
Вспоминается мне интересная беседа отца с II. К. Рерихом об искусстве. (...) Шишкина Рерих считал богатырем русского леса. Он вполне оправдывал его строгое требование передачи красоты форм разпых деревьев и особенностей пятен и складок па коре, свойственных разным породам. Это все при живописной технике Шишкина не сушит, а оживляет и освещает лес. Да! Это верно.
П. И. Нерадовский. ИЗ ЖИЗИИ ХУДОЖНИКА.70 ВСТРЕЧА С ИВАНОМ ИВАНОВИЧЕМ ШИШКИНЫМ
Отец мой учился вместе с И. И. Шишкиным в Московском училище живописи, а затем и в Академии художеств. В Петербурге они жили вместе. Отец мой был немного более обеспеченным. Шишкин был беден настолько, что у него не бывало часто своих сапог. Чтобы выйти куда-нибудь из дома, случалось, оп надевал отцовские сапоги. По воскресеньям опи вместе ходили обедать к сестре моего отца.
В 1895 году, весной, я приехал с бабушкой в Петербург навестить моего брата, учившегося в Инженерном училище. Я бывал в Эрмитаже, в Музее Академии художеств, видел здесь все, что мепя особенно интересовало, а кроме того, под впечатлением рассказов о совместной жизни отца с Шишкиным я решил побывать также и у него.
Узнав, что Шишкин живет на 5-й линии Васильевского острова, против Академии, я пошел к нему. С замиранием сердца поднялся по лестнице, позвонил и с волнением ожидал встречи со знаменитым художником. Оп сам отворил дверь. Его большая и, скажу откровенно, неприветливая фигура, голова с всклокоченными волосами произвели на меня немного подавляющее впечатление. (...) а.ц ч
339
Я пазвал себя, и после короткого разговора Шишкин ввел меня в довольно большую комнату, где мне прежде всего бросился в глаза его большой портрет, написанный Крамским7* (позднее этот портрет поступил в Русский музей). [ Шишкин сел в кресло за столиком против окна и пододви-нул мне другое против себя. Немного порасспросив меня, он на-чал рассказывать мпе про отца, про свои с ним ученические годы.
— Ваш отец любил антики с гипсов рисовать. А я, Саврасов и мои товарищи, еще когда мы учились в Москве, весной, как становилось тепло, всегда уходили куда-нибудь за город, часто в Сокольники, и там писали этюды с натуры. Любили пи-* сать коров.
Там-то, на природе, мы и учились по-настоящему. И как это было там интересно. И приятно же и полезно было работать на воздухе. Мы оживали там. Особенно мы испытывали это после длинных дней зимних занятий в классах.
На природе мы учились, а также отдыхали от гипсов. Уже тогда у нас определялись наши вкусы, и мы сильнее и сильнее отдавались тому, что влекло каждого из пас. Поступив в Академию, я и здесь при первой возможности уходил писать этюды за город, куда-нибудь на Петровский остров. А ваш отец все сидел на гипсах. А вы что любите? — вдруг спросил он меня.
Я ответил, не сразу найдясь, что люблю исторические картины, очень люблю портреты.
— Ну, вот, я тоже люблю архитектуру,— сказал он, показав рукой в окно на высокий дом,— люблю жанр, люблю портреты, люблю... мало ли что я еще люблю, да вот заниматься этим не занимаюсь и не буду заниматься. А люблю я по-настоящему русский лес и только его пишу. Художнику нужно избрать одно, что ему больше всего полюбилось. И вам советую полюбить одно. Только тогда будете с успехом совершенствовать любимое. Разбрасываться никак нельзя.
Я видел, как Шишкин, говоря, все больше и больше увлекался и, наконец, совсем преобразился. И у меня совсем исчезло первое неприятное впечатление. Я простился с Иваном Ивановичем и ушел от него в самом хорошем настроении, пошел па набережную и до вечера ходил со своими мечтами.
Е. И. Фортупато. ИЗ СТАТЬИ: ВСТРЕЧИ В ПУТИ.72 ЛЕС И ПОЛЕ
На даче в Преображенском (теперь Толмачево) мне сказали, что в соседнем домике живет Иван Иванович Шишкин с до-че рью-по дростко м.
340
— С утра до вечера пишет свои этюды...
Я едва дождалась утра, чтобы пойти поискать Шишкина и посмотреть, как он работает.
Его дача — вся красная — стояла отдельно от других, в глубине буйно разросшегося сада. Еще издали я искала взглядом знакомую мне по фотографиям фигуру в холщовой блузе с палитрой в руках под громадным, тоже холщовым зонтиком. Но в саду никого не было. «Наверное, уже ушел писать,— решила я. — Буду искать его». Но где он может быть?
Река Луга не казалась мне красивой. Ничего интересного, по-моему, в ней не могло быть для художника — плоские берега, жалкая растительность. Вот разве дубы там, на пригорке, за извилиной реки?
Вскарабкавшись по круче, я уже издали увидела холщовый зонт и фигуру сидящего на складном стуле художника.
Подошла. Стала за его спиной и смотрю. Он писал дубы. И довольно долго делал вид, что меня не замечает. Потом слегка обернулся и спросил:
— Художница?
— Нет. Но очепь люблю искусство, а ваши картины в особенности. Разрешите мне стоять здесь сбоку и смотреть, как вы работаете?
— Смотрите, только не мешайте.
Так началось наше знакомство.
За два месяца моего пребывания в Преображенском дня не проходило, чтобы я не виделась с Шишкиным. Мы встречались как старые знакомые, почти как друзья.
— Работать! Работать ежедневно, отправляясь на эту работу, как на службу. Нечего ждать пресловутого «вдохновения»... Вдохновение — это сама работа! — говорил Иван Иванович.
— Знаете, как работает Золя? Пишет ежедневно в определенные часы и определенное количество страниц. И не встанет из-за стола, пока не закончит положенного им на этот день урока. Вот это труженик! А как он изучает материал прежде чем начать писать! Как он знакомится со всеми деталями того, что собирается описывать!
Так работал и сам Шишкин. Работал ежедневно, тщательно. Возвращался к работе в определенные часы, чтобы было одинаковое освещение. Я знала, что в 2—3 часа пополудни он обязательно будет на лугу писать дубы, что под вечер, когда седой туман уже окутывает даль, он сидит у пруда, пишет ивы и что утром, ни свет ни заря, его можно найти у поворота дороги в де-
341
ревню Жельцы, где катятся сизые волны колосящейся ржи, где загораются и потухают росинки на придорожной траве.
Шишкин ко мне привык и как будто даже ценил мой настойчивый интерес к его работе. Стою, бывало, рядом с ним и восхищаюсь. На холсте яркими красками оживают небо, река, кустарник, лес...
— Иван Иванович, знаете, лес у вас более настоящий, чем в природе.
Он смеется.
Я не знаю человека, так влюбленного в наш русский лес, как был влюблен в него Иван Ивапович Шишкин.
Помню, однажды меня застигла в лесу гроза. Сначала я пыталась укрываться под елями, по тщетно. Скоро холодные струйки потекли по моей спине. Гроза промчалась, а дождь лил с прежпей силой. Пришлось идти домой под дождем. Свернула по тропинке к даче Шишкина, чтобы сократить путь. Вдали, над лесом, сквозь густую сетку дождя светит яркое солнце.
Я остановилась. И тут на дороге, возле дачи, увидела Ивана Ивановича. Он стоял в луже, босиком, простоволосый, вымокшие блуза и брюки облепили его тело.
— Иван Иванович! Вы тоже попали под дождь?
— Нет, я вышел под дождь! Гроза застала меня дома... Увидел в окно это чудо и выскочил поглядеть. Какая необычайная картина! Этот дождь, это солнце, эти росчерки падающих капель... И темный лес вдали! Хочу запомнить и свет, и цвет, и линии.
Помню еще один случай. Я ходила в деревню Жельцы по каким-то хозяйственным делам. Жара была адова. Раскаленный песок на дороге буквально обжигал ноги. Я решила свернуть напрямик через поле. Шла очень быстро, опустив голову.
Остановил меня терпкий запах ромашки. Я опустила глаза и чуть не вскрикнула: все поле было сплошь покрыто ромашкой. Земля нигде даже не сквозила между сочными, сильными кустами с ярко-зеленой листвой и громадными звездами цветов. Можно было подумать, что ромашку посеяли здесь намеренно. А ведь это был пар, и ромашки, упорные и сильные сорняки, вероятно, мало радовали хозяев этого поля. Но что за прелесть!
— Что за красота! — услышала я как бы в ответ своим мыслям.
Иван Иванович стоял у самого края поля, не отрывая глаз от ликующих цветов.
— -— Я — случайно,— начала я.
342
— А я второй раз прихожу. Дочь открыла эту прелесть и прибежала в венке из ромашек. Осторожнее! Вы чуть пе раздавили! — И, нагнувшись, он выпрямил примятый мною роскошнейший куст.
Таким — влюбленным в каждый цветок, в каждый кустик, в каждое деревцо, в наш русский лес и полевые равнины — я всегда вспоминаю Ивана Ивановича Шишкина.
<<<---
