Cтарый 4емоданФЁДОР ВОЛКОВ
Часть первая ЯРОСЛАВЛЬ
1
О ТОМ, ЧЕГО ЕЩЕ НЕ БЫЛО
«Маия... дня 1749 года...
Книга живота, сиречь Ежедневник, студиозуса Ярославской Славяно-латинской академии Нарыкова Ивана, Дьяконова тож, Дмитревского тож. Зачата Сия для ради занесения в оную встречных событий жизни моея, також мыслей достохвальных, изреченных устами мудрых, наипаче ж для собрания и хранения диамантов Словесности российской, и протчего, поелику оное сохранено памятию быть достойно».
Старательно выведя титульный лист, юноша улыбнулся, отложил гусиное перо в сторону и, прищурясь, полюбовался своей работой на расстоянии.
Это — объемистая самодельная тетрадь из синеватой шершавой бумаги, заключенная в синюю сахарную обложку. Что-то вспомнив, взял снова перо, приписал: '
«А лет ему, Нарыкову-Дмитревскому Ивану от зачала дней его семнадцать и три месяца».
И, еще подумав, покрупнее:
«От ока празднб-любопытного — потаенно».
Юноша доволен и счастливо улыбается. Он очень красив, румян переливающимся румянцем молодости, сильно курчеват и длинноволос, смахивает на девушку с подрезанными косами. Серые, по-детски широко открытые глаза все время лучатся набегающими задорными искорками. Часто и непроизвольно краснеет, даже будучи наедине сам с собой. Довольно непоседлив, беспрерывно вертится на стуле. Без надобности вскакивает, подбегает к окну, пересвистывается с птичками. Ерошит волосы, по-семинарски заброшенные назад. Шелковисто-непокорные, они при малейшем наклоне головы падают мягкими прядями на-
3
лоб и глаза, мешая заниматься. Обычно, устав бороться с ними, он разыскивает старую лиловую камилавку отца и нахлобучивает ее на лоб. Он и сейчас в камилавке, только что с трудом отысканной за рундуком, в расстегнутой у ворота китайчатой рубашке горошинками.
В комнате душно и жарко, хотя все три оконца, выходящие в сад, открыты настежь. Они невелики, квадратны; рамы, подпертые рычажками, поднимаются кверху. Из сада пахнет цветущей сиренью и жасмином, доносится неумолчный птичий гомон. Откуда-то издалека слышен высокий женский голос:
— Цып-цып-цып, цыпыньки-цыпыньки!..
Ваня подскакивает к окну, заливается еще выше:
— Цып-цып-цып, цыпыньки-цыпыньки!..
И смеется неизвестно чему. Потом дразнит птичек, подражая их разговору.
Сзади, за спиной — долгое зловещее шипение, как будто вся комната наполнилась змеями. Раздается голос кукушки: «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» — три раза, и три глухих удара без звона, в пустоту,— пружина не в порядке.
Часы огромные, неуклюжие, стоят в углу, они очень похожи на гроб. В стеклышко видно, как угрожающе движется маятник в форме двуострой секиры: «Я — вас!.. Я — вас!..»
По грязно-красному полю опущены какие-то золотые зигзаги и стрелки. Когда Ваня был поменьше, он очень их боялся. Братишка Николка, которому уже девять лет, и теперь боится по вечерам входить в комнату,— а вдруг оттолева мертвец!
Юноша аккуратно собрал разбросанные по столу книги, тетради, гусиные перья. Приподнял тяжелую крышку желтого рундука, уложил туда свое имущество. Подумал, снова порылся в рундуке, повертел в руках небольшую книжечку в телячьем переплете, отложил в сторонку.
Взяв бурсацкое нанковое полукафтанье, Ваня оглядел его и надел нараспашку. Пошел к двери:
— Скоро не ждите!
— Ништо! Да скуфью-то сними! — засмеялась мать.— Не заслужил ты покеда. 4 ^ ,
— Лови!
Ваня ловко подбросил камилавку прямо на голову матери.
Жарко и душно не по-вешнему.
4
Дом у протопопа присадистый, низенький и раздутый вширь, как перекисший, непропеченный каравай. Окрашен в цвет, именуемый у богомазов при посторонних — иерусалимским желтым, а промежду себя — желто-дерьмяным. Все окна по фасаду наглухо закрыты ставнями, ставни опоясаны железными полосами с болтами, пропущенными внутрь. На каждой створкс — прорезные сердечники. Где надо и где не надо, намалеваны ярко-красные «пукеты» в зеленых горшочках. Над крылечком — икона зимнего Николы, в рукавичках. Парадная дверь замшела, между половицами крылечка пробивается веселая свежая травка. Дверь не открывалась с Николкиных крестин — ходят в калитку.
На улице ни души. Ставни закрыты как есть у всех соседей, коньки у домишек скособочились, слуховые окна заткнуты тряпками и куделью. Неровный порядок домов напоминает вереницу слепых и неизлечимо больных старцев.
Ванюша постоял у калитки, поискал, на чем бы остановить свой взор,— не нашел. Пощурился, всласть зевнул и неторопко свернул направо, к Волге. Проулок не проулок, а что-то похожее на щель между строениями,— узко, криво и грязно, несмотря на теплынь.
Налево — трухлявый, ветхий забор с выжеванными временем тесинами, подале — низенькое, каменное, длинное, когда-то обмазанное глиной строение без окон, с какими-то" узкими продухами. Из продухов тянет теплым серным смрадом, как из ада. Это — селитряно-серно-купо-росные заводы купца Полушкина и Матрены Волчихи. Направо — похожее по фасону сараеобразное сооружение, только повыше и подлиннее,— кожевенно-строгальные заводы Григория Серова. Завалинки обильно засыпаны мелкой кожевенной стружкой. Нестерпимо несет прелой кожей и дубильными специями.
Желтые, зеленые, оранжевые, бордовые ручейки несмело пробиваются из всех щелей справа и слева, дружески сливаются посреди проулка в один мутно-грязный поток. Этот поток, вбразуя за собою цветные заводи и займища, бойко пробивает путь к Волге.
Ваня, то и дело заглядывая в захваченную с собой книжечку в телячьем переплете, осторожно пробирается по сухим местам: с кочки на кочку, с камушка на камушек, цепляясь за выступы сараев, срываясь в грязь и все время шевеля губами,— протверживая прочитанное.
5
За забором Матрены Волчихи высокий тенор старательно выводит:
«Не велят Ма-а-ше за реченьку ходить.
Не велят Маше моло-мо-о-лодчика любить...»
Ваня ловко вскарабкивается на забор:
— Семен, ты?
— Я за него.
— Федор Григорьич не приехал?
— Ждем от часу. Все жданки поели.
— Ты, коли что — махом. Стукни в окошко. Дело есть.
— Да он и сам, чай, не утерпит, прибежит.
Ваня спрыгивает с забора и шагает дальше.
Но вот он облокотился на балясину над обрывом, задумался, залюбовался водным простором.
Полая вода давно уже спадает, но водная гладь еще необъятна. Под лучами горячего солнца она сверкает и искрится, местами — нестерпимо для глаз, как огромное отражающее зеркало. Нынче что-то особенно ярко.
Над противоположным, очень далеким берегом висит лиловатая мгла. Берег в ее мареве дажется призрачным, неустойчивым, колеблющимся в струях жаркого воздуха. В одном месте — очень далеко — по безоблачному небу тянется длинная дымчатая коса. Где-то за Волгой горит лес.
Ваня стоит долго и неподвижно. Он не может оторвать глаз от притягивающей лиловой дали. Эта даль обладает колдовской силой. С трудом оторвался.
Покосился налево, на утонувший в зелени большой дом в два жилья — «дворец», и опять уткнулся в книжечку в телячьем переплете.
Дворец — на самой набережной, лицом к Волге. Отсюда он хорошо виден. Нижнее жилье все закрыто деревьями и огорожено высоким бурым палисадником. Верхнее, окрашенное охрой, с большими полукруглыми окнами — все на виду. Сейчас там окна настежь, и в них парусят ярко-зеленые занавески. Герцог страдает глазами, и ему полезен зеленый цвет.
Бывший некоронованный властитель, неограниченный диктатор необъятной России, полновластный повелитель самой покойной императрицы Анны Иоанновны, курлянд-ский герцог,— курляндский конюх тож,— Иоганн-Эрнст Бирон вот уже семь лет проживает в почетной ссылке, «на покое», в Ярославле.
Пастор Якобус, ученый и бывалый немец, состоит при опальной особе его высокрй светлости герцога. Он такой же пастор, как бывший герцог — христианин. Его мало что тревожит, и ему все равно где жить, был бы кусок хлеба с приварком, да его неразлучные книги при нем.
Пастор Якобус очень общителен по натуре, даже болтлив временами. Он давно всем примелькался и всех знает в городе. Знают и его все. Он уживчив, всеми уважаем, хоть и слывет у староверов за чернокнижника. Он делает много добра и всегда — бескорыстно. Пока в городе в течение пяти лет не было совсем никакой школы, пастор от скуки учил желающих ребят грамоте,— город полон его учениками. Он достаточно хорошо знает русский язык. Пастор Якобус имеет ученое звание доктора, на этом основании его заставляют лекарить. Бабам он дает советы при родах, мужикам умеет вправить «грызь», малых ребят пользует от родимчика, нажимая одним пальцем какую-то жилку за ухом, что очень быстро и почти во всех случаях помогает.
Юноша отложил книжечку, закрыл глаза. У Николы-Надеи ударили к вечерне.
Ване не дает покоя иезуит Ланг. Так называется книжечка в телячьем переплете, которую он вот уже две недели всюду таскает с собой.
Книга Франциска Ланга «Dissertatio de Actione Sce-nica»1 была торжественно вручена ему пастором Якобу-сом с советом тщательно проштудировать это ценное руководство по сценическому действованию.
— Оное руководство — единственное на весь мир,— заметил пастор.— Здесь мы имеем свод мыслей по искусству декламации и сценического действия со времен Цицерона, Квинтилиана и других, вплоть до сего дня. Вникни, подумай, разберись. Что не ясно — спросишь меня. Сие не риторика вашего отца Иринарха, а нечто противу-поставляемое оной. Хорегу* своему не показывай — не поймет.
Ваня Нарыков, как и многие из его товарищей семинаристов, уже не первый год принимал деятельное участие
1 «Рассуждение о сценическом действии» (лат.).
2 Хорег (в древнегреческом театре) — устроитель хора; в более широком смысле — устроитель театрального представления.
7...
.............
<<<---
