Cтарый 4емодан
ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ
Настали темные, тяжелые дни...
Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости... Все, что ты любил, чему отдавался безвозвратно,— никнет и разрушается. Под гору пошла дорога.
Что же делать? Скорбеть? Горевать? Ни себе, ни другим ты этим не поможешь.
На засыхающем, покоробленном дереве лист мельче и реже — но зелень его та же.
Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, все еще свежей зеленью и лаской и силой весны!»
Так писал И. С. Тургенев в июле 1878 года в стихотворении в прозе «Старик».
Прошло несколько лет, и вот, в конце марта 1882 года, он почувствовал первые признаки роковой болезни.
Зиму Тургенев провел в Париже. А предыдущим летом жил в Спасском, вместе с семьей своего друга, известного поэта Я. П. Полонского. Теперь Спасское ему являлось «каким-то приятным сном». Он мечтал о поездке в Россию летом 1882 года, но эта мечта оказалась неосуществимой. В конце мая его «частью перенесли, частью перевезли» в Буживаль, на дачу Полины Виар-до. Здесь, в усадьбе «Ясени», на краешке «чужого гнезда», рядом с домом семьи Виардо, догорала жизнь русского писателя, вдали от родины и соотечественников-друзей.
Как горько быть осужденным на неподвижность, когда кругом все зелено, все цветет, когда в голове столько планов, когда тянет в родное Спасское, а об этом нельзя и подумать.
«О мой сад, о заросшие дорожки возле мелкого пруда! о песчаное местечко под дряхлой плотиной, где я ловил пескарей и гольцов! и вы, высокие березы, с длинными висячими ветками, из-за которых с проселочной дороги, бывало, неслась унылая песня мужика, неровно Ш, ' з
прерываемая толчками телеги, — я посылаю вам мое последнее прости!.. Расставаясь с жизнью, я к вам одним простираю мои руки. Я бы хотел еще раз надышаться горькой свежестью полыни, сладким запахом сжатой гречихи на полях моей родины; я бы хотел еще раз услышать издали скромное тяканье надтреснутого колокола в приходской нашей церкви; еще раз полежать в прохладной тени под дубовым кустом на скате знакомого оврага; еще раз проводить глазами подвижный след ветра, темной струею бегущего по золотистой траве нашего луга...»
Сбывались давние предчувствия. 30 мая 1882 года Тургенев писал отъезжавшему в гостеприимное Спасское Я. П. Полонскому: «Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу».
Однако в июле наступило облегчение: Тургенев получил возможность стоять и ходить в течение десяти минут, спокойно спать по ночам, спускаться в сад. Появилась надежда уехать зимой в Петербург, а лето провести в Спасском. И «даже литературная жилка» в нем «зашевелилась», а вместе с этим «пришли и стали воспоминания». Не только «пахучей, свежей зеленью» веяло от них. Воскресала в памяти жизнь неустроенная, сложная, а в ней, как в капле воды, отражались суровые исторические судьбы России, — той далекой и милой Родины, ласковое материнское лицо которой часто искажалось взглядом жестокой и нелюбимой мачехи.
Как случилось, что признанный миром певец России умирает вдали от нее, в одиночестве, так и не свив себе теплого семейного гнезда? Почему жизнь оторвала его от родных берегов, оборвала вековые корни и, как река в половодье, унесла в неведомую даль, прибила к чужому берегу, к чужой стране и чужой семье? Судьба? Или собственная вина? Вероятно, и то и другое. Тургенев верил в судьбу, но по-своему, без фатализма. «У каждого человека есть своя судьба!—думал он.— Как облака сперва слагаются из паров земли, восстают из недр ее, потом отделяются,'отчуждаются от нее и несут ей, наконец, благодать или гибель, так около каждого из нас и из нас же самих образуется... род стихии, которая потом разрушительно или спасительно действует на нас же. Эту-то стихию я называю судьбой... Дру-
4
гими словами и говоря просто: каждый делает свою судьбу, и каждого она делает...»
«Всякий человек сам себя воспитывать должен — ну хоть как я, например... А что касается времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня», — самоуверенно заявлял Базаров. Дерзкий юноша, он забывал о силе традиций, о зависимости человека от исторического прошлого. Человек — хозяин своей судьбы, но он еще и наследник отцов, дедов, прадедов с их культурой, с их деяниями, с их нравственными достоинствами и недостатками. Сколько поколений до моего появления на свет создавали то «облако», которое грозит обрушиться на меня благодатным дождем или разрушительной бурей?!
В памяти всплывали стихи поэта, .которого Тургенев всю жизнь боготворил, чей локон волос носил в медальоне до самого смертного часа, — шепотом повторял он строки пушкинского «Воспоминания»:
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток...
СПАССКОЕ ГНЕЗДО
По матери — Варваре Петровне — Тургенев принадлежал к старинному дворянскому роду Лутовиновых — коренных русаков, в самой фамилии которых слышатся отголоски среднерусского их происхож-
5
дения: лутoшка — ободранная липка, без коры. В старой народной сказке жили-были дед да баба, у них не было детей, и вот взял старик липовое полено и вырезал из него мальчика по имени Лутонюшка... Липовые леса, липовые аллеи дворов, парков... Деревья тургеневского детства росли и в спасском саду, и в недалеком чаплы-гинском лесу, и на всем вольном просторе плодородного подстепья Орловской губернии.
Жили Лутовиновы домоседами, на государственной службе себя не прославили, в русские летописи не вошли.- Предание говорило о Марке Тимофеевиче Лутови-нове, которому царь Алексей Михайлович в 1669 году вручил ключи от города Мценска, сделав его мценским воеводою. А затем родовая семейная память цеплялась за имя тургеневского прадеда по матери, Ивана Андреевича Лутовинова, который имел трех сыновей и пять дочерей. Два сына, Алексей и Иван, прожили жизнь холостыми; третий, Петр, был женат на Екатерине Ивановне Лавровой. Усадьбы Ивана и Петра располагались по соседству друг с другом, при деревнях, названных по именам их владельцев — Ивановское и Петровское.
Оба брата были рачительными" хозяевами. Петр Иванович (отец Варвары Петровны, дед Ивана Сергеевича Тургенева) занимался садоводством и научил крестьян прививать сортовые яблони и груши к лесным дичкам. Тургенев помнил, что в чаплыгинском лесу, среди вековых дубов и ясеней, кленов и лип, росли яблони с плодами отменного вкуса и качества. В изобилии водились тут орехи и черемуха, калина и рябина, малина и земляника. На расчищенной поляне заведена была пасека: запах душистого меда наполнял весь лес и с легким ветерком доносился до самого Петровского.
Иван Иванович Лутовинов (дядя Варвары Петровны, оставивший ей свое огромное имение) получил прекрасное по тем временам образование: он учился в петербургском Пажеском корпусе, вместе с А. Н. Радищевым. Выпускников этого привилегированного учебного заведения ожидала блестящая карьера. Но что-то не заладилось у Ивана Ивановича на государственной службе — рано вышел он в отставку, вернулся в село Ивановское и занялся хозяйственной деятельностью. Началась она со строительства новой усадьбы. В стороне от Ивановского, на вершине пологого холма, возведен был огромный барский дом в форме подковы, в верхней
6
части которой располагался главный двухэтажный корпус, построенный из вековых дубовых бревен, с просторным залом в два света; размер верхних окон достигал трехметровой высоты. От основного корпуса двумя полукружьями расходились каменные галереи и завершались расположенными симметрично друг против друга большими флигелями с мезонинами.
На склоне холма Иван Иванович разбил новый спас-ский сад: на фоне лип, дубов, кленов и ясеней выделялись стройные группы хвойных деревьев — высоких елей, сосен, пихт, лиственниц. Иван Иванович пересадил их из старого ивановского парка. Выкорчеванные деревья с корнями и землей, весом до двух тонн, перевозились в вертикальном положении, на специально устроенных повозках, в которые впрягались несколько лошадей. «Много, много было хлопот и трудов! — рассказывали старожилы Ивану Сергеевичу. И с гордостью добавляли:— А нашему барину все по силам!»
«Вот она, старая-то Русь!» — думал Тургенев.
Солоно приходилось мужикам от широких барских затей, трещали крестьянские спины, надрывались от непосильного труда ивановские лошаденки, выросшие на тощих мужицких кормах. Да и крут был Иван Иванович в обращении с подвластным ему деревенским людом. Чуть что не по нем — розги на конюшне. Это в лучшем случае, а то подведет и под красную шапку — отправит в солдатскую службу на 25 лет вне очереди или сошлет в дальнюю деревню на самые что ни на есть тяжелые работы. Но вот привыкли, обтерпелись, научились относиться к барскому гневу и немилости как к стихийному бедствию. Сердись, пожалуй, на природу, грози небу кулаком — а что толку. У природы свои законы, и к ропоту людскому она равнодушна. Так и барин...
Часто всматривался Тургенев в портрет Ивана Ивановича в спасской фамильной галерее: бледно-русые волосы, высокий открытый лоб с волевой морщиной между бровей, а в углах рта — две складки, придающие лицу надменно-капризное выражение. Художник изобразил его сидящим, рука положена на счеты (хозяин, «эконом»).
Всю свою жизнь Иван Иванович подчинил накопительству, обогащению. Используя высокое положение в среде местного провинциального дворянства, он правдами и неправдами расширял границы своих владений, а под старость вообще превратился в «скупого рыцаря».
7
Особое пристрастие Иван Иванович питал к жемчугу, который скупал во множестве, складывая в специально сшитые мешочки. Случалось, что он покупал вещь втридорога, заметив в ней жемчужные зерна, и, вынув жемчужины, возвращал ее владельцу. Ивана Ивановича Лутовинова имел в виду Тургенев в повести «Три портрета», где старик-скупец пересчитывает палочкой кульки с деньгами.
Скопидомство и жестокость противоречиво уживались в нем с довольно широкой образованностью, начитанностью. Из Пажеского корпуса Иван Иванович вынес знание немецкого, французского и латинского языков» в Спасском он собрал великолепную библиотеку из сочинений русских и французских классиков XVIII века. Вряд ли предполагал суровый старик, кому послужат верой и правдой именно эти, подлинные его сокровища...
И хоть восхищались крестьяне энергией, силой и предприимчивостью своего барина, недобрую славу оставил он по себе в народе. Все легенды об основателе спасской усадьбы неизменно окрашивались в жутковатые тона. Погребен был Иван Иванович в фамильном склепе под часовней, еще при его жизни сооруженной при въезде в усадьбу, в углу старого кладбища. С этой часовней и расположенным невдалеке варнивицким оврагом связывали крестьяне страшное поверье. Два эти места считались в народе «нечистыми». Темные, задавленные непосильной работой люди и желали своему барину возмездия за жестокость, и боялись его, даже после смерти, а потому и фантазии их были устрашающими: неспокойно лежится барину в каменном склепе, мучает его совесть, давит могила, по ночам выходит он из часовни и бродит по зарослям глухого варнавицкого оврага и по плотине пруда в поисках «разрыв-травы». Из поколения в поколение передавалась эта легенда, и не случайно Тургенев вложил ее в уста крестьянских ребят в «Бежине луге». Сам он мальчиком обегал это «проклятое» место, а в 1881 году говорил Полонскому: «Ни за что бы не желал быть похороненным на нашем спасском кладбище, в родовом нашем склепе. Раз я был там и никогда не забуду того страшного впечатления, которое оттуда вынес».
Отшумела и ушла в небытие старая жизнь, но память о ней хранилась не только в народных рассказах,— сама природа излучала ее, и это излучение с детских лет улавливала эстетически чуткая натура Тургенева.
8
О Петре Ивановиче тоже доводилось ему слышать из уст петровских крестьян нелестные истории. «А хоть бы, например, опять-таки скажу про вашего дедушку. Властный был человек! Обижал нашего брата, — говорит Овсяников. — Ведь вот вы, может, знаете, — да как вам своей земли не знать, — клин-то, что идет от Чаплыгина к Малинину?.. Он у вас под овсом теперь... Ну, ведь он наш, — весь как есть наш. Ваш дедушка у нас его отнял; выехал верхом, показал рукой, говорит: „Мое владение", — и завладел... Подите-ка спросите у своих мужиков: как, мол, эта земля прозывается? Дубовщиной она прозывается, потому что дубьём отнята».
Широко и размашисто жили Лутовиновы, ни в чем себе не отказывая, ничем не ограничивая властолюбивых и безудержных натур; сами творили свою судьбу, исподволь становились жертвами собственных прихотей. Алексею и Ивану так и не удалось свить семейного гнезда, да и Петру, по сути, семейная жизнь была заказана: женился он в 1786 году, а умер 2 ноября 1787 года, не дожив двух месяцев до рождения дочери Варвары, появившейся на свет 30 декабря 1787 года уже сиротой. До восьми лет девочка жила в Петровском под присмотром своих теток. А потом мать, Екатерина Ивановна, вышла замуж вторично, за соседа по имению дворянина Сомова, владельца села Холодово, что располагалось в сорока верстах от Спасского-Лутовино-ва, — вдовца с двумя дочерьми.
Ревностно и недоверчиво встретили дочери Сомова Варвару; статные и красивые, с презрением смотрели они на сутуловатую и рябоватую девочку с широким утиным носом и острыми черными глазками, явившуюся непрошенно в их отцовский дом. А мать, желая понравиться мужу, дарила заботы и ласки его детям, совершенно забывая о родной дочери. Со всех сторон оскорбляемая и помыкаемая, сполна пережила Варвара Петровна горькую долю падчерицы в чужом доме, среди равнодушных к ней людей. Беззащитная, но по-лутови-новски гордая и своенравная, она не могла ни покориться, ни открыто вступить в борьбу. В минуты нравственных и физических унижений она забивалась в угол, как загнанная собачонка, молча переносила очередную обиду, и только черные, сверлящие обидчика глава полыхали гневом и ненавистью.
Шли годы. Дочери Сомова вышли замуж, Екатерина Ивановна умерла, и шестнадцатилетняя девочка оказа-
9
лась в полной зависимости от разнузданного старика, державшего ее в черном теле, а в качестве наказания запиравшего на ключ в маленькой комнатке. Наконец, когда чаша терпения переполнилась, зимой 1810 года, полуодетая, Варвара Петровна выскочила в окно и убежала к своему дяде Ивану Ивановичу в Спасское-Луто-виново.
Он встретил племянницу без особой радости, но все-таки вошел в ее положение и оставил при себе. Человек скупой и черствый, не знавший в одинокой холостяцкой жизни теплых родственных чувств, Иван Иванович не заботился о племяннице и не любил ее. Еще три года прошли для Варвары Петровны в полном одиночестве и периодических стычках с выживающим из ума, помешанным на своих богатствах стариком. Ссора, которая произошла между ними 8 октября 1813 года, едва не закончилась для Варвары Петровны катастрофой. Иван Иванович выгнал племянницу из дому с угрозой поехать на следующий день в Мценский суд и отписать все свое состояние сестре, Елизавете Ивановне. Но в тот жедень после обеда барин вышел на балкон, уселся за блюдо с вишнями, поданными на десерт, и вдруг поперхнулся, посинел, повалился на пол и скоропостижно скончался на руках у ключницы.
За Варварой Петровной послали нарочного. Она незамедлительно вернулась и приложила весь свой ум, хитрость, изворотливость, всю годами копившуюся в ней энергию, чтобы выиграть процесс и удержать за собою право на наследство. Мценский суд после долгого разбирательства решил дело в ее пользу на основании того, что Варвара Петровна оказалась прямой и единственной наследницей Ивана Ивановича по мужской линии.
Ей было 26 лет, когда злая судьба наконец сжалилась над нею, проявила неожиданную щедрость, сделав единственной и полновластной владелицей огромного состояния: только в Орловской губернии у Ивана Ивановича насчитывалось 5000 душ крепостных крестьян, а кроме орловских, были еще имения, в Калужской, Тульской, Тамбовской, Курской губерниях. Одного серебра оказалось в Спасском 60 пудов, а скопленного Иваном Ивановичем капитала — 600 тысяч рублей.
Вместе с баснословным богатством получила Варвара Петровна полную свободу и власть над людьми. После многолетнего и беспощадного подавления всякой ее инициативы наступило опьянение самовластьем.
10
У Тургенева в очерке «Малиновая вода» («Записки охотника») есть один эпизодический, но весьма характерный образ любовницы графа Петра Ильича: «Акули-ной ее называли... Девка была простая, ситовского десятского дочь, да такая злющая! По щекам, бывало, графа бьет. Околдовала его совсем. Племяннику моему лоб забрила: на новое платье щеколад ей обронил... и не одному ему забрила лоб. Да...» Жертва крепостничества, выходя на свободу, превращалась в деспота, тирана. И такое случалось не только с людьми из господ, но сплошь и рядом — с людьми из низов.
В характере матери Тургенев чувствовал отголоски трагической судьбы своего народа. Скольким поколениям русских людей придется еще изживать вековые недуги, оставившие глубокий след в национальной психологии! Крепостное право будет отменено при жизни писателя, но процесс духовного оздоровления окажется куда более длительным и сложным.
...А годы шли, и Варваре Петровне исполнилось 28 лет. Для дворянки начала XIX века это был уже возраст старой девы. Надежды на семейную жизнь с каждым днем таяли. Безнадежность ее положения усугублялась тем, что росла она обиженной не только людьми, но и природой. С годами Варвара Петровна все более дурнела. Ревниво рассматривая себя в зеркало за утренним туалетом, она с отчаянием видела некрасивую, увядающую девицу, невысокого роста, сутуловатую, с большой головой, вдавленной в плечи, с угреватым толстым носом и рябоватым лицом. Только черные агатовые глаза блестели живым (но недобрым) блеском, да густые, черные как смоль волосы как-то скрашивали ее облик.
Россия в эти годы со слезами радости и горя праздновала победу в Отечественной войне над полчищами Наполеона. Возвращались в деревни изнурённые, израненные, но счастливые солдаты. Шумно и весело встречали их крестьянские семьи. Встрепенулось и Спасское: зазвенели народные песни, оживились весенние хороводы.
Наконец и на барский двор пришел праздник. В 1815 году в Орле расквартировали гусарский полк, а вскоре после этого в Спасское приехал ремонтёром (закупщиком лошадей для военных целей) молодой, двадцатидвухлетний поручик Сергей Николаевич Тургенев. К одинокой хозяйке большого имения его привел интерес к известному на всю округу спасскому конному за-
11
воду. Варвара Петровна увидела в этом событии перст судьбы и всю свою энергию направила к тому, чтоб удержать непрошенного, но долгожданного гостя. В ход были пущены недюжинный ум, ловкая изобретательность и наблюдательность. С восторгом слушала она рассказ молодого поручика об участии в Бородинском сражении, о том, как он «врезался в неприятеля и поражал его с неустрашимостью», как он был ранен картечью в руку, а потом награжден «знаком отличия военного ордена» — Георгиевским крестом. Втайне любовалась Варвара Петровна блестящей офицерской выправкой дорогого гостя, его внешностью: высокий рост, белокурые вьющиеся волосы, тонко очерченные брови. Что-то женственное и в то же время подкупающее и сразу покоряющее девичье сердце было, в этой красоте. Впоследствии Варвара Петровна с гордостью рассказывала знакомым, как после смерти мужа она встретилась за границей с владетельной немецкой принцессой и та, увидев браслет с портретом Сергея Николаевича, сказала: «Вы — жена Тургенева. Я его помню. После императора Александра I я не видела никого красивее вашего мужа».
А сейчас Варвара Петровна трезво понимала, что обычными женскими хитростями гостя-офицера ей не прельстить. Да и какие надежды могут быть на взаимность, если этот молодой человек на шесть лет моложе ее? Услужливая память подсказала ей, однако, что отец Сергея Николаевича жил всего в 18 верстах от Спасского, в ветхом доме под соломенной крышей, и что у этого дворянина было лишь 140 душ крепостных крестьян.
Расчет она сделала верный: целый день показывала молодому поручику роскошное хозяйство спасской и петровской усадеб, кормила гостя экзотическими фруктами из барских оранжерей, а^на прощание потребовала честного слова еще раз навестить ее в деревенском уединении. Когда же в обещании Сергея Николаевича почувствовалась некоторая уклончивость, Варвара Петровна оставила у себя в залог его портупею...
«Женись, женись, ради бога, . на Лутовиновой! — убеждал своего сына Николай Алексеевич Тургенев.— Женись, иначе скоро мы совсем разоримся и дойдем до нищенского существования». Сергей Николаевич упорствовал и отказывался. Тогда отец встал перед ним на колени, умоляя прислушаться и уступить его просьбам.
После долгих колебаний явился поручик Тургенев в
12
Спасское и попросил руки Варвары Петровны Лутови-новой. С трудом сдерживая чувство радости и незаслуженного счастья, она приняла предложение, и 14 января 1816 года в Спасской церкви состоялось венчание, а потом и свадебный пир в имении невесты.
Это было нарушением общепринятых обычаев: свадебные торжества должны совершаться в доме жениха. Но слишком неравны были состояния. К тому же Варвара Петровна, настояв на свадьбе под крышей спасско-го дома, сразу дала понять Сергею Николаевичу, что первенства в семейной жизни она ему уступать не намерена. Ничего «вещественного» в дом Лутовиновых поручик Тургенев не внес — только древнюю свою родословную да внешнюю красоту. Впоследствии Варвара Петровна, ссорясь со своими сыновьями, постоянно напоминала им, что по отцовской линии они ничего не унаследовали, кроме полуразвалившегося дома в сельце Тургеневе, и что она вольна оставить их нищими и пустить по миру, если они проявят сыновнюю непочтительность.
Но именно к отцовской родословной питал Иван Сергеевич особый интерес и вполне заслуженно гордился ею. В отличие от Лутовиновых Тургеневы оставили заметный след в отечественной истории. Вырастал тургеневский род из татарского корня. В 1440 году из Золотой орды к великому князю Василию Васильевичу выехал татарский мурза Лев Турген, принял русское подданство, а при крещении в христианскую веру и русское имя Иван. От Ивана Тургенева и пошла на Руси дворянская фамилия Тургеневых.
Семейное предание говорило, что князь Василий Васильевич благоволил к Тургеневу и пожаловал своего крестника многими имениями в Калужской губернии. Принадлежали Тургеневы к так называемым служилым людям: стольникам, стряпчим, московским дворянам и жильцам. Все эти четыре чина причислялись ко второму из трех крупных разрядов, на которые делилось тогдашнее дворянство. Тургеневы не попадали в высший разряд, не были членами боярской думы, но не спускались и в низший — в ряды провинциального дворянства. Большинство из них входили в «государев полк» — высший слой боевых сил московского государства — и назначались головами и воеводами (то есть офицерами и полковниками) в военные полки, формировавшиеся из провинциального дворянства. Григорий Михайлович
13
Тургенев, например, был в конце XVI века головою в Чернигове* Афанасий " Дмитриевич — полковым воеводою в Белгороде, Денис Петрович —в Тамбове.
По достоверным сведениям, в царствование Ивана Грозного, в период борьбы Московского государства с Казанским ханством, Петр Дмитриевич Тургенев отправился к ногайским мурзам с целью отговорить их от помощи казанскому царю й «претерпел в орде от князя Юсуфа, отца царицы Сююнбеки, великое поругание». Тем не менее он преуспел в своей миссии: уговорил астраханского царя Дервиша принять русское поддан§||о.
С особой гордостью вспоминал Иван Сергеевич* о подвиге Петра Никитича Тургенева: в эпоху смуты и польского нашествия, в 1606 году, в Кремле, он бес-? страшно обличил Лжедимитрия, бросив ему в лицо всенародно обвинение: «Ты не сын царя Иоанна, а Гришка Отрепьев, беглый монах из Железноборовского монастыря, я тебя знаю!» За это был подвергнут праведник жестбким п!ыткам и казнен на лобном месте, рядом с которым поставила впоследствии благодарная Россия памятник Минину и Пожарскому.
От Петра Никитича Тургенева ствол родословного древа разделяется на две ветви. Прямая идет к тем Тургеневым, которые в самом начале XIX века прославились своими антикрепостническими взглядами,-^-к братьям Николаю и Александру Тургеневым. А другая ветвь, от брата Петра Никитича Василия, в седьмом поколении ведет к отцу Ивана Сергеевича.
Были в родовых воспоминаниях и другие страницы; как роковое предчувствие тревожили они мысль и воображение писателя. В 1670 году сидел воеводою в Царицыне стряпчий Тимофей Васильевич Тургенев. Когда началось восстание Степана Разина, отряд Василия Уса прорвался в город. Воевода х семейством и городской знатью укрылся в каменной башне. С приездом в Царицын самого Стеньки Разина пошли казаки на приступ и взяли башню после тяжелого боя. Тимофея Васильевича схватили, надели на шею веревку, привели на крутой волжский берег, прокололи копьем и утопйли.
Эпизод народной расправы с ненавистными дворянами Тургенев неспроста воспроизвел в своей повести «Призраки». На протяжении всей жизни своей он, чуткий к зарождающимся общественным настроениям, слышал глухой подземный гул народного недовольства. Эти предгрозовые предчувствия питались, конечно, не только
14
родовыми воспоминаниями, но главным образом детскими впечатлениями. На долю Тургенева выпало с ранних лет быть свидетелем наиболее отвратительных и бесчеловечных проявлений крепостнического произвола. Живым олицетворением его, по злой иронии судьбы, явился самый близкий человек—мать писателя.
<<<---
