Cтарый 4емодан
РУССКИЕ ПОЭТЫ: ФЕДОР ТЮТЧЕВ, АФАНАСИЙ ФЕТ
Русская поэтическая традиция XIX века богата и значима. Совершенно особое место принадлежит в ней поэзии Ф. Тютчева и А. Фета, чутко устремленных к природе, драматически ощущавших ее тесную связь с человеком. И для Фета, и — особенно — для Тютчева чувство природы связано с поэтическим осознанием бытия человеческого. А само это осознание у, казалось бы, столь близких по духу поэтов было разным.
В 1883 году, спустя много лет после смерти Федора Ивановича Тютчева, Афанасий Фет написал стихи «На книжке стихотворений Тютчева»:
Вот наш патент на благородство,— Его вручает нам поэт; Здесь духа мощного господство, Здесь утонченной жизни цвет.
В сыртах не встретишь Геликона, На льдинах лавр не расцветет, У чукчей нет Анакреона, К зырянам Тютчев не придет.
Но муза, правду соблюдая, Гладит — а на весах у ней Вот эта книжка небольшая Томов премногих тяжелей.
Впечатление от классиков и от классики невольно связано в нашем сознании прежде всего «с премногими томами». Тем не менее за одним из самых великих классиков русской поэзии Федором Тютчевым числится действительно одна лишь «книжка небольшая». Но это лишь подчеркивает заключенную в ней мощь духа и предельную поэтическую утонченность. Понимание Тютчева или хотя бы приобщение к Тютчеву Фет справедливо назвал «патентом на благородство» — столь эта поэзия казалась ему высокой. «Книжка небольшая» явно воспринималась и как книжка для немногих. Ибо и «чукчи», и «зыряне» в стихах Фета не столько обозначение национальности (названы и сырты российских мест), сколь-
3
ко образ массы, народа, плебса. Фет не только заявил мнение социальной и художественной элиты, но и отразил реальное положение дел.
Уже в прошлом веке можно было говорить о широком признании и популярности Пушкина, Кольцова, Некрасова, но только не Тютчева. А ведь Тютчев напечатал свои первые,— и одни из лучших,— стихи еще в конце 20-х годов, в пушкинскую эпоху, названную Александром Блоком самой культурной эпохой в жизни России. Но даже эта пушкинская эпоха просмотрела Тютчева. Правда, не сам Пушкин. Именно Пушкин впервые в своем журнале «Современник» опубликовал сразу большой цикл тютчевских произведений (24 стихотворения) под названием «Стихотворения, присланные из Германии». Дело в том, что Тютчев к тому времени жил не в России, а в Баварии.
Родился поэт 23 ноября (5 декабря) 1803 года в самом центре России — в Орловской губернии, где находилась усадьба родителей Овстуг (сейчас это Брянская область). Именно из этих среднерусских мест выходила чуть ли не вся большая русская литература: Толстой, Тургенев, Лесков, Фет, Тютчев. Будущий поэт получил отличное литературное образование — его домашним учителем был довольно известный в свое время поэт и издатель Семен Егорович Раич. При этом, как часто бывало в стародворянских семьях, роль хранителя национально-нравственной традиции и многолетнего пестуна сыграл простой русский «дядька» Николай Афанасьевич Хлопов. Образование Ф. И. Тютчева было продолжено и завершено в 1821 году в Московском университете.
После недолгой службы в коллегии иностранных дел юный дипломат через несколько месяцев уехал с русской миссией в Мюнхен, чтобы долгих двадцать два года служить на чужбине. Чтобы, оказавшись в одном из центров культурной жизни Европы, встречаться с Шеллингом и дружить с Генрихом Гейне, чтобы самому стать одним из тех, к кому тянулись лучшие европейские умы: дом Тютчевых в Мюнхене, по словам Гейне, был «прекрасным оазисом». Немецкий и, главным образом, французский становятся языком его службы, его любви, его семьи. Французский язык стал не только языком света, служебных и житейских отношений, но и языком переписки и политических статей Тютчева. Русский же язык был, по выражению Ивана Аксакова, «изъят из ежедневного обращения». «Русская речь,— говорил один из современных исследователей Тютчева,— стала для него чем-то заветным, он не тратил ее по мелочам бытового общения, а берег нетронутой для своей поэзии»1. И «Стихотворения, присланные из Германии» были написаны по-русски и для России. Именно потому Некрасов позднее написал о «присланных из Германии» стихах Тютчева, которого некогда относили к «немецкой школе поэтов»: «Прежде всего скажем, что, хотя они и присылаемы были из Германии, но не подлежало никакому сомнению, что автор их был русский: все они на-
1 Берковский Н.— в кн. Тютчев Ф. Стихотворения. М., 1962, с. 6.
писаны были чистым и прекрасным языком, и многие носили на себе живой отпечаток русского ума, русской души»1. Русский язык хранился у поэта, как в сказочной кладовой, которая открывалась нечасто и ненадолго. По-русски творилось, как оказалось, главное дело жизни — стихи.
Вспышка интереса к Тютчеву после публикации в пушкинском журнале вскоре угасла. Тем более что и в целом русская поэзия вступила тогда в полосу затяжного кризиса. Лишь в 1850 году к Тютчеву обратилось внимание большого журнала. И снова это был «Современник», ставший к тому времени некрасовским. В статье «Русские второстепенные поэты» Некрасов перепечатал почти все известные стихи Тютчева и смело поставил их рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения: «Только талантам сильным и самобытным дано затрагивать такие струны в человеческом сердце, вот почему мы нисколько не задумались бы поставить г. Ф. Т. рядом с Лермонтовым»1. После двадцати с лишним лет поэтического труда Тютчев все еще не имел полного литературного имени.
В 1854 году по инициативе все того же «Современника» (Н. А. Некрасова и И. С. Тургенева прежде всего) выходит первый сборник стихов Тютчева, а в творчестве самого поэта начинается новый подъем: стихи печатаются в разных журналах, особенно в «Современнике», о них пишут, говорят, спорят. О чем спорить? Ведь на первый взгляд большинство стихов Тютчева лишено злободневности, посвящены они «вечным» темам: природа, любовь. Между тем ими зачитываются Добролюбов, Лев Толстой, Некрасов, Тургенев, Шевченко, Достоевский. Добролюбов писал о том, что Тютчеву доступны «и знойная страстность, и суровая энергия, и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственности, интересами общественной жизни»3. Тютчевские стихи просил прислать заключенный в Петропавловскую крепость Н. Г. Чернышевский, В. И. Ленин имел у себя в Кремлевской библиотеке буквально под рукой «всего» Тютчева и даже такое редкое издание, как «Тютчевиана».
Лирика Тютчева — лирика особая. Мы привычно связываем любую лирику с так называемым лирическим героем, с ярко выраженной индивидуальностью. Лирика Лермонтова, Блок или Есенина — это прежде всего определенный психологический склад, своеобразная личность. Лирика Тютчева, в сущности, лишена такого индивидуального характера, да и стихи его чаще всего прямо не проецируются на биографию поэта. Даже при тех или иных, пусть и очень конкретных, приметах («через ливонские я проезжал поля») герой от социальной, психологической, исторической конкретности освобожден. Это индивидуальность вообще.
1 Некрасов Н. А. Поли. собр. соч. и писем в 12-ти тт., т. 9. М., Гослитиздат, 1950, с. 204.
2 Т а м ж е, с. 207.
3 Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти тт., т. 5. М., 1962, с. 28.
5
Тютчевская лирика приближается здесь к народному творчеству или к кельцовскому, где тоже нет этого крестьянина, этой девушки, этой любви. Личность в поэзии Тютчева как бы представительствует за весь род человеческий, но не род в целом, а за каждого в этом роде или за род, распавшийся на каждого. Это, может быть, самая личностная в русской поэзии лирика, выразившая глубины личной жизни и в то же время освободившаяся от социальной, исторической, бытовой конкретности.
Грубосоциологическая критика писала в свое время, что Тютчев «уходил» от жизни. Это казалось несправедливым, а между тем это в известной мере так, хотя значение Тютчева вряд ли умаляет. Его поэзия чужда всему эмпирическому, житейскому, затемняющему уяснение конечных проблем бытия. «Он,— заметил один старый критик,— как бы пришел к самому краю, к загадочному первоисточнику вселенной. Он остановился у самых границ доступного миропонимания и нашел такие слова, которые составляют предел того, что вообще может сказать человек о мире и о себе»1.
Все справедливые слова о том, что Тютчев, конечно, был человеком определенного времени и положения, связанным с философскими системами (Шеллинга) и историческими концепциями (славянофилов), многое объясняют и сами могут быть объяснены, но сути тютчевской поэзии они до конца не раскрывают. Именно потому, что Тютчев решает главные «проклятые», «последние» вопросы, он всегда интересен и современен — ив начале XIX века, и в конце XX. «Трудно принять историческую точку зрения на Тютчева,— писал в 1903 году историк русской литературы,— трудно отнести его творчество к одной определенной и законченной эпохе в развитии русской литературы (...) возрастающий для нас смысл его поэзии внушает нам как бы особую, внеисторическую точку зрения на него»2. Сам этот «внеисторизм» Тютчева, конечно, объясняется исторически. Тютчев оказался как бы над временем, на сложнейшем историческом перекрестке России и Запада. Все в его положении, образовании, связях и отношениях обеспечивало всеохватность и универсализм взгляда. В то же время именно в этом он выразился как русский человек и поэт с той отчаянной страстностью поиска и конечных выводов, которые по-разному проявились у Толстого, Достоевского и других лучших русских писателей XIX века.
Лирику Тютчева обычно называют философской. Русская поэзия знает философские стихи, когда поэты (например, так называемые любомудры) прямо излагали свои воззрения, применяя их к конкретному случаю, иллюстрируя образами. Этого никак нельзя сказать о Тютчеве. Его стихи философичны по глубине, по способности выйти к главным вопросам бытия: жизнь и смерть, вера и безверие, хаос и космос; хотя
1 Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. Вып. 1. М., 1906, с. 117.
2 Горнфельд Л. О русских писателях, т. 1. СПб., 1911, с. 3.
6
мысли и чувства поэта лишены абстрактности, их пробуждает только конкретная жизнь. И поэзия Тютчева — не провозглашение окончательных истин, не сообщение об итогах поиска, но сам неостановимый поиск.
Тютчевская лирика — это, наверное, единственная в своем роде лирика-трагедия. По непримиримости столкнувшихся в ней начал и по силе самого столкновения Тютчев может быть сравним в нашей литературе с Достоевским: культ личности и его ниспровержение, заявление духовности природы и сомнения в этом, утверждение бога и его отрицание. Недаром одно из стихотворений Тютчева названо «Два голоса». Можно продолжить: «Два демона ему служили», «Два единства», «Две силы есть...» и т. д. Отсюда и такая роднящая с Достоевским особенность поэзии Тютчева, как ее диалогичность. Еще современники обращали внимание на фрагментарность тютчевских стихов. «Как-то странно,— удивлялся этому неожиданному для лирического стихотворения свойству Фет,— видеть замкнутое стихотворение (речь идет о стихотворении Тютчева «Итальянская вилла».— Н.С.), начинающееся союзом «и», как бы указывающим на связь с предыдущим и сообщающим пьесе отрывочный характер»1. Действительно, его стихи отрывочны, диалогичны, фрагментарны, но это фрагменты грандиозной картины, и только в ее общей раме они обретают смысл. Эти фрагменты — разные голоса, спорящие, перебивающие и перебиваемые:
Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик — В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...
Вы зрите лист и цвет на древе:
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?..
Обычно пишут, что это стихотворение есть отповедь идеалиста-шеллингианца материализму. Но дело в том, что основной оппонент у Тютчева располагается не вовне, а в его же собственных стихах, ну, скажем, таких, как:
Природа — сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит человека, Что, может статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней.
Вот вам к душа природы, вот и любовь ее.
Поэзия Тютчева — это человеческое «я» со своими вечными вопросами перед лицом мира. Прежде всего перед лицом природы. Но тютчев-
1 Фет А. О стихотворениях Ф. Тютчева.— Русское слово, 1859, № 2, с. 79.
7
екая лирика, часто называемая лирикой природы, не просто лирика тех или иных пейзажей. В тютчевской поэзии, даже когда речь идет о локальной картине, мы всегда оказываемся как бы перед целым миром. «Уловить,— писал Некрасов,— именно те черты, по которым в воображении читателя может возникнуть и дорисоваться сама собой данная картина,— дело величайшей трудности. Г. Ф. Т. в совершенстве владеет этим искусством»1. Тютчев умеет за каждым явлением природы ощутить всю ее колоссальную и загадочную жизнь и в свете дня, и во тьме ночи, в страшном хаосе и в прекрасной гармонии.
Не остывшая от зною, Ночь июльская блистала... И над тусклою землею Небо, полное грозою, Все в зарницах трепетало...
Словно тяжкие ресницы Подымались над землею, И сквозь беглые зарницы Чьи-то грозные зеницы Загоралися порою...
«Явление природы,— заметил по поводу этого стихотворения Дружинин,— простое и несложное, да сверх того взятое без всяких отношений к миру фантастическому, разрастается в картину смутного и как бы сверхъестественного величия»2. Известный революционер П. Якубович, поэт и критик, когда-то точно назвал свою статью о Тютчеве: «На высоте».
Лирика Тютчева — лирика обобщений — рождала и особый поэтический язык. Его стиль тоже результат ухода от всего житейского, натуралистического, бытового. Уже в прошлом веке Тютчева называли архаистом: столь необычными и высокими казались его стихи. Для тех задач, которые решал «на высоте» Тютчев, вырабатывался как бы особый язык. Для поэта, имеющего дело со всем миром, с целой природой, характерно стремление к большим обобщениям, к определению устойчивого, конечного, постоянного. Отсюда простота, первозданность, идеальность многих его эпитетов. Один из излюбленных тютчевских эпитетов — «золотой». Его эпитет, как и вообще любой тютчевский образ, фокусирует мир природы, устанавливает связь отдаленных вещей и явлений. Самые необычные комбинации типа «поющих деревьев» у Тютчева — результат ощущения единства мира природы.
Человек и природа явлены 6 стихах Тютчева не только в целом, но и как бы в первозданности. В стихотворении «Безумие», например, пустыня предстает и как извечная библейская праземля, праприрода:
1 Некрасов Н. А. Поли. собр. соч. и писем в 12-ти тт., т. 9. М., Гослитиздат, 1950, с. 205.
2 Дружинин А. В. Собр. соч., т. 7. СПб., 1865, с. 497.
8
Там, где с землею обгорелой Слился, как дым, небесный свод,— Там в беззаботности веселой Безумье жалкое живет.
Под раскаленными лучами, Зарывшись в пламенных песках, Оно стеклянными очами Чего-то ищет в облаках...
Некая природа вообще — как некий вообще север в другом стихотворении:
Здесь, где так вяло свод небесный
На землю тощую глядит,—
Здесь, погрузившись в сон железный,
Усталая природа спит...
Подчас ощущение громадности природной жизни у поэта покидает землю и устремляется в самый космос:
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины,—
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
Человека и природу в драматическом противостоянии и в родстве изначальной жизни являет поэзия Тютчева. Мировая жизнь природы, проявляющая себя в самых острых, переломных моментах, в самых грандиозных катаклизмах, в самых бурных процессах,— одна из главных стихий его поэзии. Стихийная революционность, жившая в Тютчеве, определяла характер тютчевских картин обновления природы. Потому так впечатляют и знаменитые тютчевские, с детства каждому известные «весны»: «Весна», «Весенняя гроза», «Весенние воды», по характеристике Некрасова, «одна из лучших картин, написанных г. Ф. Т.».
Тютчев во многом и был революционным поэтом революционной эпохи, чутко слушавшим ее напряженный, лихорадочный пульс. Недаром Тютчев — один из самых любимых поэтов наших великих революционеров. В. И. Ленин, по словам П. Лепешинского, относился к Тютчеву «с особенным расположением» и даже, как свидетельствует В. Бонч-Бруевич, Тютчевым восторгался, говоря о «стихийном бунтарстве поэта»'. Зять Тютчева и его биограф, известный русский публицист и общественный деятель Иван Аксаков, писал: «Тютчев, обладая широким историческим кругозором, отводил, конечно, и Революции, как и всяким реакционным (имеется в виду реакция как бурный, аналогичный химической реакции, процесс.— Н. С.) историческим фактам, подобающее
1 Бонч-Бруевич В. Ленин о художественной литературе.— Тридцать дней, 1934, № 1, с. 15.
9
им место в истории человечества, признавал их логическую, так сказать, законную причинность,— в смысле законности, например, атмосферических явлений, гроз, бурь и т. д.»1, И здесь тоже коренятся общественные истоки грандиозных картин природы в лирике Тютчева. Кстати сказать, сам Тютчев в одном из писем соотнес процесс обновления природы с революцией.
Реальные же общественные революции, потрясавшие западный мир, устраивавшие в Европе буржуазный порядок, ужасали Тютчева. Тютчев с его способностью, как он сам писал, «охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии» как бы провидел конечные результаты таких революций, утверждающих господство государств, не освященных никакими высшими человеческими принципами, несущих под лозунгом братства войну всех против всех, растлевающих людей в самом их существе. Такому распадающемуся Западу Тютчев с надеждой противопоставил идеализированный им образ цельной России и выразил это противостояние опять-таки в образах столь близкой ему жизни природы — «Море и утес».
С особой силой трагические конфликты духовного существования человека проявились и запечатлелись в любовной лирике Тютчева: ведь и любовь оказывалась одним из проявлений столь близкой Тютчеву мятежной жизни — стихийной, по слову самого поэта, «роковой». Любовная поэзия Тютчева — это целая повесть, в которой есть свои прологи и начала, взрывы и кульминации, хаотические брожения души и гармонические разрешения. Наконец, свои эпилоги. Вспомним один из самых прекрасных, навсегда с музыкой вошедший в наши души:
Я встретил вас — и все былое В отжившем сердце ожило; Я вспомнил время золотое — И сердцу стало так тепло...
Комментаторы и исследователи жизни поэта скрупулезно устанавливают реальные события и образы, стоящие за стихами (образ Амалии Крюде-нер, к которой обращены эти строки).
В свое время, размышляя над судьбой русских женщин, Добролюбов процитировал «безнадежно-печальные, раздирающие душу предвещания поэта, так постоянно и беспощадно оправдывающиеся над самыми лучшими, избранными натурами в России», стихи Тютчева «Русской женщине»2. Стихи «Русской женщине» были напечатаны весной 1850 года. Тем же летом Тютчев встретился с «русской женщиной», с Еленой Александровной Денисьевой. «Из длинного списка имен, желанных сердцу
1 Аксаков И. С. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, с. 162.
2 Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти тт., т. 6. М., 1962, с. 137.
10
поэта,— писал его биограф,— нам известны только четыре имени — Амалия, Элеонора, Эрнестина и Елена. Три иностранных имени, и только одно русское! Но это единственное русское имя стало роковым для Тютчева. Им определилось все самое значительное в его любовной лирике»1. Этим «самым значительным» в любовной лирике Тютчева стал так называемый «денисьевский цикл». В последние годы его часто — и, конечно, условно — называют романом, по объему, по сложности, по глубине психологизма. Роман, трагедия, драма (иногда появляются в этих стихах и почти фрагментарные сцены и диалогичность) — никакое слово здесь не будет преувеличением.
Есть обстоятельство, лежащее за пределами поэзии, но многое в этой поэзии объясняющее. Любовь немолодого поэта и молодой девушки (Елена Александровна Денисьева училась в Смольном институте с дочерьми Тютчева) была «незаконна», ставила их в кризисное положение, а вся обстановка русской официальной и неофициальной жизни углубляла эту кризисность.
Чему молилась ты с любовью. Что, как святыню, берегла. Судьба людскому суесловью На поруганье предала.
Толпа вошла, толпа вломилась В святилище души твоей, И ты невольно постыдилась И тайн и жертв, доступных ей...
Отринутая «обществом», прошедшая через многие испытания, Елена Денисьева рано умерла. Тютчев все это мучительно пережил. Памятником остался «денисьевский цикл» — первый в русской литературе лирический роман, как бы поэтический аналог многим будущим романам Ф. Достоевского и «Анне Карениной» Л. Толстого.
В стихотворении «Наш век» поэт писал:
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует...
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры — но о ней не просит.
Но у самого Тютчева были спасительные принципы веры, и об одном из главных он заявлял в стихах:
1 Чулков Г. Последняя любовь Тютчева (Елена Александровна Денисьева). Л., 1928, с. 11.
11
Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить.
Когда-то Белинский сказал, что вера в идею спасает, а вера в факты губит. Тютчев, по существу, выразил то же, полушутливо заметив однажды: «В России нет ничего серьезного, кроме самой России»'. Вера в Россию как в страну, противостоящую всеобщему европейскому разладу, несущую начала человеческого единения и истинной религии, всегда воодушевляла поэта. В 30—40-е годы он идеализировал официальное монархическое русское государство. Отдаленность заграничного пребывания этому помогала. В 50-е годы пришлось поверить во многие жестокие факты. Одним из самых страшных было поражение в Крымской войне и падение Севастополя. Гем не менее вера в «идею», вера в Россию оставалась. Тютчев в эти годы уже жил и служил в России. В своей официальной записке «О цензуре в России» камергер двора его величества Федор Тютчев писал: «Судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход»2. Вот на какой основе рождались так восхищавшие Шевченко и Чернышевского стихи:
Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья. Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной...
Место России государственной, официальной заняла Россия народная. Теплое, почти с песенным повтором обращение изнутри («край родной») к «бедным селеньям» пришло на смену аллегории и отвлеченности — обращению извне к «утесу». Во многом по-новому предстает теперь и тютчевская лирика природы. В этом смысле принципиальное значение приобретает знаменитое хрестоматийное стихотворение:
Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора — Весь день стоит как бы хрустальный, И лучезарны вечера...
1 «Тютчевиана». М., 1922, с. 38.
2 Тютчев Ф. И. Поли. собр. соч. СПб., 1911, с. 510.
12
Вообще осени и весны близки Тютчеву как начала синтеза, некоего разрешения, своеобразного междуцарствия. И эта гармоническая картина мира впервые у Тютчева связана с трудовым русским полем, с серпом и бороздой:
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все — простор везде,—
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь —
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле...
«К зырянам Тютчев не придет»? Если у Фета «зыряне» действительно обозначение народа, то приходится сказать, что, к счастью, Фет ошибся.
Над этой темною толпой Непробужденного народа Взойдешь ли ты когда, Свобода, Блеснет ли луч твой золотой?..—
писал Тютчев. «Олимпиец» Тютчев шел к народу и приходил к народу. Сейчас уже уверенно можно говорить и о том, как «пробужденный народ» приходит к Тютчеву, заявляя свой «патент на благородство»: приобщение к поэту, благодарную о нем память и живую к нему любовь.
Когда Фет писал об элитарности стихов Тютчева, он, видимо, имел в виду и собственные стихи: ведь выпущенные в 1863 году в двух томах его сочинения не разошлись и за тридцать лет. Из этого не следует, однако, что Фет тогда не нашел широкого читателя, наверняка более широкого, чем любой, за исключением Некрасова, демократический поэт его времени. «...Романсы его распевает чуть ли не вся Россия»1,— писал в 1863 году Щедрин, которого если и можно упрекнуть в пристрастности, то никак не в пользу Фета.
Отец Фета, богатый и родовитый орловский помещик Афанасий Шеншин, будучи в Германии, тайно увез оттуда в Россию жену дармштадтского чиновника Шарлотту. Вскоре Шарлотта родила сына — будущего поэта, который тоже получил имя Афанасий. Однако официальное бракосочетание Шеншина с Шарлоттой, перешедшей в православие под именем Елизаветы, совершилось несколько позже. Через много лет церковные власти раскрыли «незаконность» рождения Афанасия Афанасьевича, и, уже будучи пятнадцатилетним юношей, он стал считаться не русским дворянином Шеншиным, а проживающим в России сыном не-
1 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти тт., т. 5. М., 1966, с. 383.
13
мецкого чиновника Фета. Мальчик был потрясен. Не говоря о прочем, он лишался всех прав и привилегий, связанных с дворянством и законным наследованием. Лишь в 1873 году просьба о признании его сыном Шеншина была удовлетворена; впрочем, свое литературное имя поэт не изменил.
Всю жизнь жили в нем два человека — Фет и Шеншин. Создатель прекрасных лирических стихов. И жесткий помещик. Двойственность эта и в литературу проникла тоже.
«...Даже в том случае, если знакомство это основано только на «Воспоминаниях»,— писал критик Цертелев,— может казаться, что имеешь дело с двумя совершенно различными людьми, хотя оба они говорят иногда на одной и той же странице. Один захватывает вечные мировые вопросы так глубоко и с такою шириной, что на человеческом языке не хватает слов, которыми можно было бы выразить поэтическую мысль, и остаются только звуки, намеки и ускользающие образы,— другой как будто смеется над ним и знать его не хочет, толкуя об урожае, о доходах, о плугах, о конном заводе и о мировых судьях. Эта двойственность поражала всех, близко знавших Афанасия Афанасьевича»1.
Поэзия Фета органично входила в свою эпоху, рождалась ею и связывалась многими нитями с искусством того времени. Но искусство развивается в частнособственническом мире в тяжких противоречиях. И для того, чтобы выразить себя в искусстве, выразить радость свободного человеческого бытия, поэту потребовались особые условия. Только в этих условиях мог почувствовать себя человек фетовской лирики «первым жителем рая» («И я, как первый житель рая,//Один в лицо увидел ночь»), ощутить свою «божественную», то есть подлинно человеческую сущность (о религиозности здесь нет речи, да и вообще Фет был атеистом), решительно отстаивать от усомнившегося Льва Толстого право на сравнение:
И я знаю, взглянувши на звезды порой, Что взирали на них мы как боги с тобой.
Для этого Фету нужна была изоляция от собственно социальной жизни общества, от мучительной социальной борьбы. Фет был к этому вполне готов. Но жертвы были велики: свободное отношение к природе за счет несвободного отношения к обществу, уход от человечества во имя выражения человечности, достижение цельности и гармонии за счет отказа от цельности и гармонии и т. д. и т. п. Эта внутренняя противоречивость не сразу, постепенно, но чем дальше, тем больше давала себя знать.
Четко определяя классовые истоки поэзии Фета, мы должны видеть, как в рамках классового сознания искусство, в данном случае искусство Фете, выразило некоторые существенные особенности эпохи, сохранив
1 Цертелев Д. Н. А. А. Фет как человек и как художник.— Русский вестник, 1899, № 3, с. 218.
14
живой непреходящий смысл для многих поколений и многих эпох. Фет уходил в природу и в любовь, но для того, чтобы он «находил» там что-то, должны были сложиться объективные исторические социальные предпосылки. Фет искал красоту — и находил ее. Фет искал свободу, цельность, гармонию — и находил их. Иное дело — в каких пределах.
Фет — поэт природы в очень широком смысле. Сама природа в лирике Фета социально обусловлена. И не только потому, что Фет отгораживался, уходя в природу от жизни во всей ее полноте, хотя и потому тоже. Фет выразил в русской лирике более, чем кто-либо, то свободное отношение к природе, в которое вставал человек как высокоразвитый социальный организм, уже создавший «вторую природу» и только после этого получивший возможность увидеть жизнь и красоту первой и ощутить собственную свободную и подлинно человеческую сущность.
С другой стороны, только как высокоорганизованное, общественное существо человек смог впервые ощутить всю прелесть природных, естественных состояний человеческой жизни (прелесть детства, скажем) и обнаружить их в себе. Маркс писал о важности понимания того, насколько человеческое стало естественным, а естественное человеческим. Эта уже новая, человеческая естественность в литературе выявлялась в лирике природы и в лирике любви, самого естественного и самого человеческого чувства.
Свежесть (определение, чаще всего применявшееся к Фету, особенно революционно-демократической критикой), природность, богатство эмоционального мира человека в лирике Фета рождала русская атмосфера середины века. Предчувствие все обновляющих перемен взывало к новому человеку и к новой человечности. Поиски и находки в литературе были более широкими, чем только образ нового человека—разночинца. Они реализовались и в тургеневских женщинах, и в «диалектике души» толстовских героев, и в русской лирике, в частности в лирике Фета. Поэт Фет дышал воздухом, который позднее так стремился отравить публицист Шеншин. Природность, естественность — главное завоевание поэта, определившее весь строй его художественной системы. И это не просто метафоризация.
Оригинальность Фета состоит в том, что одушевленность природы встречается у него с природностью человека:
Целый день спят ночные цветы, Но лишь солнце за рощу зайдет, Раскрываются тихо листы И я слышу, как сердце цветет.
В приведенном примере первая строка раскрывает подлинное значение лишь после четвертой, а четвертая только в обращенности к первой. Природа (цветы спят) сливается с жизнью человеческого сердца (сердце цветет). Недаром Тютчев в обращенных к Фету стихах писал:
15
Иным достался от природы Инстинкт пророчески-слепой — Они им чуют, слышат воды И в темной глубине земной...
Великой Матерью любимый. Стократ завидней твой удел — Не раз под оболочкой зримой Ты самое ее узрел.
Фет открывает и выявляет то, что существует помимо ума и умом не контролируется. Чуткие критики, хотя и различаясь в определениях, указывают на подсознание как на особую сферу фетовской лирики. Ап. Григорьев писал о том, что у Фета чувство не созревает до ясности и поэт не хочет его свести до нее, что у него есть скорее полуудовлетворения, получувства. Это не означает, что Фет вполовину чувствует, наоборот, он отдается чувству как никто: но само чувство это иррационально, неосознанно. «Сила Фета в том,— писал Дружинин,— что поэт наш (...) умеет забираться в сокровеннейшие тайники души человеческой. Ему открыта, ему знакома область, по которой мы ходим с замирающим сердцем и полузакрытыми глазами...»' У Фета это и отчетливо осознанный творческий принцип: «наперекор уму».
Фет очень дорожит мигом. Уже давно его назвали поэтом мгновенья. «...Он уловляет только один момент чувства или страсти, он весь в настоящем (...) Каждая песня Фета относится к одной точке бытия...» — отмечал Николай Страхов. Сам Фет писал:
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук Хватает на лету и закрепляет вдруг И темный бред души, и трав неясный запах; Так, для безбрежного покинув скудный дол. Летит за облака Юпитера орел, Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
Вот это закрепление «вдруг» важно для поэта, выражающего полноту органичного бытия, непроизвольных его состояний. Фет — поэт состояний сосредоточенных, концентрированных.
Жду я, тревогой объят. Жду тут на самом пути: Этой тропой через сад Ты обещалась прийти.
Плачась, комар пропоет, Свалится плавно листок... Слух, раскрываясь, растет. Как полуночный цветок.
1 Дружинин А. В. Собр. соч., т. 7. СПб.. 1865, с. 120, 126. 2 С т р а х о в Н. Н. А. А. Фет — в кн. Ф е т А. А. Полн. собр. стихотворений в 2-х тт., т. 1. СПб., 1912, с. 14.
16
Словно струну оборвал Жук, налетевши на ель; Хрипло подругу позвал Тут же у ног коростель.
Тихо под сенью лесной Спят молодые кусты... Ах, как пахнуло весной!.. Это наверное ты!
Стихотворение, как часто у Фета, предельно напряжено. Здесь и тревожный повтор в самом начале («Жду... Жду...»), и странное, вроде бы бессмысленное, определение — «на самом пути». Но в этом «самом» тоже есть предельность, конечность, как, например, и в стихотворении «Сияла ночь...» — «Рояль был весь раскрыт...», где слово «весь» несет отдачу до конца — и раскрытый рояль здесь как распахнутая душа. Простая тропа «через сад» стала «самым путем» с бесконечной уже многозначностью смыслов: роковым, первым, последним, путем сожженных мостов и т. д. В этом максимально напряженном состоянии человек обостренно воспринимает природу и сам, отдаваясь ей, начинает жить, как природа. «Слух, раскрываясь, растет,//Как полуночный цветок» — в таком сравнении с цветком не только смелая и удивительная наглядность, материализация человеческого слуха. Здесь передается процесс самой вжи-ваемости в мир природы («Слух, раскрываясь, растет...»). Потому-то и стихи «Хрипло подругу позвал//Тут же у ног коростель» уже перестают быть простой параллелью из жизни природы. Это «хрипло» относится не только к птице, но и к человеку, стоящему здесь, на «самом пути», уже, быть может, с перехваченным, пересохшим горлом. И также органично включенной в мир природы оказывается она:
Тихо под сенью лесной
Спят молодые кусты...
Ах, как пахнуло весной!..
Это наверное ты!
Это не аллегория, не сравнение с весной. Она и есть сама весна, сама природность тоже, в этом мире органично живущая. «Ах, как пахнуло весной!..» — эта средняя строка относится столько же к ней, молодой, сколько к молодым кустам, но эта же строка и объединяет ее и природу, так что она является как весь природный мир, а весь природный мир как она.
В новом, обостренном восприятии природы Фет не был одинок, и этим тоже подтверждается правота его открытий. Когда у Толстого Левин услышит, как «трава растет», это будет точным соответствием, а может быть, и следствием открытий Фета в областй так называемой лирики природы. Лирика природы помогает понять и любовную лирику поэта. Любовь Фета природна. Но эта любовь природна не потому, что она чувственна, хотя ее обвиняли даже в эротизме. В данном случае
17 < /p>
--->>>
