Cтарый 4емодан
МАСКА
В Х-ом общественном клубе с благотворительной целью давали бал-маскарад, или, как его называли местные барышни, бал-парей.
Было двенадцать часов ночи. Не танцующие интеллигенты без масок — их было пять душ — сидели в читальне за большим столом и, уткнув носы и бороды в газеты, читали, дремали и, по выражению местного корреспондента столичных газет, очень либерального господина,— «мыслили».
Из общей залы доносились звуки кадрили «Вьюшки». Мимо двери, сильно стуча ногами и звеня посудой, то и дело пробегали лакеи. В самой же читальне царила глубокая тишина.
— Здесь, кажется, удобнее будет! — вдруг послышался низкий, придушенный голос, который, как казалось, выходил из печки.— Валяйте сюда! Сюда, ребята!
Дверь отворилась, и в читальню вошел широкий, приземистый мужчина, одетый в кучерской костюм и шляпу с павлиньими перьями, в маске. За ним следом вошли две дамы в масках и лакей с подносом. На подносе была пузатая бутыль с ликером, бутылки три красного и несколько стаканов.
— Сюда! Здесь и прохладнее будет,— сказал мужчина.— Становь поднос на стол... Садитесь, мамзели! Же ву при а ля тримонтран! А вы, господа, подвиньтесь... нечего тут!
155
Мужчина покачнулся и смахнул рукой со стола несколько журналов.
— Становь сюда! А вы, господа читатели, подвиньтесь; некогда тут с газетами да с политикой... Бросайте!
— Я просил бы вас потише,— сказал один из интеллигентов, поглядев на маску через очки.— Здесь читальня, а не буфет... Здесь не мёсто пить.
— Почему не место? Нешто стол качается или потолок обвалиться может? Чудно! Но... некогда разговаривать! Бросайте газеты... Почитали малость, и будете вас; и так уж умны очень, да и глаза попортишь, а главнее всего — я не желаю, и все тут.
Лакей поставил поднос на стол и, перекинув салфетку через локоть, стал у двери. Дамы тотчас же принялись за красное.
— И как это есть такие умные люди, что для них газеты лучше этих напитков,— начал мужчина с павлиньими перьями, наливая себе ликеру.— А по моему мнению, вы, господа почтенные, любите газеты оттого, что вам выпить не на что. Так ли я говорю? Ха-ха!.. Читают! Ну, а о чем там написано? Господин в очках! Про какие факты вы читаете? Ха-ха! Ну, да брось! Будет тебе кочевряжиться! Выпей лучше!
Мужчина с павлиньими перьями приподнялся и вырвал газету из рук у господина в очках. Тот побледнел, потом покраснел и с удивлением поглядел на прочих интеллигентов, те — на него.
— Вы забываетесь, милостивый государь! — вспыхнул он.— Вы обращаете читальню в кабак, вы позволяете себе бесчинствовать, вырывать из рук газеты! Я не позволю! Вы не знаете, с кем имеете дело, милостивый государь! Я директор банка Жестяков!..
— А плевать мне, что ты — Жестяков! А газете твоей вот какая честь...
Мужчина поднял газету и изорвал ее в клочки.
— Господа, что же это такое? — пробормотал Жестяков обомлев.— Это странно, это... это даже сверхъестественно...
— Они рассердившись,— засмеялся мужчина.— Фу-ты, ну-ты, испугался! Даже поджилки трясутся. Вот что, господа почтенные! Шутки в сторону, разговаривать
156
с вами мне не охотно... Потому, как я желаю остаться тут с мамзелями один и желаю себе туг удовольствие доставить, то прошу не претикословить и выйти... По-жалуйте-с! Господин Белебухин, выходи к свиньям собачьим! Что рыло наморщил! Говорю, выходи, стало быть и выходи! Живо у меня, а то гляди, не ровен час, как бы в шею не влетело!
— То есть как же это? — спросил казначей сиротского суда Белебухин, краснея и пожимая плечами.— Я даже не понимаю... Какой-то нахал врывается сюда и... вдруг этакие вещи!
— Какое это такое слово нахал? — крикнул мужчина с павлиньими перьями, рассердившись, и стукнул кулаком по столу, так что на подносе запрыгали стаканы.— Кому ты говоришь? Ты думаешь, как я в маске, так ты можешь мне разные слова говорить? Перец ты этакий! Выходи, коли говорю! Директор банка, проваливай подобру-поздорову! Все уходите, чтоб ни одной шельмы тут не оставалось! Айда, к свиньям собачьим!
— А вот мы сейчас увидим! — сказал Жестяков, у которого даже очки вспотели от волнения.— Я покажу вам! Эй, позови-ка сюда дежурного старшину!
Через минуту вошел маленький рыженький старшина с голубой ленточкой на лацкане, запыхавшийся от танцев.
— Прошу вас выйти! — начал он.— Здесь не место пить! Пожалуйте в буфет!
— Ты откуда это выскочил? — спросил мужчина в маске.— Нешто я тебя звал?
— Прошу не тыкать, а извольте выйти!
— Вот что, милый человек: даю тебе минуту сроку... Потому, как ты старшина и главное лицо, то вот выведи этих артистов под ручки. Мамзелям моим не ндра-вится, ежели здесь есть кто посторонний... Они стесняются, а я за свои деньги желаю, чтобы они были в натуральном виде.
— Очевидно, этот самодур не понимает, что он не в хлеву! — крикнул Жестяков.-—Позвать сюда Евстрата Спиридоныча!
— Евстрат Спиридоныч! — понеслось по клубу.— Где Евстрат Спиридоныч?
157
Евстрат Спиридоныч, старик в полицейском мундире, I не замедлил явиться.
— Прошу вас выйти отсюда! — прохрипел он, выпучивая свои страшные глаза и шевеля нафабренными усами.
— А ведь испугал! — проговорил мужчина и захохотал от удовольствия.— Ей-ей, испугал! Бывают же такие страсти, побей меня бог! Усы, как у кота, глаза вытаращил... Хе-хе-хе!
— Прошу не рассуждать! — крикнул изо всей силы Евстрат Спиридоныч и задрожал.— Выйди вон! Я прикажу тебя вывести!
В читальне поднялся невообразимый шум. Евстрат Спиридоныч, красный, как рак, кричал, стуча ногами. Жестяков кричал. Белебухин кричал. Кричали все интеллигенты, но голоса всех их покрывал низкий, густой, придушенный бас мужчины в маске. Танцы благодаря всеобщей сумятице прекратились, и публика повалила из залы к читальне.
Евстрат Спиридоныч для внушительности позвал всех полицейских, бывших в клубе, и сел писать протокол.
— Пиши, пиши,— говорила маска, тыча пальцем ему под перо.— Теперь что же со мной, с бедным, будет? Бедная моя головушка! За что же губите вы меня, сиротинушку? Ха-ха! Ну, что ж? Готов протокол? Все расписавшись? Ну, теперь глядите!.. Раз... два... три!!.
Мужчина поднялся, вытянулся во весь рост и сорвал с себя маску. Открыв свое пьяное лицо и поглядев на всех, любуясь произведенным эффектом, он упал в кресло и радостно захохотал. А впечатление действительно произвел он необыкновенное. Все интеллигенты растерянно переглянулись и побледнели, некоторые почесали затылки. Евстрат Спиридоныч крякнул, как человек, сделавший нечаянно большую глупость.
В буяне все узнали местного миллионера, фабриканта, потомственного почетного гражданина Пятигорова, известного своими скандалами, благотворительностью и, как не раз говорилось в местном вестнике,— любовью к просвещению.
— Что ж, уйдете или нет? — спросил Пятигоров после минутного молчания.
158
Интеллигенты молча, не говоря ни слова, вышли на цыпочках из читальни, и Пятигоров запер за ними двери.
— Ты же ведь знал, что это Пятигоров! — хрипел через минуту Евстрат Спиридоныч вполголоса, тряся за плечо лакея, вносившего в читальню вино.— Отчего ты молчал?
— Не велели сказывать-с!
— Не велели сказывать... Как засажу я тебя, анафему, на месяц, так тогда будешь знать «не велели сказывать». Вон!!. А вы-то хороши, господа,— обратился он к интеллигентам.— Бунт подняли! Не могли выйти из читальни на десять минуток! Вот теперь и расхлебывайте кашу. Эх, господа, господа... Не люблю, ей-богу!
Интеллигенты заходили по клубу унылые, потерянные, виноватые, шепчась и точно предчувствуя что-то недоброе... Жены и дочери их, узнав, что Пятигоров «обижен» и сердится, притихли и стали расходиться по домам. Танцы прекратились.
В два часа из читальни вышел Пятигоров; он был пьян и пошатывался. Войдя в залу, он сел около оркестра и задремал под музыку, потом печально склонил голову и захрапел.
— Не играйте! — замахали старшины музыкантам.— Тсс!.. Егор Нилыч спит...
— Не прикажете ли вас домой проводить, Егор Нилыч? — спросил Белебухин, нагнувшись к уху миллионера.
Пятигоров сделал губами так, точно хотел сдунуть со щеки муху.
— Не прикажете ли вас домой проводить,— повторил Белебухин,— или сказать, чтоб экипажик подали?
— А? Ково? Ты... чево тебе?
— Проводить домой-с... Баиньки пора...
— До-домой желаю... Прроводи!
Белебухин просиял от удовольствия и начал поднимать Пятигорова. К нему подскочили другие интеллигенты и, приятно улыбаясь, подняли потомственного почетного гражданина и осторожно повели к экипажу.
— Ведь этак одурачить целую компанию может только артист, талант,— весело говорил Жестяков, подсаживая его.— Я буквально поражен, Егор Нилыч! До сих
159
пор хохочу... Ха-ха... А мы-то кипятимся, хлопочем! Ха-ха! Верите? и в театрах никогда так не смеялся... Бездна комизма! Всю жизнь буду помнить этот незапамятный вечер!
Проводив Пятигорова, интеллигенты повеселели и успокоились.
— Мне руку подал на прощанье,— проговорил Жестяков, очень довольный.— Значит, ничего, не сердится...
— Дай-то бог! — вздохнул Евстрат Спиридоныч.— Негодяй, подлый человек, но ведь — благодетель!. Нельзя!..
УСТРИЦЫ
Мне не нужно слишком напрягать память, чтобы во всех подробностях вспомнить дождливые осенние сумерки, когда я стою с отцом на одной из многолюдных московских улиц и чувствую, как мною постепенно овладевает странная болезнь. Боли нет никакой, но ноги мои подгибаются, слова останавливаются поперек горла, голова бессильно склоняется набок... По-видимому, я сейчас должен упасть и потерять сознание.
Попади я в эти минуты в больницу, доктора должны были бы написать на моей доске: Fames 1 — болезнь, которой нет в медицинских учебниках.
Возле меня на тротуаре стоит мой родной отец в поношенном летнем пальто и триковой шапочке, из которой торчит белеющий кусочек ваты. На его ногах большие, тяжелые калоши. Суетный человек, боясь, чтобы люди не увидели, что он носит калоши на босую ногу, натянул на голени старые голенища.
Этот бедный, глуповатый чудак, которого я люблю тем сильнее, чем оборваннее и грязнее делается его летнее франтоватое пальто, пять месяцев тому назад прибыл в столицу искать должности по письменной части. Все пять месяцев он шатался по городу, просил дела и только сегодня решился вьшти на улицу просить милостыню...
1 Голод (лат.). *
170
Против нас большой трехэтажный дом с синей вывеской: «Трактир». Голова моя слабо откинута назад и набок, и я поневоле гляжу вверх, на освещенные окна трактира. В окнах мелькают человеческие фигуры. Виден правый бок оркестриона, две олеографии, висячие лампы... Вглядываясь в одно из окон, я усматриваю белеющее пятно. Пятно это неподвижно и своими прямолинейными контурами резко выделяется из общего темно-коричневого фона. Я напрягаю зрение и в пятне узнаю белую стенную вывеску. На ней что-то написано, но что именно — не видно...
Полчаса я не отрываю глаз от вывески. Своею белизною она притягивает мои глаза и словно гипнотизирует мой мозг. Я стараюсь прочесть, но старания мои тщетны.
Наконец, странная болезнь вступает в свои права.
Шум экипажей начинает казаться мне громом, в уличной вони различаю я тысячи запахов, глаза мои в трактирных лампах и уличных фонарях видят ослепительные молнии. Мои пять чувств напряжены и хватают через норму. Я начинаю видеть то, чего не видел ранее.
— Устрицы...— разбираю я на вывеске.
Странное слово! Прожил я на земле ровно восемь
лет и три месяца, но ни разу не слыхал этого слова. Что оно значит? Не есть ли это фамилия хозяина трактира? Но ведь вывески с фамилиями вешаются на дверях, а не на стенах!
— Папа, что значит устрицы? —спрашиваю я хриплым голосом, силясь повернуть лицо в сторону отца.
Отец мой не слышит. Он всматривается в движения толпы и провожает глазами каждого прохожего... По его глазам я вижу, что он хочет сказать что-то прохожим, но роковое слово тяжелой гирей висит на его дрожащих губах и никак не может сорваться. За одним прохожим он даже шагнул и тронул его за рукав, но когда тот обернулся, он сказал «виноват», сконфузился и попятился назад.
— Папа, что значит устрицы? — повторяю я.
— Это такое животное... Живет в море...
Я мигом представляю себе это неведомое морское жил вотное. Оно должно быть чем-то средним между рыбой и раком. Так как оно морское, то из него приготовляют,
171
конечно, очень вкусную, горячую уху с душистым перцем и лавровым листом, кисловатую селянку с хрящиками, раковый соус, холодное с хреном... Я живо воображаю себе, как приносят с рынка это животное, быстро чистят его, быстро суют в горшок... быстро, быстро, потому что всем есть хочется... ужасно хочется! Из кухни несется запах рыбного жаркого и ракового супа.
Я чувствую, как этот запах щекочет мое нёбо, ноздри, как он постепенно овладевает всем моим телом... Трактир, отец, белая вывеска, мои рукава — все пахнет этим запахом, пахнет до того сильно, что я начинаю жевать. Я жую и делаю глотки, словно и в самом деле в моем рту лежит кусок морского животного...
Ноги мои гнутся от наслаждения, которое я чувствую, и я, чтобы не упасть, хватаю отца за рукав и припадаю к его мокрому летнему пальто. Отец дрожит и жмется. Ему холодно...
— Папа, устрицы постные или скоромные? — спрашиваю я.
— Их едят живыми...— говорит отец.— Они в раковинах, как черепахи, но... из двух половинок.
Вкусный запах мгновенно перестает щекотать мое тело, и иллюзия пропадает... Теперь я все понимаю!
— Какая гадость,— шепчу я,— какая гадость!
Так вот что значит устрицы! Я воображаю себе животное, похожее на лягушку. Лягушка сидит в раковине, глядит оттуда большими, блестящими глазами и играет своими отвратительными челюстями. Я представляю себе, как приносят с рынка это животное в раковине, с клешнями, блестящими глазами и со склизкой кожей... Дети все прячутся, а кухарка, брезгливо морщась, берет животное за клешню, кладет его на тарелку и несет в столовую. Взрослые берут его и едят... едят живьем, с глазами, с зубами, с лапками! А оно пищит и старается укусить за губу...
Я морщусь, но... но зачем же зубы мои начинают жевать? Животное мерзко, отвратительно, страшно, но я ем его, ем с жадностью, боясь разгадать его вкус и запах. Одно животное съедено, а я уже вижу блестящие глаза другого, третьего... Я ем и этих... Наконец, ем салфетку, тарелку, калоши отца, белую вывеску... Ем все, что только попадется мне на глаза, потому что я чув-
172
ствую, что только от еды пройдет моя болезнь. Устрицы страшно глядят глазами и отвратительны, я дрожу от мысли о них, но я хочу есть! Есть!
— Дайте устриц! Дайте мне устриц! — вырывается из моей груди крик, и я протягиваю вперед руки.
— Помогите, господа! — слышу я в это время глухой, придушенный голос отца.— Совестно просить, но — боже мой! —сил не хватает!
— Дайте устриц! — кричу я, теребя отца за фалды.
— А ты разве ешь устриц? Такой маленький! — слышу я возле себя смех.
Перед нами стоят два господина в цилиндрах и со смехом глядят мне в лицо.
— Ты, мальчуган, ешь устриц? В самом деле? Это интересно! Как же ты их ешь?
Помню, чья-то сильная рука тащит меня к освещенному трактиру. Через минуту собирается вокруг толпа и глядит на меня с любопытством и смехом. Я сижу за столом и ем что-то склизкое, соленое, отдающее сыростью и плесенью. Я ем с жадностью, не жуя, не глядя и не осведомляясь, что я ем. Мне кажется, что если я открою глаза, то непременно увижу блестящие глаза, клешни и острые зубы...
Я вдруг начинаю жевать что-то твердое. Слышится хрустенье.
— Ха-ха! Он раковины ест!—смеется толпа.— Дурачок, разве это можно есть?
Засим я помню страшную жажду. Я лежу на своей постели и не могу уснуть от изжоги и странного вкуса, который я чувствую в своем горячем рту. Отец мой ходит из угла в угол и жестикулирует руками.
— Я, кажется, простудился,— бормочет он.— Что-то такое чувствую в голове... Словно сидит в ней кто-то... А может быть, это оттого, что я не... тово... не ел сегодня... Я, право, странный какой-то, глупый... Вижу, что эти господа платят за устриц десять рублей, отчего бы мне не подойти и не попросить у них несколько... взаймы? Наверное бы дали.
К утру я засыпаю, и мне снится лягушка с клешнями, сидящая в раковине и играющая глазами. В полдень просыпаюсь от жажды и ищу глазами отца: он все еще ходит и жестикулирует...
ЗНАМЕНИЕ ВРЕМЕНИ
В гостиной со светло-голубыми обоями объяснялись в любви.
Молодой человек приятной наружности стоял, преклонив одно колено, перед молодой девушкой и клялся.
— Жить я без вас не могу, моя дорогая! Клянусь вам! — задыхался он.— С тех пор, как я увидел вас, я потерял покой! Дорогая моя, скажите мне... скажите... Да или нет?
Девушка открыла ротик, чтобы ответить, но в это время в дверях показалась голова ее брата.
— Лили, на минутку! — сказал браг.
— Чего тебе? — спросила Лили, выйдя к брату.
— Извини, моя дорогая, что я помешал вам, но... я брат, и моя священная обязанность предостеречь тебя... Будь поосторожнее с этим господином. Держи язык за зубами... Поберегись сказать что-нибудь лишнее.
— Но он делает мне предложение!
— Это твое дело... Объясняйся с ним, выходи за него вамуж, но ради бога будь осторожна... Я знаю этого субъекта... Большой руки подлец! Сейчас же донесет, ежели что...
— Merci, Макс... А я и не знала!
Девушка воротилась в гостиную. Она ответила молодому человеку «да», целовалась с ним, обнималась, клялась, но была осторожна: говорила только о любви.
372
ИЗ ДНЕНИКА ОДНОЙ ДЕВИЦЫ
13-го октября. Наконец-то и на моей улице праздник! Гляжу и не верю своим глазам. Перед моими окнами взад и вперед ходит высокий, статный брюнет с глубокими, черными глазами. Усы — прелесть! Ходит уже пятый день, от раннего утра до поздней ночи, и все на наши окна смотрит. Делаю вид, что не обращаю внимания.
15-го. Сегодня с самого утра проливной дождь, а он, бедняжка, ходит. В награду сделала ему глазки и послала воздушный поцелуй. Ответил обворожительной улыбкой. Кто он? Сестра Варя говорит, что он в нее влюблен и что ради нее мокнет на дожде. Как она не развита! Ну, может ли брюнет любить брюнетку? Мама велела нам получше одеваться и сидеть у окон. «Может быть, он жулик какой-нибудь, а может быть, и порядочный господин»,— сказала она. Жулик... quel... Глупы, вы, мамаша!
16-го. Варя говорит, что я заела ее жизнь. Виновата я, что он любит меня, а не eel Нечаянно уронила ему на тротуар записочку. О, коварщик! Написал у себя мелом на рукаве: «после». А потом ходил, ходил и написал на воротах vis-a-vis: «Я не прочь, только после». Написал мелом и быстро стер. Отчего у меня сердце так бьется?
17-го. Варя ударила меня локтем в грудь. Подлая, мерзкая завистница! Сегодня он остановил городового
373
и долго говорил ему что-то, показывая на наши окна. Интригу затевает! Подкупает, должно быть... Тираны и деспоты вы, мужчины, но как вы хитры и прекрасны!
18-го. Сегодня, после долгого отсутствия, приехал ночью брат Сережа. Не успел он лечь в постель, как его потребовали в квартал.
19-го. Гадина! Мерзость! Оказывается, что он все эти двенадцать дней выслеживал брата Сережу, который растратил чьи-то деньги и скрылся.
Сегодня он написал на воротах: «я свободен и могу». Скотина... Показала ему язык.
В ГОСТИННОЙ
Становилось темнен и темней... Свет, исходивший от камина, слегка освещал пол и одну стену с портретом какого-то генерала с двумя звездами. Тишина нарушалась треском горевших поленьев, да изредка сквозь двойные оконные рамы пробивался в гостиную шум шагов и езды по свежему снегу.
Перед камином на голубой, покрытой кружевной кисеей, кушетке сидела парочка влюбленных. Он — высокий, статный мужчина с роскошными, выхоленными бакенами и правильным греческим носом — сидел, развалясь, ноложа ногу на ногу, и лениво потягивал ароматный дымок из дорогой гаванской сигары. Она — маленькое, хорошенькое созданье с льняными кудрями и быстрыми, лукавыми глазками — сидела рядом с ним и, прижавшись головкой к его плечу, мечтательно глядела на огонь. На лицах обоих была разлита мягкая нега... Движения были полны сладкой истомы...
— Я люблю вас, Василий Лукич! — шептала она.— Ужасно люблю! Вы так красивы! Недаром баронесса глядит на вас, когда бывает у Павла Иваныча. Вы очень нравитесь женщинам, Василий Лукич!
— Гм... Мало ли чего! А как на вас, Настя, профессор смотрит, когда вы Павлу Петровичу приготовляете чай! Он в вас влюблен — это как дважды два...
— Оставьте ваши насмешки!
— Ну, как не любить такое милое существо? Вы пре-
375
красны! Нет, вы не прекрасны, а вы грациозны! Ну, как тут не любить?
Василий Лукич привлек к себе хорошенькое созданье и начал осыпать его поцелуями. В камине раздался треск: загорелось новое полено. С улицы донеслась песня...
— Лучше вас во всем свете нет! Я вас люблю, как тигр или лев-
Василий Лукич сжал в своих объятиях молодую красавицу... Но в это время из передней послышался кашель, и через несколько секунд в гостиную вошел маленький старичок в золотых очках. Василий Лукич вскочил и быстро, в замешательстве, сунул в карман сигару. Молодая девушка вскочила, нагнулась к камину и стала копаться в нем щипцами... Увидев смущенную парочку, старик сердито кашлянул и нахмурился.
— Не обманутый ли это муж? — спросит, быть может, читатель.
Старик прошелся по гостиной и снял перчатки.
— Как здесь накурено! — проговорил он.— Опять ты, Василий, курил мои сигары?
— Никак нет-с, Павел Иваныч! Это... Это не я-с...
— Я тебе дам расчет, если еще раз замечу... Ступай, приготовь мне фрачную пару и почисти штиблеты... А ты, Настя,— обратился старик к девушке,— зажги свечи и поставь самовар...
— Слушаю-с! — сказала Настя.
И
вместе с Василием вышла из гостиной.
ЛИБЕРАЛ
Новогодний рассказ
Прекрасную и умилительную картину представляло собой человечество в первый день Нового года. Все радовались, ликовали, поздравляли друг друга. Воздух оглашался самыми искренними и сердечными пожеланиями. Все были счастливы и довольны...
Один только губернский секретарь Понимаев был недоволен. В новогодний полдень он стоял на одной из столичных улиц и протестовал. Обняв правой рукой фонарный столб, а левой отмахиваясь неизвестно от чего, он бормотал вещи непростительные и предусмотренные... Возле него стояла его жена и тащила его за рукав. Лицо ее было заплакано и выражало скорбь.
— Идол ты мой! — говорила она.-— Наказание ты мое! Глаза твои бесстыжие, махамет! Иди, тебе говорю! Иди, покедова не прошло время, и распишись! Иди, пьяная образина!
— Ни в каком случае! Я образованный человек и не желаю подчиняться невежеству! Иди сама расписывайся, если хочешь, а меня оставь!.. Не желаю быть в рабстве.
— Иди! Ежели ты не распишешься, то горе тебе будет! Выгонят тебя, подлеца моего, и тогда я с голоду, значит, сдыхай? Иди, собака!
— Ладно... И погибну... За правду? Да хоть сейчас!
Понимаев поднял руку, чтобы отмахнуться от жены,
377
и описал ею в воздухе полукруг... Шедший мимо околоточный надзиратель в новой шинели остановился на секунду и, обратясь к Понимаеву, сказал:
— Стыдитесь! Ведите себя по примеру прочих!
Понимаеву стало совестно. Он стыдливо замигал глазами и отдернул от фонарного столба руку. Жена воспользовалась этим моментом и потащила его за рукав вдоль по улице, старательно обходя все, за что можно ухватиться. Минут через десять, не более, она дотащила своего мужа до подъезда начальника.
— Ну, иди, Алеша! — сказала она нежно, введя мужа на крыльцо.— Иди, Алешечка! Распишись только, да и уходи назад. А я тебе за это коньяку к чаю куплю. Не буду тебя ругать, когда ты выпивши... Не губи ты меня, сироту!
— А-а-а... гм... Это, стало быть, его дом? Отлично! Очень хорошо-с! Рраспишемся, черт возьми! Так распишемся, что долго будет помнить! Все ему напишу на этой бумаге! Напишу, какого я мнения! Пусть тогда гонит! А ежели выгонит, то ты виновата! Ты!
Понимаев покачнулся, пхнул плечом дверь и с шумом вошел в подъезд. Там около двери стоял швейцар Егор с свежевыбритой, новогодней физиономией. Около столика с листом бумаги стояли Везувиев и Черносвин-ский, сослуживцы Понимаева. Высокий и тощий Везувиев расписывался, а Черносвинский, маленький, рябенький человечек, дожидался своей очереди. У обоих на лицах было написано: «С Новым годом, с новым счастьем!» Видно было, что они расписывались не только физически, но и нравственно. Увидев их, Понимаев презрительно усмехнулся и с негодованием запахнулся в шубу.
— Разумеется! — заговорил он.— Разумеется! Как не поздравить его превосходительство? Нельзя не поздравить! Ха-ха! Надо выразить свои рабские чувства!
Везувиев и Черносвинский с удивлением поглядели на него. Отродясь они не слыхали таких слов!
— Разве это не невежество, не лакейство? — продолжал Понимаев.— Брось, не расписывайся! Вырази протест!
Он ударил кулаком по листу и смазал подпись Ве-зувиева.
378
— Бунтуешь, ваше благородие! — сказал Егор, подскочив к столу и подняв лист выше головы.— За это, ваше благородие, вашего брата... знаешь, как?
В это время дверь отворилась, и в подъезд вошел высокий пожилой мужчина в медвежьей шубе и золотой треуголке. Это был начальник Понимаева, Велелеп-тов. При входе его Егор, Везувиев и Черносвинский проглотили по аршину и вытянулись. Понимаев тоже вытянулся, но усмехнулся и крутнул один ус.
— А! — сказал Велелептов, увидев чиновников.— Вы... здесь? М-да... друзья... Понятно... (очевидно, что его превосходительство был слегка навеселе). Понятно... И вас также... Спасибо, что не забыли... Спасибо... М-да. .* Приятно видеть... Желаю вам... А ты, Понимаев, уж назюзюкался? Это ничего, не конфузься... Пей, да дело разумей... Пейте и веселитесь...
— Всяк злак на пользу человека, ваше-ство! — рискнул вставить Везувиев.
— Ну да, понятно... Как ты сказал? Где злак? Ну, идите себе... с богом... Или нет... Вы были уже у Никиты Прохорыча? Не были еще? Отлично. Я дам вам книги... отнесете к нему... Он дал мне почитать «Странник» за два года... Так вот его надо отнести... Пойдемте, я вам дам... Скиньте шубы!
Чиновники сняли шубы и пошли за Велелептовым. Сначала они вошли в приемную, а потом в большую, роскошно убранную залу, где за круглым столом сидела сама генеральша. По обе стороны ее сидели две молодые дамы, одна в белых перчатках, другая в черных. Велелептов оставил в зале чиновников и пошел к себе в кабинет. Чиновники сконфузились.
Минут десять стояли они молча, не двигаясь и не зная, куда девать свои руки. Дамы говорили по-французски и то и дело вскидывали на них глаза... Мука! Наконец из кабинета показался Велелептов, держа в обеих руках по большой связке книг.
— Вот,—сказал он.—Отдайте ему и поблагодарите... Это «Странник». Я читал иногда по вечерам... А вам... спасибо, что не забыли... пришли почтить... Чиновников моих рассматриваете? — обратился Велелептов к дамам.— Хе-хе... Смотрите, смотрите... Это вот Везувиев, это Черносвинский... а это мой Понимаев. Вхожу однаж-
379
ды в дежурную, а он, этот Понимаев, там машину представляет. Каков? Пш! пш! пш! Свистит этак, ногами топочет... Натурально так выходило... М-да... А ну-ка, изобрази! Представь-ка нам.
Дамы вперили в Понимаева глаза и заулыбались. Он закашлялся.
— Не умею... Забыл, ваше-ство...— пробормотал он.— Не могу и не желаю.
— Не желаешь? — удивился Велелептов.— А? Жаль... Жаль, что не можешь уважить старика... Прощай... Обидно... Ступай...
Везувиев и Черносвинский затолкали в бок Понимаева. Да и сам он испугался своего отказа. В глазах его помутилось... Черные перчатки смешались с белыми, лица покосились, мебель запрыгала, и сам Велелептов обратился в большой кивающий палец. Постояв немного и пробормотав что-то, Понимаев прижал к груди «Странник» и вышел на улицу. Там он увидел свою жену, бледную, дрожавшую от холода и ужаса. Везувиев и Черно-свинский стояли уже возле нее и, сильно жестикулируя руками, говорили ей что-то ужасное и сразу в оба уха. «Что теперь будет?!» — читалось в их фигурах и движениях. Понимаев, безнадежно взглянув на жену, поплелся с книгами за приятелями.
Воротясь домой, он не обедал и чаю не пил... Ночью его разбудил кошмар.
Он поднялся и поглядел в темноту. Черные и белые перчатки, бакены Велелептова — все это заплясало перед его глазами, закружилось, и он вспомнил минувшее.
— Скотина я, скотина!—проворчал он.— Протестуй ты, осел, ежели хочешь, но не смей не уважать старших! Что стоило тебе представить машину?
Более он не мог уснуть. Всю ночь до самого утра промучили его угрызения совести, тоска и всхлипывания жены. Поглядевшись утром в зеркало, он увидел не себя, а чью-то другую физиономию, бледную, истощенную, печальную...
— Не пойду на службу.! — решил он.— Все одно-Один конец!
Весь второй день Нового года он посвятил хождению из угла в угол.
380
Ходил он, вздыхал и думал:
«У кого бы это револьвер достать? Чем этак жить, так лучше уж... право... Пулю в лоб, и конец...»
На третий день он бежал от тоски на службу.
«Что-то будет?!»—думали все чиновники, поглядывая на него из-за чернильниц.
То же самое думал и Понимаев.
— Что ж? — шепнул он Везувиеву.— Пусть гонит! Ему же скверно будет, ежели руки на себя наложу.
В одиннадцать часов приехал Велелептов. Проходя мимо Понимаева и взглянув на его бледное, сильно похудевшее, испуганное лицо, он остановился, покачал головой и сказал:
— А здорово ты тогда хватил, братец! До сих пор рожа в свои рамки не вошла. Надо быть, друг, поумеренней... Нехорошо... Долго ли здоровье потерять?
И, похлопав Понимаева по плечу, Велелептов прошел далее.
«Только-то?» — подумало все присутствие.
Понимаев засмеялся от удовольствия. Даже пискнул по-птичьи — так ему было приятно! Но скоро лицо его изменилось... Он нахмурился и осклабился презрительной улыбкой.
— Счастье твое, что я тогда был выпивши! — проворчал он вслух вслед Велелептову.— Счастье твое, а то бы... Помнишь, Везувиев, как я его отщелкал?
Придя со службы домой, Понимаев обедал с большим аппетитом.
<<<---
