Cтарый 4емоданЧасть четвертая «ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА»
СНОВА ЯРОСЛАВЛЬ
Комедианты ехали по мирному большому тракту, но казалось, будто они едут по недавно разоренной неприятелем области. По сторонам дороги вправо и влево виднелись какие-то обгорелые развалины, запорошенные снегом. Местами селения целиком сметены с лица земли. Там, где были не тронуты, людей все же почти не было видно. Край казался вымершим. Раза два-три навстречу попадались небольшие воинские части. В одном месте, в виду почтовой станции, пришлось загнать кибитку в снег и остановиться. По дороге возвращался в Москву целый кирасирский полк с пушками.
На станции сменных лошадей не оказалось, и пришлось ждать. Просидели там двое суток. Едва не умерли с голода,— ничего нельзя было достать.
Смотритель станции, какой-то отставной военный, ни на какие вопросы не отвечал. На все настойчивые требования дать лошадей отвечал одно и то же»
— Нету лошадей. Ждите.
— Ну, а насчет еды?
— О еде — с бабой.
Этим и кончилась беседа.
Беременная баба, с испуганными выкатившимися глазами, только вздыхала.
— Тетенька, как же поесть-то? — приставали к ней комедианты.
— Охо-хо, кормильцы... Хлебушко есть... Шти опять же... Окромя ничего... Охо-хо...
— Да что у вас, война, что ли?
358
— Охо-хо... Ничего не знаю, кормильцы... Токмо крестьяне разбежамши... Нигде как есть ничевошеньки...
— Давай хоть щей.
Щи оказались Лиз темных капустных листьев. Хлеб, с примесью чего-то зеленого,— как каменный, не укусить.
Повздыхали комедианты. Поели кое-чего своего, оставс шетося от Москвы.
Возле сарая ребята разговорились с молодым ямщиком.
— Как тебя звать-то, друг? — спросил Алеша Волков.
— А чай, Клим.
— Так ты вот что, Климушка, объясни толком, что у вас тут творится? Война, что ли?
— А и есть война,— засмеялся Клим.
— С кем воюете-то?
— А промеж себя, с барами.
— Так, понятно.., А кто ж деревни-то пожег? Они или вы?
— А те, и энти, и третьи — солдаты. Кто прытче, тот и крой.
— По какому же это случаю-то?
— А так. Баре на мужиков насядут — в кнуты их. Мужик кнута не любит — сичас усадьбы палить. Баре за воинской силой шлют. А воинска сила не разбират: пали всех подряд. Усмирение прозывается. Ну и разбежамши все по лесам.
— И давно этакое у вас творится? — спросил Федор Волков.
— А, почитай, с покрова. Да тут вся округа полыхает. Мы-то мало дело запоздамши. Нас к рожеству только палить начали. А то как-то с рук сходило.
— Ты ближний, Климушка? — полюбопытствовал Семен.
— Не, -я дальний. Вологодской. Только здесь в ямщиках околачиваюсь. У нас-то совсем житья нет, хошь в могилу ложись.
— Неужели где может быть еще трудней здешнего? — .Спросил Федор.
— А то нет? Здесь что, благодать! •
— Из Москвы всего этого не видно,— покрутил головой Алеша.
— Не видно? — отозвался Клим.— А с Ивана Великого?
359
— И с Ивана Великого не видно,— засмеялся Алеша.
— Вона! — удивился Клим.— А сказывают, будто с Ивана Великого всю Расею видать.
— Видать, да не с той стороны, дружище,— усмехнулся Семен.
— А! Значит, к нам не достает? То-то солдаты часто запаздывают. Придут, а уж ни бар, ни крестьян. Все раз-бежамши.
С Климом еще не раз беседовали. Постепенно поняли многое. Весь край был охвачен крестьянскими волнениями.
Волновались крестьяне монастырские и архиерейские. Мало того, что их изнуряли кабальной работой, а еще требовали внесения ежегодного оброка в монастырскую казну. Оброк достать было неоткуда. Оброчники разбегались. Их ловили воинские команды, которые жгли покинутые селения. Крестьяне в отместку «рушили» монастыри.
Старообрядческие общины были*в более худшем положении. Этих, помимо двойного оброка, душили взятками, кому только было не лень, за одно лишь право молиться по-своему. Доведенные до крайности, раскольники не находили иного выхода, как собираться в «богомерзкие скопища» и подвергать себя добровольному всесожжению. Тех из них, которые еще не успели сжечься, подозревали в оном зловредном намерении и наказывали особо, загодя,— дабы впредь неповадно было.
Не сладко жилось крестьянам, приписанным к фабрикантам и заводчикам. Этих изнуряли непосильной работой, не кормя. Даже участь монастырских крестьян казалась им более завидной, чем фабричная каторга. Как правило, к непосильной работе присоединялись еще непосильные истязания, на которые некуда было жаловаться. Челобитные даже такого рода, что-де «управители и приказчики притесняют их, бьют, а некоторых и до смерти убили»,— оставлялись правительственными инстанциями без внимания, пока не разражался «бунт». Тогда посылали воинские команды «для усмирения и вразумления».
Волнения господских крестьян были еще более частым явлением, в некоторых местах даже обычным, повторяющимся из года в год.
Обо всем этом наши комедианты, конечно, знали понаслышке, но самолично не видели. Сейчас, медленно подвигаясь вперед по разоренной местности, многое увидели.
360
— Вот корда мы подлинно окунулись «в златой век российской Астреи»,— зло иронизировали придворные актеры.
— Слушай, Федор Григорьевич,— приставал к Волкову Демьян Голик,— ты когда увидишь «господина российского Расина», поделись с ним виденным. Авось он в новую трагедию кое-что вставит. Как это, Алеша: «Кому прощать царя?..» Ну-ка, чеши дальше...
Алеша продекламировал монолог из сумароковского «Гамлета»:
Кому прощать царя? Народ в его руках.
Он бог, не человек в подверженных странах.
Когда кому даны порфира и корона,
Тому вся правда — власть, и нет ему закона.
По мере приближения к Ярославлю пожарищ становилось все меньше. Наконец они и совсем исчезли. Жизнь шла как бы по-обычному, своим-чередом. На дорогах и в придорожных деревнях стало многолюднее.
Правда, почти все хлевы, сараи, а частью и избы стояли раскрытыми,— солому извели на корм скоту,— но это была обычная российская картина.
Со странным чувством подъезжал Федор Волков к родному городу. Ярославль был тем затаенно-милым, к чему помимо воли стремились его мысли в эти годы. Откуда же это невыносимое тревожное беспокойство? Почему он не может отдаться той бесхитростной радости, которою радовались его спутники? Как будто возвращается он не тем, каким уехал.
Действительность убила все: и восторженные юношеские порывы, и ликующие надежды на светлое будущее, и жажду подвига, служения чему-то неясному, призрачному, несбыточному, что было создано его воображением. Того Федора Волкова, который горел радостью творчества на благо всем, более не существует. Эти «все» оказались тожё плодом его фантазии. Ведь «все» — это значит и те, мимо чьих разрушенных пожарами убогих лачуг они только что проезжали. Нужно ли им какое-то творчество? Нет. Им прежде всего нужно безопасное жилище, человеческий облик, хлеб, оде5конка. Сначала нужно почувствовать себя человеком сытым и у крытым», а потом уже явится забота о большем,— о грамоте, театре, творчестве...
361
Творчество... Искусство... Театр... Какие обманчивые, бессодержательные слова! Все они оказались далекими от того смысла, который еще не так давно вкладывал в них разорившийся ярославский купец Федор Волков.
Для правящих верхов всякое искусство является лишь средством удовлетворения их тщеславия, служит к прославлению их деяний и укреплению власти, захваченной злыми и грязными путями. При чем же здесь «все»? В таком виде искусство не только не нужно этим «всем», оно им вредно.
«Театр — школа народная». Тот театр, который видёл он, Федор Волков? Какая бессмыслица! Это — школа утонченной лести, школа каждения фимиама до одури земным владычицам и их( альковным утешителям, школа воздаяния божеских почестей тем, кто в лучшем случае заслуживает лишь кнута палача. Все это — та же надоевшая с детских лет поповщина, только вытащенная из церковных потемок, разодетая в бархатные кафтаны, прикрашенная французской утонченностью и допущенная ко двору в качестве галантного прихлебателя.
Такой театр — угодливый куртизан, порой — фаворит, с его продажными славословиями. Его назначение — золотить гниль, узаконивать преступления, возвеличивать жалкое и убогое ничтожество.
Нет, ни ему, Федору Волкову, ни тем, с кем он вырос и общался с детства, с таким «искусством» не по пути.
А возможно другое искусство, то, в которое он верил с детства, тень которого принял за живой и полнокровный образ? Конечно! Если возможна сама жизнь, то возможно и ее полное выражение в искусстве. Но когда наступит эта возможность? Не скоро. Во всяком случае, он, Федор Волков, этого не увидит. Это станет возможно лишь тогда, когда наступит рассвет и рассеется густая тьма, обволакивающая матушку Русь.
Федор, напрягая всю свою волю, отгонял от себя эти безрадостные мысли, но они с назойливостью мошкары осаждали его, требуя приоткрыть хоть маленький просвет в будущее. И он вновь и вновь принимался думать все об одном и том же.
— Ярославль виден! — радостно закричал Семен Ку-клин, наполовину высовываясь из повозки.— Ух! Родным духом запахло. Здравствуй, отчизна! Здравствуй, Волга!
362
Ребята повскакивали со своих мест, наперебой загалдели.
— И то! Сейчас весь объявится, как на ладони!
— Вот и пригорки знакомые! Наши. Нигде таких нет. Зараз узнать можно.
— А вот сарай, робя! Чей это сарай на отлете? — крик* нул Алеша Волков.
— Сарай-то? Аль не узнал? — толкнул его шутливо под бока Демьян.— Чай, шинкаря Мохрова из слободки, папаши девок всех гулящих...
— А!..— отозвались все в один голос.
— Импресар здешний—
— Во-во! Самый главный обер-гофмаршал!
— У него, чай, за это время свои реформы произошли...
— А то нет? Не без того. Фижбикиподи, новые девкам соорудил!
— Или старые упразднил, на античную стать!
— Нет на свете края лучше нашего Ярославля,— убежденно заявил Демьян.— И театра лучше нашего нет.
— Само собой, без лести. Богатее — есть, а лучше — нет,— поддакнули оба бывшие придворные актера.
— Как-то только Канатчиковы в нем изворачиваются?
— Иван писал — действуют вовсю,— сказал Алеша.
— Ну, вот и подмога им поспела. Вроде как тальян-ские кастраты,— рассмеялся Семен.
— А ништо! Дишкантом петь — пожалуй, не наше дело. А сыграть что не похабным образом — охулки на руку не положим,— хорохорился Демьян.
— А придворную жизнь разве начисто похерил, Демья-ша? — подмигнул Алексей.— Жаль! Гофмаршала бы заслужил.
— К лешему под хвост все эти дворы! У меня свой двор, да еще с избой, в нем я и гофмаршал. Эхе-хе... Как-то там матка бедная оборачивается?.. Наверно, весь двор как есть крапивой зарос, не хуже питерского. Кожи опять дубить примусь. Вон они, руки-то, как у мамзели стали. У Канатчиковых героев играть почну. На доброй девоньке женюсь. Енженю из нее сделаю. Мы оба играем, а ребята в зале до одури хлопают, И никаких величеств. Будя!
резонерствовал Демьян, ...
1 Фижмы.
363
<<<---
