Cтарый 4емодан
ИЗ ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКИХ ОТКЛИКОВ НА СТИХИ БЕНЕДИКТОВА
Дебют Бенедиктова шумно обсуждался и критикой, и читателями. В воспоминаниях великого русского поэта А. А. Фета «Ранние годы моей жизни» рассказывается, как в юности они с Аполлоном Григорьевым, будущим создателем «органической критики», «целый вечер... с упоением завывали» при чтении бенедиктовских «Стихотворений» (Фет А. А. Воспоминания. М., 1983). Наиболее полно выразил господствующее мнение поэт, историк литературы, профессор Московского университета, критик Степан Петрович Шевырев (1806—1864) в статье, опубликованной нМосковским наблюдателем».
С. П. ШЕВЫРЕВ. СТИХОТВОРЕНИЯ ВЛАДИМИРА БЕНЕДИКТОВА. СПб. 1835
Вдруг, сегодня, нечаянно является в нашей литературе новый поэт, с высоким порывом неподдельного вдохновения, со стихом могучим и полным, с грациею образов, но что всего важнее: с глубокою мыслию на челе, с чувством нравственного целомудрия и даже с некоторым опытом жизни... Прежде мы не слыхали от него ни одного звука... Он не донес нам о себе ничем... Он таился в нашей словесности... Он пел про себя и не торопился дать знать о том, что и у него есть лира... Совершенно неожиданно раздаются его песни, в такое время, когда мы, погрузясь в мир прозы, уже отчаялись за нашу поэзию, когда мы
165
охладели к ее стихам и изредка прослушиваем их со вниманием наслаждения... Среди такого поэтического отишия... играет нам неожиданно новая лира... Разочарованные и холодные, мы встречаем эти звуки, сначала с обыкновенным равнодушием предубеждения... Но сильная мысль, затаенная в этих новых звуках, теснится из них, проникает невольно в нашу усыпленную душу... будит ее какими-то свежими впечатлениями... сначала затрагивает... понемногу завлекает... потом мутит... обдает чем-то теплым, электризует... овладела нами... и мы, давно не испытывавшие восторгов поэтических, всею душою предаемся новому наслаждению, которое предлагает Поэт внезапный, Поэт неожиданный.
В таком редком случае что сделает критик? Как поступит он? С осторожности» дипломата будет ли он выжидать того действия, какое новые стихотворения произведут на публику? Но это было бы робость и малодушная зависимость своего мнения от мнения общественного. Внутренне обрадованный внезапному явлению, внутренне восхищенный, но следуя расчетам самолюбивого благоразумия, затаит ли критик свою радость, свой восторг, притворится ли холодным, под тем благовидным предлогом, что похвалы были так часто вредны возникающему таланту, что пророчества критики даже на глазах наших обращались в ложные и высокие похвалы, в одних и тех же устах переходили потом в насмешку и порицание? — И так, смотря на полет нового дарования и подмечая в нем прием необыкновенный, сохранит ли критик свою строгую неподвижность, как будто недоступную никакому насилию впечатления, скажет ли только: хорошо, но посмотрим? К тому же, от упреков внутренних и внешних в неискренности своего мнения он может весьма благовидно оградить себя тем, что не хочет, расточась в похвалах, принести какой-нибудь вред новому дарованию и вместе с публикою принять на себя самый тяжкий грех — душегубство неразвившегося таланта. Или критик поступит иначе, забудет все расчеты, и весь еще в жару впечатлений, весь еще полный новым поэтом, неостывший, побежит навстречу к его дарованию
166
и поздравит его со всею искренностию первого, невольного восторга и со всем жаром просвещенной патриотической радости? Да, так поступит критик, — и отчего же искренность, благороднейшее из свойств человека, не будет также и в числе качеств благонамеренного критика? — Он откровенно сознается в тех впечатлениях, которые сильно принял от него на душу. Два полных вечера провел он в беседе с новым поэтом; с предубеждением — привычкою прозаической нашей эпохи — принялся за его книгу и был постепенно увлекаем могуществом мысли и стиха. И теперь, не без отчета в этих впечатлениях, предстает он со своим мнением перед публикою, не с пристрастием первой минуты увлечения, — ас убеждением светлым, чистым, искренним, чуждым всех отношений, поздравляет ее с новорожденным талантом.
После могучего, первоначального периода создания языка, расцвел в нашей поэзии период форм самых изящных, самых утонченных... Это был период картин, роскошных описаний, гармонии чудной, живой, хотя однообразной, неги, иногда глубины чувства, растворенной тоскою о прошлом... Одним словом, это была эпоха изящного материализма в нашей поэзии... Слух наш дрожал от какой-то роскоши раздражительных звуков... упивался ими, скользил по ним, иногда не вслушиваясь в них... Воображение наслаждалось картинами, но более чувственными... Иногда только внутреннее чувство, чувство сердечное и особенно чувство грусти неземной веяло чем-то духовным в нашей поэзии... Но материализм торжествовал над всем... Формы убивали дух... Нежные, сладкие, упоительные звуки оплетали нас своею невидимою сетью... Это был период необходимый... такой бывает у всех народов...
Но есть еще другая сторона в поэзии, другой мир, который развивается позднее... Это мир мысли, мир идеи поэтической, которая скрыта глубоко... В немногих современных поэтах уже сильно пробивалась эта мысль или, лучше сказать, это стремление к мысли; оно было частию следствием не столько поэтического, сколько философского направления, привитого к нам из
167
Германии... Для форм мы уже много сделали, для мысли еще мало, почти ничего. Период форм, период материальный, языческий одним словом, период стихов и пластицизма уже кончился в нашей литературе сладкозвучною сказкою: пора наступить другому периоду, духовному, периоду мысли!
Я с полным убеждением верю в то, что только два способа могут содействовать к искуплению нашей падшей поэзии: во-первых, мысль; во-вторых, глубокое, своенародное изучение произведений древних и новых авторов. Те поэты, которые из улетающего мира волшебных звуков, из этого мира прекрасно-чувственного, вынесли с собою глубину идеи, спасли свою мысль, свою поэтическую душу, те сотворят нам еще великое и славное, те богаты надеждою в будущем.
А у нас есть уже требование мысли... Мы созрели для нее... Мы уже не хотим стихов, мы захотели прозы... Не потому ли, что в прозе или более действительности, или более мысли, в том и другом случае более пищи нашему внутреннему духу, который прежде цепенел в чувственных наслаждениях одной материальной поэзии и теперь алчет пробуждения?
Так мысль будет началом первого искупления нашей поэзии — и в ней только одной возможен зародыш великих произведений искусства! Вполне убежденный в этом, вот почему с особенною радостию встречаю я такого поэта, в первых прелюдиях которого доносится мне сквозь материальные звуки эта глубокая, тайная, прожитая дума, одна возможная спасительница нашей поэзии! — Новый Поэт поет нам все те же предметы, с каких начинали все поэты мира: это Роза, Озеро, Буря, Утес, Цветок, Радуга, война, любовь... все те же предметы, которые поражали взоры всякого поэта при первом взгляде его на мир, при первом пробуждении его внутреннего чувства, но посмотрите, как всякий из этих предметов одушевился его собственным душевным миром, как сквозь каждый из них блещет его собственная, его глубокая мысль! (...)
Итак, первая черта, которая выдается на физиогномии нового поэта, есть, как можно заметить, глубокий след мысли на
168
челе его. Но эта мысль является всегда нераздельно слитою вместе с образом поэтическим; она только освещает его каким-то глубоким, внутренним светом и дает образу особенное значение.
Вторая черта, которую нам особенно приятно встретить, есть могучее нравственное чувство добра, слитое с чувством целомудрия. Да, новая Муза, которой обновления мы ожидаем от мысли и от духа, должна быть непременно Музою чисто нравственною. Муза прежняя, Муза форм и стихов, была и в содержании своем Музою материальною. Поэт открыто, перед целым светом, не краснея, звучными, соблазнительными стихами рассказывал повесть своих чувственных наслаждений: это было какое-то язычество в нашей поэзии, занесенное с Запада. Воображение охотно раздражалось картинами любви нечистой — и самые звуки располагали к сладострастию. Новый Поэт выходит в мир не без грешных признаний, не без воспоминаний виновных; но он выносит с ними или чувство какого-то чистого покаяния, или чувство первой, идеальной, незабвенной любви, — и, наконец, выносит из жизни чувство веры и чувство благородного рвения за добро и за правду. (...)
Обращу внимание читателей (...) на следующие пиесы: Смерть Розы, Золотой век, Жалоба дня, Озеро, Буря и Тишь, N. N. — ой, Радуга, Черные очи, Предчувствие, Две реки, Роза и Дева, Песнь соловья, Гроза и особенно Два видения.
Будущее — не наше. Но зачем критике смотреть на будущее? Для ее соображений не нужно ни предыдущего, ни последующего: перед ней книга, перед ней настоящее. Много впечатлений новых, свежих, сильных она сообщила нам; много возбудила надежд прекрасных. Элементы поэта, кажется, все тут — и над всеми блещет элемент желанный: мысль, в котором я предчувствую талант новый, талант самобытный. Воспитание, изучение сделают остальное. Путь развития велик, труден: нужно ли напоминать о том поэту? Стих его имеет уже силу, крепость, отвагу, соответствующую характеру поэзии: он начи-
169
нает какою-то полнотою, могучестью, смелым порывом. Это добрый, славный признак. Опыт сообщит ему более точности, верности, ладу с периодом и более отделки в подробностях. Нам также очень понравились многие созвучия, заменяющие рифмы; это нововведение может быть развито с пользою для языка. Свежая мысль непременно освежит и формы; глубокая, она дает им более широты и разнообразия. Не всегда кстати поэт употребляет уменьшительные. Будучи так грациозны в языке итальянском, они у нас иногда бывают слишком простонародны. Некоторые пиесы в сонетах слабее выражением; но во всех 48 стихотворениях едва-едва есть одно, которое не было бы написано по непринужденному призыву поэтической мысли.
В заключение от искренней полноты души я обращаюсь к поэту с его же стихами из песни Соловья:
Пой, греми, полей глашатай! Песнью чудной и богатой; Ты счастливому звучишь Так роскошно, бурно, страстно, А с печальным так согласно, Гармонически грустишь. Пой, звучи, дитя свободы! Мне понятна песнь твоя: Кликам матери-природы Грудь откликнулась моя.
(Текст печатается по изданию: Московский наблюдатель. — Журнал энциклопедический. - 1835. -Ч. Ш.- С. 439-459.]
С. П. Шевырев, биографически и творчески связанный с философической поэзией Д. Виневитинова; особенно бурно приветствовавший дебют поэта-мыслителя Ф. И. Тютчева в пушкинском «Современнике» (1836), увидел в направлении поисков Бенедиктова подтверждение своих ожиданий и лите-
170
ратурных прозрений. Поэтому он готов был приветствовать в *новом поэте» все — в том числе и такие несообразности, как строка о соловье, птице рощ: *Пой, греми, полей глашатай...» В отличие от Шевырева, Виссарион Григорьевич Белинский не желал прощать Бенедиктову ничего; напротив, он и его достоинства воспринял как недостатки.
В. Г. БЕЛИНСКИЙ. СТИХОТВОРЕНИЯ ВЛАДИМИРА БЕНЕДИКТОВА. СПб. 1835
Обманчивей и снов надежды,
Что слава? Шепот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца?
Пушкин
(...)Я слишком хорошо знаю наш литературный мир, наши литературные отношения, и потому почти каждая новая книга возбуждает во мне такие думы и ведет к таким размышлениям, какие она не во всех возбуждает, и вот почему у меня вступление или мысли a'propos почти всегда составляют главную и самую большую часть моих рецензий. К числу таких книг принадлежат стихотворения г. Бенедиктова; они возбудили в моей душе множество элегий, до которых я большой охотник, но обстоятельства, сопровождавшие ее появление, и безотчетные крики, встретившие ее, только одни заставили меня взяться за перо. Правда, стихотворения г. Бенедиктова не принадлежат к числу этих дюжинных и бездарных произведений, которыми теперь особенно наводняется наша литература; напротив, в этой печальной пустоте они обращают на себя невольное внимание и, с первого взгляда, легко могут показаться чем-то совершенно выходящим из круга обыкновенных явлений. Но это-то самое и заставляет рецензента, отложив в сторону пошлые оговорки и околичности, прямо и резко высказать о них свое мнение. Это
171
будет не критика, а отзыв, простое мнение или, как говорят, рецензия, потому что тут критике нечего делать. Дело коротко, просто и ясно, а вопрос более о разных обстоятельствах, касающихся дела, нежели о самом деле.
Я сказал, что стихотворения г. Бенедиктова обращают на себя невольное внимание; прибавлю, что это происходит не столько от их независимого достоинства, сколько от различных отношений. В самом деле, много ли надо таланта, чтобы обратить на себя внимание стихами в наше прозаическое время? Кроме того, стихотворения г. Бенедиктова обнаруживают в нем человека со вкусом, человека, который умеет всему придать колорит поэзии; иногда обнаруживают превосходного версификатора, удачного описателя; но вместе с тем, в них видна эта детскость силы, эта беспрестанная невыдержанность мысли, стиха, самого языка, которые обнаруживают отсутствие чувства, фантазии, а следовательно и поэзии. Сказавши, надо доказать, и я не вижу для этого никакого другого средства, кроме анализа и сравнения.
(...)Стих, переложенный в прозу и обращающийся от этой операции в натяжку, так же как и темные, затейливые мысли, разложенные на чистые понятия и теряющие от этого всякий смысл, обличает одну риторическую шумиху, набор общих мест. Я представлю вам теперь несколько фраз из большей части стихотворений г. Бенедиктова, обращенных мною в прозаические выражения, со всею добросовестностию, без малейшего искажения — и сделаю вам несколько вопросов, поставив судьею в этом деле ваш собственный здравый смысл.
Юноша сорвал розу и украсил этою пламенною жатвою чело девы. — Вы были ли, прекрасные дни, когда сверкали дни веселья; небесные звезды очами судей взирали на землю с лазурного свода (??); милая дикость равняла людей (?!) — Любовь не гнездилась в ущельях сердец, но, повсюду раскрытая и сверкая всем в очи (??), надевала на мир всеобщий венец. — Дева, у которой уста кокетствуют улыбкою, изобличается гиб-
172
кии стан и все, что дано прихотям, то украшено резцом любви (??!!). — Ребенок (на пожаре) простирает свои ручонки к жалам псистовых огненных змей (т. е. к огню). — Перед завистливою толпою я вносил твой стан, на огненной ладони, в вихрь кружения (т. е. вальсировал с тобою). — Струи времени возрастили мох забвения на развалинах любви (!!..). — В твоем гибком, эфирном стане я утоплял горящую ладонь. — За жизненным концом (?!) есть лучший мир — там я обручусь с тобою кольцом вечности. — Любовь преломлялась, блестела цветными огнями сердечного неба. — Чудная дева магнитными прелестями влекла к себе железные сердца. — К кому приникнуть головою, где растопить свинец несчастия. — Фантазия вдувает рассудку свой сладкий дым. — Море опоясалось мечом молний. — Солнце вонзило в дождевые капли пламя своего луча. — В черных глазах Адели могила бесстрастия и колыбель блаженства. — Искра души прихотливо подлетела к паре черненьких глаз и умильно посмотрела в окна своей храмины. — Матильда, сидя на жеребце (!!), гордится красивым и плотным усестом, а жеребец под девою топчется, храпит и пляшет. — Грудь станет свинцовым гробом, и в нем ляжет прах моей любви. — Конь понесет меня вдаль на молниях отчаянного бега. — Любовь есть капля меду на остром жале красоты. — Ее тихая мысль, зрея в светлом разуме, разгоралася искрою, а потом, оперенная словом, вылетала из ее уст пленительным голубем. — На первом жизни пире возникал посев греха. — Да не падет на пламя красоты морозный пар бесстрастного дыханья. — Могучею рукою вонзить сталь правды в шипучее (?) сердце порока. — Его рука перевила лукавою змеею стан молодой девы, вползла на грудь и на груди уснула.
Что это такое? Неужели поэзия, неужели вдохновение, юное, кипучее, тревожное, пламенное, полное глубины мысли?..
[ Текст печатается по изданию: Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 18 т. — Т. 1. —
М.: Изд. АН СССР, 1953. - С. 355-362.]
173
О том, как читающая публика восприняла статью Белинского, можно судить по фрагменту воспоминаний И. С. Тургенева, с поправкой на некоторые неточности, а также на то, что воспоминания писались по прошествии многих лет, когда окончательно установились литературные репутации, в 1830-е годы еще только складывавшиеся.
И. С. ТУРГЕНЕВ. ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛИНСКОМ
<...)Стихотворения Бенедиктова появились в 1836 году1 маленькой книжечкой с неизбежной виньеткой на заглавном листе — как теперь ее вижу — и привели в восхищение все общество, всех литераторов, критиков, всю молодежь. И я, не хуже других, упивался этими стихотворениями, знал многие наизусть, восторгался «Утесом», «Горами» и даже «Матильдой на жеребце», гордившейся «усестом красивым и плотным». Вот в одно утро зашел ко мне студент-товарищ и с негодованием сообщил мне, что в кондитерской Беранже появился номер «Телескопа» со статьей Белинского, в которой этот «критикан» осмеливался заносить руку на наш общий идол, на Бенедиктова. Я немедленно отправился к Беранже2, прочел всю статью от доски до доски — и, разумеется, также вспылал негодованием. Но — странное дело! — и во время чтения и после, к собственному моему изумлению и даже досаде, что-то во мне невольно соглашалось с «критиканом», находило его доводы убедительными... неотразимыми. Я стыдился этого уже точно неожиданного впечатления, я старался заглушить в себе этот внутренний голос; в кругу приятелей я с большей еще резкостью отзывался о самом Белинском и об его статье (...) но
1 В 1835-м. - Ред.
2 Т. о. в кондитерскую Вольфа и Беранже на Невском проспекте, где имелись свежие номера газет и журналов. — Ред.
174
в глубине души что-то продолжало шептать мне, что он был прав... Прошло несколько времени — я уже не читал Бенедиктова...
[Печатается по изданию: Тургенев И. С. Полм. собр. соч.: В 28 т. — Т. 14. — М.; Л.: Наука, 1967. - С. 23-14.]
Точка зрения Белинского оказывала воздействие и на литературное мнение; когда журналист, писатель, критик Николай Алексеевич Полевой (1796—1846) писал свой обзор 1838 года, он явно делал это с оглядкой на Белинского.
Н. А. ПОЛЕВОЙ
ОЧЕРК РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ЗА 1838-Й ГОД
<...)Г-п Бенедиктов принадлежит к самым юным по своему появлению поэтам нашим. Мы даже вовсе не знали его имени, когда явилась небольшая книжка его стихотворений в 1835 году. К счастью или несчастью поэта, ее встретили с восторгом. Журналисты прогремели хвалою, без отчета и доказательств; дамы не могли начитаться стихов Бенедиктова; во всех журналах и альманахах поэту отвели почетное место. Оценяет ли поэт выгоды и невыгоды своего положения?
Невыгоды: он явился после Пушкина и его товарищей, когда стих русский поставлен уже на высокую степень совершенства; когда ни одна идея не кажется уже чуждою русским читателям; когда они постигают уже Гамлета на сцене и Фауста в верном переводе; когда власть классицизма погибла у нас невозвратно, и прошел даже несчастный период (...) бешеного французского романтизма. Все это мы называем невыгодами, а почему? Потому, что если все это свободно развязывает крылья дарованию сильному, тем страшнее, тем тяжелее требования от него читателей. Нелединского песнь не стали бы читать в период Пушкина, элегия Баратынского и лихой стих Языкова уже недостаточны для нашего времени. Теперь нам мало стиха —
175
надобна идея — мысли хотим мы, и самого стиха, не прочно звенящего, но такого, где гармонически отзывались бы чувство и душа. Дайте нам и забокальную песню, но не оглушайте нас в ней только звоном чаш. Дайте нам и элегию, только не склеивайте ее из чего-то темного, тоски без причины, и былого и отцветшего, когда мы вовсе не видим и не знаем еще, цвели ль вы когда-нибудь. Все это может обратиться в выгоды великие, но, смелый Икар, попробуйте сперва свои крылья, а потом летите!
В чем же состояли, собственно, выгоды нашего поэта? В том, что поэзия русская походила на сжатое поле, когда явился Бенедиктов. Среди него возвышался только один поэт — Пушкин; остальное было скошено и сложено в скирды литературной истории. Читатели жаждали поэзии, стихов и с радостью срывали васильки и дикие цветочки, кое-где пестревшие окрест Пушкина. Счастливому стечению обстоятельств юный поэт был одолжен внезапною благосклонностью публики. Книжка его напечаталась вторым изданием в 1836 году, и вот в 1838 году вышла вторая книжка его «Стихотворений». Три года прошло — надежды перешли ли в существенность, вызрел ли наш поэт? Дарование его раздвинулось ли, укрепилось ли?
Бенедиктов поэт лирический. Не станем требовать от него ни эпопеи, ни драмы, ни больших пиес; скажем ему с Сумароковым:
Слагай, к чему влечет тебя твоя природа.
Мы не требуем от него даже и многих созданий; пусть будет немного, но хорошо, но лучше того, что было прежде. Во второй книжке 29 пиес — довольно.
С самых первых опытов, с первой книжки Бенедиктова в нем был виден дар стиха, уменье живописать природу, способность находить новые, так сказать, созвучия в русских словах. Но все это не выкупало непростительных недостатков: незнания гармонического порядка слов, неровности стихов, поверхностного взгляда на природу, иногда безвкусия, и всегда какой-
176
то изысканности и странного смешения образов, при отсутствии или безотчетности и мелкости идей. Среди слов гармонических вырывались у Бенедиктова слова Бог весть какие, прозаические и тяжкие; подле стиха прелестного стоял стих неправильный; в природе он видел только краски, тени, волны, горы, реки и писал с них яркие ландшафты, не проникнутые думою истинной поэзии; изысканность являлась в натянутых фразах, неестественных образах, а мелкость идей в ограниченных взглядах на любовь, на дружбу, на жизнь, на женщин. Ни одна глубокая идея, ни одно шекспировское, байроновское, гетевское чувство не прорезывало этой поэзии — ничего в ней не было нового, смелого, глубокого и даже самобытного.
Так было в первой книжке, в 1835 году, о которой мы ничего не будем говорить как о первых, извинительных опытах поэта. Иное ли теперь, во второй книжке, в 1838 году? — К сожалению, признаемся, что мы не замечаем шага вперед, и находим повторение прежних недостатков, что заставляет нас думать, что либо они (...) необходимы при блестящих качествах поэта, или — что также часто случается — он уверился, будто эти недостатки суть красоты в нем, и добровольно не хочет от них исправиться. Мы так много уважаем поэта нашего, что решаемся сказать ему горькие истины и осмеливаемся доказать их.
Начнем с идей (...)
Что такое находим в картинах? Вот поэт на берегу моря; он сравнивает его с вечностью; видит погружение в него солнца, отражение в нем звезд, выход из него солнца; представляет солнце платящим морю за ночлег золотом; море сердится за плату, бушует; солнце пугается и прячется в тучу, и — вдруг является победитель моря — кто же это? Другое солнце? Нет — это корабль, море разбивает победителя; уподобление моря человечеству; мысль, что поэт только в бурю может любить море, и вот все это составляет пьесу: А/оре(...)
Перейдем к тому, что мы назвали параболами. Здесь опять картины, с приложением какого-нибудь уподобления. Пожар —
177
вспыхнул огонь, начался пожар —- все пылает, рушится, потухло. Поэт глядит на солнце и думает: и ты не потухнешь ли, как этот пожар? — Искра — камень лежит на дороге; удар — вылетела искра — пожар, и камень разрушается от жара. Таков поэт, то безмолвный, то сгорающий от огня, воспаленного искрою (...)
В элегиях поэт то метафорами разбирает значение слова: прости; то готов поделиться с людьми «какою-то» радостью, а себе оставил «какое-то» горе; то удивляется странной прихотливости поэтического характера, и проч.
Альбомно-живописными пиесами назвали мы те пиесы, где уже без всякой цели и без всякой мысли описываются кудри, стройный стан и глазки красавицы, орел-мужчина, который теребит грудь красавицы и проч.
Спрашиваем: стоит ли хороших стихов вся такая миниатюрная живопись предметов и такая мелкота идей? Как? (...) Созерцать море для того только, чтобы видеть, как заходит в него солнце и как ходят по морю волны? Кто из нас не наберет в полчаса сотни разных сравнений жемчужины с тайною думой поэта, росы с освежающими сердце слезами, снега с гробовым саваном, под которым таится жизнь, шампанского с мимолетным похмельем радости, колокольного звона с голосом матери, призывающей к покаянию, и проч. (...)? — Еще больше жаль траты стихов на детское описание ручек, ножек, кудрей, башмачков, пальчиков. — А всего лучше посмотрите на любовные стихи нашего поэта. Что он, описывает ли он в них глубокие стороны этого чувства, эту жизнь и смерть вместе, мудрое безумие человека, или лелеет нас роскошью наслаждений, терзает исступлением, открывает в страсти своей новые стороны, новые припадки сомнамбулизма сердца? Совсем нет! вы видите его то указывающего на домик на Петербургской стороне, где жила его милая; то эта милая говорит ему: возвратись, когда он идет в поход и по возвращении принимает его холодно; то она возвращается уже замужем, и поэт клянется скрывать свою любовь, и только писать для нее стихи (...) и все это вовсе не
178
любовь, потому что все это высказывается слишком кудряво, так мудрено, как любовь и истинное чувство никогда не говорят (...) мы видим одно, что поэт никогда не испытывал, не знал любви, так как вообще о стихах Бенедиктова можно подумать, что они не суть следствия мыслей, но что поэт пишет и ставит их один подле другого, предоставляя случаю, родится ли из них какая мысль, или они останутся только «медью звенящею, кимвалом бряцающим».
Точно это можно подумать, соображая, как излагает, как выражается Бенедиктов, и в этом-то выражении видим мы самое несчастное направление его дарования. Он истинный мучитель слов и образов; начавши что-нибудь говорить, он бросается от сравнения к сравнению, от образа к образу, от тропа к тропу, от фигуры к фигуре, и все гибнет у него под этою мозаикою, и мысли своей уже не умеет он догнать никаким манером, кажется, он дал обет: не говорить ничего просто. Надобно ли сказать: пьет, это говорится: гнать брагу в распаленные уста; точить саблю — это шаркать железом о камень; остановиться, когда хотел обнять — заморозить объятья, кинутые в воздух; целовать локон красавицы — припекать кудри поцелуем; огонь пылает, искры сыплются — встает пурпурное знамя и высыпает рать искр; предаться страстям — обворожить шаткий ум могучим хмелем страстей; писать стихи — взорваться могучим порывом, и загреметь в живом огне серебряных созвучий; быть унылым — оттенять унынием краски веселия; бокал шампанского — это фиал с игрою звезд в мятежной глубине; писать, одушевляясь любовью, — отковывать в горниле сердца стихи; перенесть испытания — пройти мучительную гамму сердечной музыки! (...)
Мы не исчислили бы на двух печатных листах всего, что, по нашему мнению, составляет существенный порок и гибель для стихов Бенедиктова — этой изысканности слов, фигур и образов. К несчастью, логика не всегда притом руководствует прихотью поэта и иногда он совершенно путается и сбивается. Мы отнюдь не хотим лишать поэзию метафор, гипербол, красок,
179
цветов. Но вспомните, что тут ум должен руководствовать, что все это должно быть верно, как верны метафоры и гиперболы ума и природы. Радуга переливается цветами, но по стройной системе оптики. Самые бешеные порывы великих поэтов изумляют логикою слов и идей — читайте Фариса Мицкевичева, Тму Байрона, создания Жан-ПоляГете, Шекспира, и вы изумитесь, как глубоко и верно изучали они природу и как строго и точно слушались ума. Никогда горы не улетят у них в облака, не повиснут там и не будут в то же время ступенями с неба на землю, следственно, будут оставаться на земле; никогда не найдете у них в одной и той же пиесе, что солнце погружается в море, как в купель, а выходит из него, как из купальни, и между тем водит дружбу с морем, ходит к нему на ночь, и потом сидит на небе, как в спальне пурпурной, платя за ночлег лучами, которые, в одно и то же время, брызжут златом, составляют блестящую пыль, называются блестками и жемчугом, калеными стрелами, и лучами просто, только огневыми и блестящими.
Все это было уже и в первых стихах Бенедиктова, и все могло быть прощено, но не простится теперь, особливо если мы видим, что с годами все это более и более умножается. Может быть, это было одною из причин успеха поэта — было почтено оригинальностью, резвостями младенца, который обещал в себе могучего великана. Может быть, это и теперь нравится юношам, у которых воображение не управляется умом, которым хорошо без разбора все то, чего они сами не понимают. Да не слушает их наш милый поэт! Умоляем его не слушать льстивого голоса безотчетной дружбы и не верить аханью восторженных дам и девушек. В глубине души своей, в природе, в человеке он найдет идеи вековые, а в русском слове, которое так доступно ему, истинные краски для идей, похожие не на китайскую живопись, но на колорит великих художников. Надобно учиться и изучать, мыслить, а не единому восторгу следовать, закаливать вдохно-
1 Ж а II Поль (17<>3—1820) — Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, немецкий писатель. — Ред.
180
вение в глубокой думе ума. Без того — мы укажем нашему поэту на двадцать, почти современных, примеров, как мимолетен успех, как бедна известность, покупаемая только угодливостью прихотям необузданного воображения. (___) Ложная
мысль, будто ныне нет уже правил для искусства; что ныне предоставлена полная свобода поэтам говорить что хотят, делать что угодно, эта мысль, столь выгодная для самолюбивой посредственности, для прихотей юного и ленивого вдохновения, может сделаться верною пагубою самому сильному дарованию. Что мудренее плясанья на проволоке, скачки на трех лошадях разом? Но истинное ли это искусство! (...) Об этом стоит подумать, когда мы ставим на карту наше дарование. Пренебрегать своим дарованием значит не уважать в нем драгоценного дара Божия, уделяемого немногим. Если г-н Бенедиктов оглянется окрест себя, внутреннее чувство скажет ему, как выше многих стоит он, и это не будет гордостью, но благородным сознанием собственного достоинства. (...) Только с тем, кого мы уважаем, можем мы беседовать о тайнах истинного искусства, только достойному бойцу можем мы бросить перчатку на бой. (...)
(Текст печатается по илданию: СЫН ОТЕЧЕСТВА И СЕВЕРНЫЙ АРХИВ. - 1838. - Т. 2. - Отд. IV. - С. 86-96 ]
ПРИМЕЧАНИЯ
Цель настоящего издания — первое знакомство школьника с поэзией В. Г. Бенедиктова. В соответствии с нею отбирались и тексты: большая часть из них призвана продемонстрировать вершинные достижения бенедиктовской лирики, меньшая — характерные для его творчества и неотделимые от его поэтической репутации образцы «неистового романтизма». Все произведения печатаются по изданию: В. Г. Бенедиктов. Стихотворения. JI., «Советский писатель» («Библиотека поэта». Большая серия), 1983 — и даются в хронологическом порядке. Дата, взятая в угловые скобки, означает, что произведение создано не позже указанного времени; знак вопроса — что дата указана предположительно; две даты — что стихотворение создано в промежуток между ними. Примечания носят пояснительный характер; в отдельных случаях указано на параллели со стихами современных Бенедиктову поэтов.
Прощание с саблею (с. 22). — Написано во время польского похода Измайловского полка, в котором служил Бенедиктов.
К Полярной звезде (с. 27). — ...Дивный венец его светит Плеядами/Альдебараном горит... — Плеяды — скопление звезд в созвездии Тельца; Альдебаран — ярчайшая звезда в том же созвездии.
Смерть в Мессине (с. 35). — Вариация на тему популярного в 1830-е годы стихотворения В. Гюго «Огонь небесный» («Le Feu duCiel», 1828). Возможно, стихотворение также связано с картиной К. Брюллова «Последний день Помпеи», выставленной в Петербурге в 1834 г. Мессина — сицилийский город
182
(Италия), где во время землетрясения 1783 г. погибло 40 ООО человек и было разрушено две тысячи зданий. ...гибельный пир. — В символике русской поэзии первой половины XIX в. пир всегда олицетворял собой радость, торжество жизни; соединение темы пира с темой смерти воспринималось особенно трагически. — Ср.: «Пир во время чумы» А. С. Пушкина.
Две реки (с. 36). — ...перлы дивные... — Перл — жемчуг.
Комета (с. 38). — Ср. пушкинское двустишие: «Как беззаконная комета/В кругу расчисленном светил».
Горные выси (с. 40). — Стихотворение, признанное критикой одним из лучших у раннего Бенедиктова, стало его единственной публикацией в пушкинском «Современнике» (1837, № 1).
Искра (с. 42). — ...душевных облаков/...Всепалящей силой.../ Огнетворческую грудь... — примеры словотворчества Бенедиктова.
Услышанная молитва (с. 46). — ...Как опрокинутый фиал... — Фиал — др.-греч. металлическая или глиняная чаша для возлияний богам.
31 декабря 1837 (с. 48). — На пир зовут... — См. примеч. к с. 35. ...Умолк, угас наш выспренний певец... — А. С. Пушкин (1799—1837); ...Угас и он, кто сыпал нам цветы... — Выдающийся прозаик романтической школы, декабрист А. А. Весту жев-Ма рлинский (1799—1837); ...Еще певца маститого не стало... — поэта-сентименталиста, баснописца И. И. Дмитриева (1760-1837).
Певец (с. 50). — ...Всеобщий кумир их ему не кумир... — Слово имело в словоупотреблении XIX в. несколько значений. В данном случае восходит к библейскому запрету на сотворение «кумира», т. е. идола, божка, «золотого тельца», и поклонение ему вместо поклонения истинному Богу.
Две прелестницы (с. 52). — ...мира кумир... — Здесь слово «кумир» употреблено в противоположном, новоевропейском смысле: предмет восхищения, преклонения. ...Пленительны± тонов цевницы... — Цевница — тоже, что и кувиклы — русская многоствольная флейта; символ поэзии.
Москва (с. 54). — ...Давно ль из пепла?.. — имеется в виду пожар 1812 г. ...Град старинный, град упорный... — В основу строки легла антонимически переосмысленная пушкинская
183
конструкция: «Город шумный, город бедный»; стихи Бенедиктова — о Москве, стихи Пушкина — о Петербурге, и эта перекличка «работает» на развитие дальнейшего сюжета стихотворения, где продолжается давний литературный спор о двух столицах России — древней, основанной Долгоруким, и новой, построенной Петром. — Ср. в более поздних стихах Ф. Н. Глинки, посвященных той же теме: «Град срединный, град сердечный...» («Москва», 1840).
Стих (с. 59). — Из слова железного он образован... — Ср. у М. Ю. Лермонтова: «О как мне хочется смутить веселость их,/ И дерзко бросить им в глаза железный стих...» («Как часто пестрою толпою окружен...»).
Московские цыганы (с. 65). — Посвящено Соколовскому хору цыган. — «...Мы живем среди полей!»... — строка из «Песни цыган» М. Н. Загоскина (опера А. Н. Верстовского «Пан Твардовский»), Илья — цыган Илья Осипович Соколов, руководитель хора.
Современный гений (с. 73). — Направлено против Наполеона III (1808—1873), захватившего власть (1851) и престол (1852) во Франции. ...продажный Альбион... — т. е. Англия. ...Быль Ватерло... — Под Ватерлоо (Бельгия) в 1815 г. англоголландские войска Веллингтона и прусские войска разгромили Наполеона I. ...Гюго! твой меткий ямб... — Имеется в виду сборник сатирических стихов «Возмездие» (1853) великого французского писателя Виктора Мари Гюго (1802—1885), эмигрировавшего из Франции «Наполеона Малого».
Воспоминание (с. 76). — В 1852 г. умер Василий Андреевич Жуковский (род. в 1783 г.), великий поэт-романтик, поэтический учитель и друг Пушкина, поддержавший Бенедиктова в начале его пути. (В том же году скончались Н. В. Гоголь и М. Н. Загоскин.) ...так просторно мыслям... — Ср. у Н. А. Некрасова: «...Чтоб словам было тесно, (...) а мыслям просторно»; ...певец Ундины... — Имеется в виду «старинная повесть» В. А. Жуковского «Ундина» (1831 —1836) — стихотворное переложение прозаической повести немецкого писателя де ла Мотт Фуке (1777—1843); ..Тде ждала невеста молодая... — В августе 1840 г. Жуковский был помолвлен, а в мае 1841 г. женился на Елизавете Рейтерн, дочери немецкого поэта Г. Рейтер-на; ...в беседе с мудрецом Гомером... — Последние годы жизни
184
Жуковский посвятил перев
