Cтарый 4емодан20
История эта смутила и Евгению Егоровну, которая прежде твердо держалась мнения, что сын должен остаться в духовном звании.
«Николай учится прилежно по-прежнему, — писала она в одном из писем родственнику, — по-немецки на вакации брал уроки, по-французски тоже занимался. Мое желание было и есть оставить его в духовном звании, но... согрешила: настоящие неприятности поколебали мою твердость; всякий бедный священник работай, трудись, а вот награда лучшему из них...»
А вернее всего, Гавриил Иванович просто-напросто вынужден был уступить настойчивому стремлению сына получить светское образование. Так или иначе, но уже вскоре после определения Чернышевского в семинарию начались разговоры о возможности перехода его в университет.
Желание Николая Гавриловича горячо поддержал и преподаватель саратовской семинарии Саблуков, у которого он изучал восточные языки.
Николай Гаврилович всегда с благодарностью вспоминал об этом своем учителе и называл его одним из добро-совестнейших тружеников науки и чистейших людей, с какими приходилось ему встречаться. Именно на восточный факультет и намеревался первоначально поступить Чернышевский.
Прежде чем взять сына из семинарии, Гавриил Иванович написал в Петербург Раеву, чтобы тот выяснил, возможно ли будет Николаю поступить в университет, не закончив семинарского курса, и, кстати, просил прислать программы приемных экзаменов.
В декабре 1845 года было подано прошение ученика среднего философского отделения Николая Чернышевского об увольнении из семинарии:
«С согласия и позволения родителя моего, протоиерея церкви нерукотворного Спаса, Гавриила Чернышевского, я желаю продолжать ученье в одном из русских императорских университетов».
Успехи Чернышевского были аттестованы следующим образом: «по философии, словесности и российской истории— отлично хорошо; по православному исповеданию, священному писанию, математике, латинскому, греческому
21
и татарскому языкам — очень хорошо; при способностях отличных, прилежании неутомимом и поведении очень хорошем».
Не сразу было решено, где лучше учиться сыну: в ближайшей ли Казани, в Москве или в Петербурге. Когда остановились все-таки на Петербурге, потому что там жил Раев, будущий отъезд Николая Гавриловича стал главной темой домашних разговоров.
Так продолжалось целый год. Безденежному хозяйству протоиерея предстояло серьезное испытание. Нужно было выкроить немалые средства на самый переезд в столицу, хотя бы и на «долгих» что было значительно дешевле, чем ехать с почтовыми. Рассчитывать приходилось все: и цену меры овса, и стоимость содержания в пути извозчика с его тройкой, и «поборы» на шоссе, и плату на постоялых дворах. Дальше шли расходы на первое устройство — квартира, форма, учебники и, наконец, расходы Евгении Егоровны на обратном пути. Мать ни за что не соглашалась отпустить сына одного и, пренебрегая слабым здоровьем, решила сопровождать его до Петербурга, чтобы своими глазами убедиться, как устроится их любимец вдали от родного дома.
Волнение, с каким здесь ждали путешествия в Петербург, было тем острее, что ведь никто из семьи никуда не ездил, если не считать поездок отца по епархии в заволжские уезды.
Отъезд из Саратова был назначен на 18 мая. В тот день у ворот дома с утра стояла повозка — укладывали запасы провизии на дорогу, вещи и книги будущего студента. Кроме него и матери, отправлялась с ним как компаньонка матери Устинья Васильевна — дочь саратовского лавочника, квартировавшая в доме Чернышевских.
Сборы тянулись до вечера. Потом началось прощанье по очереди с бабушкой, с отцом, с двоюродными сестрами, с Сашей Пыпиным, прозванным в гимназии за малый рост Пипином Коротким.
Наконец путешественники разместились, лошади тронулись. В последний раз, выглянув из повозки, Чернышев-
1 Отправляясь на «долгих», путешественники нанимали пару или тройку лошадей «от места до места» и, не меняя экипажа, ехали всю дорогу на одних и тех же лошадях.
22
ский посмотрел на высокую фигуру отца, вышедшего на улицу в домашнем одеянии — в полукафтане из тонкой шерстяной материи, подпоясанном вышитым поясом. Таким и сберег его в памяти сын, уезжая в далекий сказочный Петербург.
«Мой Николай, — писал Гавриил Иванович через три дня Раеву,— 18 сего мая в 5 часов после обеда оставил Саратов, чтобы явиться к вам в Петербург под предводительство и попечительство ваше».
Поездка предстояла длительная, трудная. В первый день отъехали всего верст двенадцать от Саратова и заночевали в деревне Ольшанке. Эта медлительность настраивала Чернышевского на шутливый лад. Он писал с дороги Саше Пыпину, что при такой стремительной быстроте передвижения поездка до Петербурга продлится «всего» лишь сорок с лишним дней.
Шутка эта была недалека от истины — путешествие Чернышевских в столицу (с остановками в пути) растянулось на целый месяц.
На другой день, выехав из Ольшанки, добрались к полудню до Мариинской колонии, где остановились кормить лошадей. Здесь, в доме священника, они познакомились с землемером-поляком Кеном, учившимся когда-то в Петербургском университете. Кен рассказал Николаю
23
Гавриловичу много любопытного об университетских порядках, дал необходимые советы, как держать себя на экзаменах, и даже написал рекомендательное письмо инспектору университета.
Во все время пути Чернышевского не оставляло радостное возбуждение. Мысль о том, что он едет учиться в столицу, приводила его в восторг. Он сдерживался в проявлениях радости, чтобы Евгения Егоровна не подумала, будто ему легко далась разлука с родным гнездом.
Он смутно чувствовал, что в близком будущем в его внутреннем мире начнется глубокий перелом, полоса быстрого развития. Ежедневно и ежечасно душа и ум его, обогащаемые новыми впечатлениями, становились все зорче и сильнее. Наконец-то он близко соприкоснется с жизнью, и наука поможет ему разгадать сущность явлений окружающего мира. Ведь вот смотришь теперь на каплю воды, на листок зелени простым глазом, и кажется, не над чем тут и задумываться. А возьмешь микроскоп, и эта капля, бесцветная, мертвая, оживает под ним: в ней видишь ты целый мир, прежде тебе неведомый.
Белгаз... Китоврас... Балашов — все было ново саратовцам.
Но погода сначала не радовала. Холодный ветер гнал облака, частые дожди размывали и без того плохую дорогу. Повозку кидало на ухабах и рытвинах; при въездах в села она тонула в огромных непросыхавших лужах. По сторонам тянулись бесконечные вспаханные поля, мелькал ельник, одинокие полосатые версты. По дороге останавливались у священников, товарищей отца по ученью и службе.
В селе Баланды дьякон Протасов, прощаясь, пожелал путешественникам счастья, удачи, здоровья и, обратившись к Николаю Гавриловичу, добавил:
— Желаю вам, молодой человек, чтобы вы были полезны для просвещения России.
Евгении Егоровне, видимо, по душе пришлись слова Протасова, но из скромности она возразила:
— Это уж слишком много. Довольно, если и для отца и матери.
— Нет, это еще очень мало, — возразил Протасов, ласково улыбнувшись юноше. — Надобно им быть полезным и для всего отечества.
Слова эти поразили Чернышевского потому, что дней
24
за пять до отъезда его из Саратова священник Петр Ни-кифорович Каракозов в разговоре о предстоявшей Чернышевскому поездке в Петербург тоже сказал ему нечто похожее:
— Приезжайте к нам оттуда профессором, великим мужем, а мы к тому времени уже поседеем.
Эти две встречи произвели сильное впечатление на юношу.
«Как душа моя вдруг тронулась этим! — записал он в дорожной тетради. — Как приятно видеть человека, который хоть и нечаянно, без намерения, может быть, но все-таки сказал то, что ты сам думаешь, пожелал тебе того, чего ты жаждешь... Эти люди могут понять, что такое значит стремление к славе и соделанию блага человечеству...»
Только к концу месяца добрались наконец до Воронежа. Здесь передышка на несколько дней после немыслимой тряски, после ночевок в черных курных избах и на постоялых дворах. С интересом осматривали воронежские церкви, монастырь, кафедральный собор. Мать все накупала образочки и колечки для племянниц, оставшихся в Саратове.
В те дни, когда юноша Чернышевский направлялся в Петербург, оттуда выехал на юг — через Москву, Калугу, Воронеж — Виссарион Григорьевич Белинский. Жизнь его была уже в опасности, здоровье резко ухудшалось, и друзья уговорили его отдохнуть от работы в журнале, полечиться в Крыму, благо и спутник нашелся приятный: в Москве присоединился к нему известный актер Михаил Щепкин.
По случайному совпадению 1 июня 1846 года Белинский и юноша Чернышевский оказались одновременно в Воронеже. И кто знает, может быть, бродя в тот день по улицам города, Николай Чернышевский встретился лицом к лицу с человеком, имя которого стало для него вскоре путеводной звездой.
В эти дни перед Чернышевским впервые открылись необъятные просторы родины, а старший его современник совершал одно из последних своих путешествий. И оба они воочию видели тогда рабство и нищету народа, ужасающее неустройство его жизни.
Трудно было в то время путешествовать... Белинский с дороги писал, что они не ехали, а подлинно плыли, потому что жидкая грязь доходила лошадям до колена и лужи были выше брюха. Однажды экипаж их так завяз в грязи,
25
что выйти из него не было возможности: так и сидели в нем, пока не подоспели на помощь мужики.
Чернышевский в письме к Саше Пыпину с пути тоже делился горько-шутливыми мыслями об улучшении дорог, экипажей и прочего. По всем дорогам надо устроить крытые галереи, шириной сажен в пять, вышиной сажени в две с половиной, и вымостить их чугунными плитами. От Петербурга до Саратова ехать будет тогда легко и просто, ведь тепло и светло будет, как в комнате. Вот какие проекты приходили ему в голову.
«Как буду министром путей сообщения (теперь я решился согласиться пока и на это место), — шутливо замечал Чернышевский, — то буду приводить их в исполнение».
Но когда-то еще станешь министром, а сейчас даже и в пути приходится, используя каждую свободную минуту, готовиться к экзаменам в университет.
В воскресенье 2 июня ранним утром выехали на За-донск-Елец. Ямщик Савелий толком не знал дороги, да и с лошадьми едва управлялся. Евгения Егоровна спорила с ним; он отвечал ей грубостями, что крайне расстраивало ее.
На десятый день по отъезде из Воронежа показалась Москва. От заставы поехали на Малую Бронную к сара-товцу-земляку, священнику Клиентову.
Отдохнув с дороги, отправились с маменькой осматривать Кремль. Путь лежал мимо университета и манежа. А затем Чернышевский пошел на почтамт за письмами от отца и с письмом в Саратов. Удивлялся, проходя по Кузнецкому мосту, что моста-то и нет. Удивлялся обилию студентов — всюду мелькали их голубые воротники, даром что каникулы. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что он в Москве, чудно казалось.
Особенно понравились ему здесь густые бульвары, придававшие необыкновенную прелесть городу.
На другой день Евгения Егоровна объявила о своем намерении съездить в Троице-Сергиевскую лавру помолиться перед поступлением Николеньки в университет. Ей хотелось, чтобы в этой поездке их сопровождала старшая дочь Клиентова — Александра Григорьевна, заменявшая в доме хозяйку, так как отец уже давно был вдовцом.
Александра Григорьевна невольно располагала к себе всех своей сердечной мягкостью, естественным благородством, тактом и какой-то затаенной грустью. Чувствовалось,
26
что ей не сладко жилось под отчим кровом; она уже успела побывать замужем, овдоветь и снова возвратилась к отцу, чтобы принять на себя здесь тяжкое бремя материнских забот о большой семье.
Дурное обхождение с нею отца, пренебрежительно смотревшего на вдовую дочь как на служанку, не ускользнуло от Чернышевского и сразу пробудило в нем острое чувство обиды за горькую участь молодой женщины, лишившейся личных радостей и жившей теперь всецело для сестер и отца. Ему поминутно хотелось обратить на себя ее внимание, но он был робок, неловок, все время терялся и упускал одну за другой возможность проявить свое расположение к Александре Григорьевне.
Только после настойчивых просьб Евгении Егоровны Клиентов дал позволение дочери отправиться вместе с Чернышевскими.
Вез их все тот же Савелий на той же тройке. Было ветрено, и Евгения Егоровна то и дело укрывала сына, беспокоясь, как бы его не продуло. Это становилось смешным, но сын не решался возражать, когда она прикрывала его со стороны ветра то собственной ладонью, то всем своим телом, то платком, распустив его по воздуху и придерживая обеими руками.
В Сергиевском посаде остановились на постоялом дворе. В лавре путешественники отслужили молебен о прекращении дождя, чтобы не так трудна была дорога до Петербурга.
На возвратном пути, пока Евгения Егоровна дремала в повозке, Чернышевский разговорился с Александрой Григорьевной и был поражен ее тонким умом и душевной чистотой. Александра Григорьевна неохотно говорила о себе. Но чем более удавалось ему по отдельным черточкам из их разговора составить сколько-нибудь полное представление о собеседнице, тем все сильнее его трогала ее грустная судьба и тем большей симпатией проникался он к ней___
Он и не подозревал тогда, что с ним говорит подруга детства и юности жены Герцена. Об этом Чернышевский узнал лишь несколько лет спустя, когда снова довелось ему побывать у Клиентовых и ближе познакомиться с ней.
Возвратившись из лавры, мать и сын подвели итоги многодневного путешествия от Саратова до Москвы, под-
27
считали расходы и решили, что с ямщиком лучше расстаться и купить места в дилижансе. Это дороже, но быстрей и удобней. Правда, Савелий рядился везти не только до Москвы, но и от Москвы до Петербурга по шоссе, но он оказался пьяницей, ненадежным человеком. Чернышевский писал отцу по-латыни, что они решили дальше ехать дилижансом, так как измучены длительной ездой в тряской повозке.
Билетами запаслись заранее. В день отъезда на обширном дворе почтамта, где стояли огромные дилижансы, собрались пассажиры. По лестнице, укрепленной позади кузова, носильщики тащили наверх багаж, пассажиры торопились занять места.
На рассвете 19 июня, после трех суток пути, дилижанс, в котором ехали Чернышевские, прибыл в северную столицу и остановился во дворе дома на углу Малой Морской и Невского. Как только город проснулся, они отправились на поиски Раева. Тот радушно принял родственников и тотчас помог им отыскать временную квартиру близ своей, неподалеку от Невского.
Из окон был виден достраивавшийся Исаакиевский собор. Огромный вызолоченный купол сиял на солнце. Днем Чернышевский вышел на многолюдный Невский. От гуляющих «прохода не было, как полвека назад, говорят, не было хода судам по Волге от множества рыбы». Подолгу простаивал юноша у витрин книжных магазинов, обилие которых его изумляло — чуть ли не в каждом доме по магазину. С ненасытным любопытством провинциала Чернышевский спешил все осмотреть в Петербурге, чтобы поделиться своими впечатлениями с родными.
Как великолепна одетая в гранит Нева! Даже после любимой Волги не устаешь любоваться ею и удивляться ее ширине. А Казанский и Исаакиевский соборы, особенно последний с его золотым куполом, который виден отовсюду. .. Университет и Академия художеств... Мосты через Неву на судах...
В письмах к родным он старался применяться к интересам каждого из них. Бабушке рассказывал о том, что видел митрополита на Невском и что скоро, может быть, увидит царскую фамилию.
«Видели мы и паровоз; идет он не так уже быстро, как воображали: скоро, нечего и говорить, но не слишком
28
уже... Даже маменька, увидевши машину в ходу, убедились, что езда эта не опасна».
Отцу описывал великолепие здешних соборов, рассказывал об успешных карьерах земляков в Петербурге, о будущем своем устройстве, о хлопотах по приему в университет.
«Я до смерти рад и не знаю, как сказать, как Вам благодарен, милый папенька, что я теперь здесь... Теперешнее время очень важно для решения судьбы моей...»
Саше и двоюродным сестрам шутливо изображал всю прелесть столичной жизни... для тех, у кого 'пятьдесят тысяч годового дохода. А так ли уж трудно иметь подобный доход — ведь насупротив, из окон в окна отделение банка, а в двух шагах направо и самый банк. Да и вообще денег в столице куры не клюют.
«Здесь ничего не дают даром, это правда, но только кроме денег: их сколько хочешь, у каждой будки кучи, одна— золотых денег, другая серебряных, третья медных; кто сколько хочешь, столько и бери. Славно».
До начала экзаменов было еще далеко, но Чернышевский не переставал исподволь готовиться к ним. Впрочем, и свободного времени оставалось немало. Не прошло и двух недель, как саратовский книголюб изучил все каталоги знаменитых петербургских книготорговцев. Часами просиживал он в книжных лавках Беллизара, Смирдина, Ольхи-на, Ратькова.
У Беллизара один из продавцов, человек пожилой и положительный, весьма дружелюбно отнесся к Николаю Гавриловичу. Этому милому старику было что вспомнить: ему случалось видеть в лавке и баснописца Крылова, и поэта Пушкина, и писателя Гоголя...
12 июля, в день своего рождения, Чернышевский подал прошение о поступлении на историко-филологическое отделение философского факультета Петербургского университета. Евгения Егоровна считала, что вернее всего цель будет достигнута обходным путем: посетить профессоров, которые будут экзаменовать сына, постараться разжалобить их, объяснить, что издалека приехали, затратили большие деньги, просить о снисхождении...
Это оскорбило Чернышевского. Но он осторожно и сдержанно критиковал в письме к отцу план матушки, боясь выказать неуважение к ней... Он понимал, что не
29
нуждается в снисхождении и милостыне. Затрагивались его самолюбие и честь.
«Как угодно, невольно заставишь смотреть на себя, как на умственного нищего, идя рассказывать, как ехали 1500 верст мы при недостаточном состоянии, и прочее... Да едва ль и выпросишь снисхождения к своим слабостям этим; ну, положим, хоть и убедишь Христа ради принять себя, да вопрос еще, нужна ли будет эта милостыня? Ну, а если не нужна? .. А ведь как угодно, нужна ли она или нет, а прося ее, конечно, заставляешь думать, что нужна. Как так и пойдешь на все четыре года с титулом: «Дурак, да 1500 верст ехал: нельзя же...» А вероятно, и не нужно ничего этого делать. Не должно — это уже известно».
С утра 2 августа начались экзамены. Первый — по физике. На экзамене присутствовали ректор Плетнев и попечитель учебного округа Мусин-Пушкин. Экзаменовали сразу за тремя столами. Пока сидел Мусин-Пушкин, экзаменующихся вызывали по алфавитному списку, а когда часа через два он ушел, вызывать перестали, и каждый подходил сам, как на исповеди. При попечителе очередь до Чернышевского не дошла. Сильное волнение охватило скрыто самолюбивого юношу, когда он направился к среднему столу, за которым сидел пожилой упитанный немец Ленц. Но внешне это волнение, как всегда, ни в чем не проявилось. Он только чуть побледнел, рассматривая доставшийся ему билет. Ленц остался заметно доволен ответами Чернышевского.
— Очень хорошо, — сказал он в заключение. — Где вы воспитывались?
Каждый из экзаменующихся дожидался выставления при нем отметки, но Чернышевскому показалось слишком неучтивым нагибаться к самому журналу, тем более что и профессор отличался близорукостью и, проставляя отметку, низко склонился к столу.
Ободренный успешным началом, Чернышевский на другой день уверенно отвечал на экзамене по алгебре и тригонометрии. И снова был огорчен, что отметка осталась ему неизвестной.
«Просто хоть очки надевай, — писал он домой, — профессор нарочно при тебе ставит, чтобы видел, тебе ли точно поставил он, не ошибся ли в фамилии, а ты не видишь».
На экзамене по словесности саратовцу выпало написать
30
на тему «Письмо из столицы». Аттестовано оно было высшим баллом.
К Фрейтагу на экзамен латинского он шел полный самых радужных надежд. Он мог перевести без приготовления Тацита, Горация, любого автора, мог бы свободно объясняться с профессором по-латыни, тем более что Фрей-таг плохо владел русским, и, если экзаменующийся не говорил по-немецки, профессору помогал объясняться переводчик. Тут бы и заговорить по-латыни. Но сразу не догадался, а когда спохватился, то Фрейтаг уже занимался с другим. Только четыре!.. По-латыни, которую Чернышевский так превосходно знал!
В общем, экзамены прошли более чем удачно. Для поступления нужна была сумма баллов, равная 33. Высшее число — 55. Чернышевский набрал 49.
«Поздравляю, мой родной, с сыном студентом», — писала мужу Евгения Егоровна, собираясь отъезжать домой в Саратов.
На другой день после экзаменов были заказаны шляпа и шпага. Сначала хотели поискать в Гостином дворе подержанные, подешевле, но радость была так велика, что и расход на заказ показался законным.
Евгения Егоровна только все огорчалась, что уедет, не увидев сына в новом студенческом сюртуке. Впрочем, образчики сукон, из которых заказали шинель и сюртук, она брала с собой, чтобы отец по достоинству оценил дорогой материал. На толкучке по сходной цене купили подержанную студенческую куртку.
До самой заставы проводил Чернышевский свою мать, когда 21 августа она вместе со спутницей выехала в Саратов через Москву.
В первый раз в жизни предстояло ему остаться одному, да притом еще в огромном незнакомом городе. Не так ощутительна была разлука с родным гнездом, пока мать еще была с ним. Теперь она уносила с собой последнее родное тепло, близость которого придавала ему силы. Но нужно было крепиться, нужно было поддержать и в ней твердость перед разлукой — и он с самым веселым лицом шутил, смеялся над тем, что матушка накупила в дорогу репы и тому подобных пустяков. Расстались гораздо спокойнее, чем он ожидал... Почти не плакали даже. Улыбаясь сквозь слезы, Евгения Егоровна обещала не тосковать дорогой, не
31
думать много, а только молиться о нем, а на остановках в пути играть в карты с Устиньей Васильевной. А с него взяла слово, что он ежечасно будет помнить о своем здоровье.
Как и предполагалось, Чернышевский переехал в комнату к Раеву, снимавшему ее в квартире француза Аллеза, в большом многоэтажном доме на Гороховой улице, у Каменного моста.
После спокойной, размеренной провинциальной жизни в дружной семье, с ее домовитостью, уютом, хлебосольством, предстояло одинокое на первых порах и скудное студенческое существование.
Евгении Егоровне оно рисовалось далеко не в радужном свете. Ей и климат петербургский не нравился, хотя Николай Гаврилович утверждал, что он для него здоровее саратовского:
— Пустое говорят, что в Петербурге дурен климат, — конечно, не Италия, но все же хорош.
— Ну что это за жизнь, — говорила она,— тысячи полторы населяют дом, и никто друг другом не интересуется, никто знать друг друга не хочет. Не знаешь — кто подле вас, кем вы окружены... Ни дворов, ни садиков, за каждой мелочью беги в магазин.
Утешало ее лишь то, что все-таки не вовсе один будет жить ее сын, а вместе со старшим родственником. Раев в ту пору уже кончал юридический факультет Петербургского университета. Был он суховат, сдержан, подтянут, чрезмерно расчетлив, обладал многими задатками будущего делателя трудной чиновничьей карьеры в столице.
У Евгении Егоровны эти качества Раева вызывали, пожалуй, даже уважение, но Чернышевскому они решительно не нравились. Впрочем, отступать было некуда, и он решил просто не выказывать своего нерасположения к этим чертам сожителя.
Впоследствии расхождение между ними углубилось еще и потому, что слишком различны были их убеждения.
В довольно большей комнате, занимаемой Раевым и Чернышевским, стояли два дивана, заменявшие им кровати, полдюжины стульев, старый письменный стол и небольшая этажерка с книгами.
По свойственной Чернышевскому привычке всегда изображать свое положение с лучшей стороны, он в письмах
32
к родителям не уставал твердить о выгодах пребывания именно в этой квартире. Во-первых, хозяин ее — француз, следовательно, можно выучиться говорить по-французски, не теряя ни времени, ни денег, подобно тому, как учился в Саратове у колониста — немецкому, а у торговца фруктами — персидскому... Во-вторых, дома, как правило, никого, кроме старой служанки, не бывает... Хозяин уходит на уроки с раннего утра и возвращается в одиннадцать вечера. Супруга его где-то гувернанткой и дома показывается только по воскресеньям. Никто не может мешать занятиям, «мы решительно целый день одни...»
На поверку впоследствии оказалось, что отнюдь не бесшумно было в этой квартире. Возвращаясь с уроков, Аллез громко пел, беспрестанно разговаривал с сыном — словом, сильно мешал своим квартирантам, а обучать их французскому языку и не думал.
<<<---
